Восьмая заповедь

Было холодно. Это первое, что он почувствовал, придя в себя. Боль нахлынула следом. Не острая – так, мелочи: ноющие в местах наскоро заживленных переломов кости. Можно пережить, особенно по сравнению с тем, что было. Все можно пережить, кроме смерти. Надо было умереть вовремя, но теперь уж чего... Он осторожно приоткрыл глаза – не стоит привлекать к себе внимание раньше времени. Из-под ресниц особо много не разглядишь, понятно было только, что помещение хорошо освещено, резким белым светом, и что ему еще не доводилось видеть остролицего человека, сидящего за столом. Человек насвистывал простенькую мелодию и отчаянно фальшивил. Даже странно, что его еще способны раздражать подобные мелочи. Казалось бы, лежишь, в чем мама произвела на свет, на металлическом столе, пристегнутый ремнями, в ожидании очередного допроса, а жалеешь, что не можешь заткнуть уши, или заткнуть свистуна. Не о том думать сейчас надо, ох не о том! Словно прочитав его мысли, человек перестал свистеть, отодвинул рабочую консоль и встал, потянулся с довольным видом, разминая затекшие мышцы, подошел к столу. –Так-так, с добрым утром, спящая красавица, с добрым утром! Как мы себя чувствуем? Он уже знал, что на вопросы надо отвечать сразу же, без промедления, пока не ударили, но что тут скажешь? Человек пребывал в прекрасном настроении, у него ничего не болело, ему не ломали пальцы, по фаланге, затыкая рот, чтобы крик не заглушал хруст костей, не выжигали на плече лазерным скальпелем номер – на всякий случай, а то вдруг ты опять сбежишь, не сжимали в тисках самое дорогое для нормального мужчины... продолжать можно было долго. Он бы с удовольствием поделился ощущениями, чтобы незнакомый весельчак на собственной шкуре ощутил это фривольное «мы», но вряд ли тот согласится. Не дождавшись ответа, человек провел сканнером над обнаженным телом, покачал головой и осуждающе цокнул языком. – Ну кто ж так допрашивает? Ну разве же так можно? Вот скажите мне, зачем в наше просвещённое время ломать кости, когда есть препараты, специально предназначенные для воздействия на нервную систему? Зачем? Наверное потому что им нравится причинять боль напрямую, кулаком в живот, сапогом на запястье, прикладом по ребрам – простые, незамутненные радости призванные скрасить тяжелую солдатскую жизнь. Сыворотки, психостратеги, нейронные сети и гипномашины – это все для умников, для таких, как Эйвон. Впрочем, Эйвон им все равно ничего не сказал – он и при жизни-то особо разговорчивым не был, а уж после того, как все они умерли на Гауде Прайм, и подавно. А для дельты сойдут и штурмовики. Все знают, что дельты трусливы и не держат удара. Он и не держал. Но что поделать, если он не знал, где Эйвон спрятал Орака? Не знал даже, когда успел спрятать! Кричал, что не знает, что надо спрашивать Эйвона, но ему никто не верил. Всем ведь известно, что дельты не только трусливы, но и лживы. А еще дельты глупы. Может быть, он просто не понял вопроса? Так они повторят, и сапог снова наступал на уже переломанное запястье, вдавливая изувеченную руку в землю. Он плохо помнил, чем все закончилось в тот раз. Орака они не нашли, потому что обещали вернуться и продолжить. До любимого развлечения штурмовиков вдали от солдатских борделей вроде бы не дошло… Он бы почувствовал, если бы болело там. Обещать – обещали, во всех красочных деталях, как будто они могли рассказать что-нибудь новое, но нет, это бы он запомнил. Это не забывается. У него еще ни разу не получилось забыть. Второй раз мало чем отличался от первого, поначалу. А потом кому-то пришла в голову замечательная мысль – начитанный оказался штурмовик, на удивление. Вспомнил, что в старые добрые времена ворам отрубали руки. Следовало бы испугаться сильнее, но он уже понимал, что от этих рук больше не будет проку, и старался не