Закон сохранения

Все говорят, что мой Мэтти умер. Брайан несет какую-то чушь о «повреждениях, несовместимых с жизнью». Что-то про разорванную печень, про перебитый позвоночник, про задетые артерии, про легкие, про внутренности. Он тычет мне в лицо заключением врача, как будто эта сраная бумажка – истина в последней инстанции; как будто меня вообще способна убедить такая ненадежная штука, как факты. Джейсон как заведенный твердит о расследовании. Просмотр записей с камер наблюдения, допрос свидетелей – все это дерьмо. «Они найдут и посадят того парня, уж поверь мне, - повторяет он. – Уж поверь мне, Лу, я знаю, о чем говорю». Джейсон всегда знает, о чем говорит. Джейсон уверен: все, что мне нужно, - это месть. Увидеть лицо того парня. Узнать, что он получил по заслугам. Аманда напоминает о похоронах. Снова и снова она возвращает меня в тот отвратительный осенний день, когда хоронили Мэтти. Она вспоминает, как плакал его отец; как заикался чертов идиот в сутане; как дождь заливался за шиворот и стекал по спине – ледяные, скользкие прикосновения, которых я почти не замечал. Да, я ведь тоже был там. Пришел, хоть меня и не приглашали, и стоял позади, засунув руки в карманы и надвинув дурацкую ярко-голубую шляпу на нос. Мэтти не хотел бы видеть меня в черном. Я стоял и курил одну за одной, по привычке выбрасывая правую руку в сторону после каждой затяжки, а через некоторое время снова поднося сигарету ко рту. Если кто-то полагал, что уж этот-то отвратительный спектакль заставит меня поверить, они ошибались. Ведь я не видел его лица, да и никто не видел – умерших так всегда хоронят в закрытых гробах. Когда я увидел его впервые, Мэтти только-только исполнилось девятнадцать. Он едва начал учиться в Кембридже, и уже вступил в этот свой театральный кружок. У Мэтти были теплые ореховые глаза и длинные ресницы, будто у олененка; он был тонким и почти болезненно хрупким – все это меня, признаться, привлекло. Я всегда западал на таких, как Мэтти; на таких, как я сам; на уязвимых. Я только взглянул на него – и сразу понял, что Мэтти сломается под любым, в ком веса больше десяти стоунов; а еще, что я лично сломаю любого, кто посмеет к нему подойти. Но Мэтти еще не знал об этом тогда. Для него я был всего лишь приятелем сестры, тощим парнем неопределенного возраста и профессии, с которым можно поболтать о музыке и книгах, но у которого ты не попросишь номер телефона просто на случай, если станет скучно. Мы редко виделись с Мэтти в тот его первый год в Кембридже. Я боялся, что кто-нибудь догадается; что Хелен, уличив меня, попытается защитить Мэтти – поэтому старался не рисковать. Я приходил в их компанию не чаще, чем раз в пару недель; я никогда не спрашивал о Мэтти напрямую и, как мне казалось, ничем не выдавал разочарования, когда ему приходилось уйти пораньше, или когда он не появлялся совсем. Все эти жертвы, как выяснилось позже, оказались напрасными: своей неумелой маскировкой я обманул разве что Мэтти, но никак не его сестру. Хелен сразу поняла, откуда дует ветер. Хелен догадалась обо всем с самого начала – но по какой-то причине решила мне не мешать. Поверила, что я не причиню Мэтти вреда? Подумала, что товарищ вроде меня – именно то, чего недостает ее маленькому наивному братцу? Не знаю. Знаю только, что пока все остальные пытаются вразумить меня, Хелен просто плачет при каждой нашей встрече. И если честно, у одних этих ее слез больше шансов убедить меня, что Мэтти все-таки умер, чем у всех доказательств на свете. Да, мы редко виделись с ним тогда, а когда виделись, не оставались наедине. Я хотел пригласить его, но все не мог придумать подходящий предлог, и вышло так, что впервые Мэтти оказался у меня дома только через долгих полтора года. Я должен был дать ему какие-то диски, и, конечно, предложил выпить пива, а потом будто случайно вспомнил, как давно хотел посмотреть какой-то фильм, но у меня все не доходили руки… Я много раз повторяю «какой-то», но вовсе не потому, что не хочу слишком сильно вдаваться в детали. Я и правда не помню. Совсем не помню, что это был за чертов фильм, ведь если честно, я даже не смотрел на экран. Еще на вступительных титрах я повернулся к Мэтти и так и не отвел больше взгляд. Его каштановые волосы, упрямый подбородок, совершенно дурацкие бакенбарды, которые я всегда порывался собственноручно сбрить… «Что случилось?» - спросил Мэтти, заметив, как пристально я его изучаю. «Любуюсь тобой», - хотел ответить я, но побоялся. И пробормотал только: «Ничего». Но, конечно, продолжил смотреть. Я до сих пор ищу этот фильм. Иногда вытаскиваю что-нибудь наугад из кучи старых кассет, наваленных у телевизора, и надеюсь, что первые кадры или голоса актеров зажгут лампочку у меня в голове. Говорят, подсознание способно хранить такие вещи годами. Наверное, я просто ни разу еще не попал. Мэтти сам поцеловал меня. Не в тот вечер – намного позже. Но сам. Забавно, ведь на правах старшего и более опытного это должен был сделать я. Должен был… соблазнить его? Как оказалось, мой олененок нуждался не в соблазнении, а, скорее, в приручении. И мне удалось завоевать его доверие, его преданность, его… любовь. Это уже были двухтысячные; двухтысячные в нашей старой доброй Британии. Движение за права геев, разговоры на тему однополых браков… Мы не скрывались. И даже если это было бы необходимо – не думаю, что я сумел бы. Нет, мы не целовались посреди улицы, ничего такого. Просто я должен был заявить права на Мэтти. Сказать всем и каждому, что он принадлежит мне. Никто больше не имел права прикасаться к моему олененку. Никто и никогда. Никто и никогда не должен был сначала разрезать его живот и копошиться во внутренностях, а потом запихивать их как попало обратно и сшивать Мэтти заново, будто тряпичную куклу. Никто не должен был надевать на Мэтти его лучший костюм, засовывать его в деревянный ящик, закапывать этот ящик на шесть футов под землю – под дождем, который он не любил, под речи священника, который то и дело кривился и поминал про себя содомский грех. Даже когда отпевал Мэтти. Да. Даже тогда. Мэтти довольно скоро переехал ко мне. Нас вообще будто затянул в себя водоворот в самую первую нашу встречу. Медленный, почти ленивый первый круг. Следующий – чуть короче и быстрее. И вот ты уже мчишься, летишь вниз по раскручивающейся спирали, все ускоряясь и ускоряясь, и тебя затягивает, затягивает, затягивает… После того первого поцелуя первая ночь ждать себя не заставила. Помню, я долго любовался Мэтти – его выпирающими ключицами, тонкими щиколотками и запястьями. Конечно, я уже раз тысячу представлял себе Мэтти раздетым, но все было не то. Фантазии нельзя потрогать. Фантазии не вызывают головокружения и не разгоняют пульс. От фантазий даже не пахнет Мэтти. В этом смысле они стоят меньше растянутой желтой худи, которая сейчас на мне. Я набрасываю капюшон на голову и застегиваю молнию. Машинально снимаю с бегунка зацепившийся волос. На самом деле, я даже не знаю, чей он. Мы с Мэтти постоянно менялись одеждой – только мои джинсы были ему вечно коротки, а туфли немного жали, но это редко его останавливало. Мэтти всегда одевался совершенно по-дурацки: носил всякую винтажную хрень из секондов; чудовищные пиджаки, рваные майки, мои белые рубашки и шляпы, шляпы… Признаться, он расширил мои горизонты. Через какой-то год мы с Мэтти оба одевались, как долбанные фрики – на нас оглядывались на улицах и крутили пальцами у виска. Забавно, как мало внимания он на это обращал. Мэтти было совсем немного за двадцать, и в нем не было той болезненной чувствительности к мнению окружающих, которую я вначале очень боялся обнаружить. В то время Мэтти интересовался совсем другим: он по уши погрузился в свою театральную тусовку, посещал лекции раз в месяц, каким-то чудом сдавал экзамены... Наши кровать и пол были вечно завалены его ролями и моими черновиками; они путались между собой; особенно, когда мы трахались прямо на них, не заботясь о том, чтобы убрать бумажки в стороны – мы ужасно возмущались потом, что никто из нас не любит проставлять страницы. До сих пор не люблю. А герои моих рассказов частенько не к месту цитируют Шекспира. Нам было хорошо вместе. Нам было хорошо, хотя у нас ничего толком не было – только моя квартира, мои хреновые подработки, его нерегулярные гонорары в театре. Нам было хорошо, потому что, в общем-то, нам ничего больше и не было нужно. Заплатить за отопление. Купить немного еды. Сигареты. Вот, пожалуй, и все. Мэтти, должно быть, не хватало еще и родителей, но в некоторых вопросах мой маленький олененок бывал просто невероятно упрямым. Он еще смог стерпеть, когда собственный отец назвал его педиком. Но Мэтти всегда чересчур болезненно воспринимал любую критику в адрес меня. Однажды мой олененок полез из-за этого в драку. Именно с тех пор его чудесный нос немного свернут на сторону. Мне кажется, это даже придало Мэтти шарма. Он тогда смеялся. Он истерически смеялся, а я утирал с его лица кровь и тоже не мог сдержать улыбку. Потому что это был всего лишь сломанный нос, один сломанный нос, ничего серьезного. И он означал, что Мэтти меня любит. Когда Мэтти вытащили из искореженного авто в тот вечер, он тоже был весь в крови. Но мне не позволили утереть ее. Мне не позволили даже его увидеть. Просто пьяный мудак, вылетевший на встречку. Просто скользкая дорога. Просто не сработавшая подушка безопасности. Просто бетонная опора моста. Ничего серьезного. Мой Мэтти меня любит. И если кто-то еще хоть раз скажет, что он умер, - я точно полезу в драку. Мы никогда не зажигали больше одной сигареты одновременно, когда курили. Мы передавали ее из рук в руки, делая по одной затяжке; головы чуть соприкасаются, выдыхаемый дым смешивается. Это был наш ритуал. Так мы выкуривали по три-четыре сигареты за раз, пока нам не надоедало. Так я курю до сих пор. Затяжка, отвести руку в сторону, посмотреть, как полоска пепла медленно ползет по направлению к фильтру. Подождать. Это порция Мэтти. Это долбанная порция Мэтти от сигареты, которую мы выкуриваем вдвоем.