смотреть на свои пальцы: каждый переломан в нескольких местах, тонкие косточки в запястьях расплющены, кисти отекли, побагровели. Хороший хирург, наверное, смог бы еще спасти его от ампутации, но для работы эти руки уже негодны. Тогда какой в них смысл? Должно быть, он на тот момент уже немного сошел с ума, если всерьез думал, что лучше никаких рук, чем такие. Но он все равно не знал, где Орак. Где этот треклятый компьютер, от которого одни неприятности! Он бы отдал его Федерации не задумываясь, в надежде, что его разберут на микросхемы, чтобы узнать, как сделать еще парочку. Это ведь Орак нашел Блейка. Орак посоветовал Эйвону, тогда, в шаттле… Ему почти отпилили правую кисть. Они не спешили, объяснили, что отрубить – слишком быстро, он не успеет одуматься. Пусть ценит их доброту, возьми они резак, он, передумав, остался бы с одной рукой, а так будет с двумя. Или с полутора, это уж от него зависит. Он уже даже не кричал, сорвал голос еще в первый раз. Только скулил жалобно. А потом все вдруг закончилось. Они так и не сказали почему. Просто загрузили на корабль, прямо в медблок. Может быть, Эйвон заговорил? Мертвому ведь все равно, мертвому ни к чему компьютер, да и гордыня уже не пригодится. А может быть, кто-то другой успел заметить, куда засунули этот треклятый ящик? Он поставил бы на Сулин, Сулин глазастая, она все примечает, только по большей части молчит. У каждого из них свой способ прятаться от реальности – он болтал без умолку, а она играла в молчанку. Дэйна сразу начинала стрелять, Таррант надувался от важности, чтобы показаться больше и старше, а Эйвон... Эйвон улыбался. *** С руками все так и осталось плохо – пальцы срослись криво, он мог ими двигать, но оказался не в состоянии открыть простые наручники. Даже хорошо, что ему не надо больше беспокоиться о будущем. Можно не думать, кто же он теперь такой, если уже не вор. Скоро будет суд, потом публичная казнь – нет, ему ничего не сказали, но этого следовало ожидать, раз они не смогли взять живым Блейка, то для демонстрации сойдет и жалкий дельта. Не Эйвона ведь расстреливать, Эйвон умный, он знает, как сделать телепорт, он, наверное, даже новый «Освободитель» может построить, если захочет. Забавно, да? В некотором роде Эйвон оказал Блейку услугу. Они с Эйвоном, он ведь стоял совсем рядом, можно было протянуть руку, тогда еще здоровую руку, с целыми костями, тонкими гибкими пальцами, и ударить по стволу. После первого выстрела, а еще лучше – до. И тогда... тогда Блейк бы сидел в соседней камере. Или же они с Эйвоном бы что-нибудь придумали. Вместе. Вдвоем у них всегда получалось выкрутиться. Но что теперь об этом думать… Он не сбил прицел. Внезапная боль вернула его в реальность – оставив сканнер, остролицый (теперь, когда притворяться спящим уже не было смысла, он смог рассмотреть на белом халате табличку с именем: «Доктор Тернер»), ухватил его за руку и попытался распрямить скрюченные пальцы. – Никуда не годится, – покачал он головой, – совершенно никуда не годится! О чем они там думали? – и сам себе ответил. – Ни о чем не думали, ох уж эти вояки! Как же мы получим результат с такими руками? Никак не получим. Придется ломать заново и чинить как следует, – сокрушался доктор, продолжая выгибать пальцы, – еще месяц задержки! Я обязательно напишу рапорт! *** На этот раз кости ломали без комментариев, как, впрочем, и без обезболивания. Говорят, что ко всему можно привыкнуть – тот, кто так говорит, никогда не бывал в пыточной камере или в тюремном медблоке. Не то чтобы эти два места сильно отличались друг от друга... Впрочем, здешние врачи оказались получше тех, на транспорте. Он почувствовал разницу сразу же, как сняли фиксаторы – кисти выглядели почти как раньше, исчезли уродливые наросты на месте суставов, пальцы не только гнулись, но и разгибались. И все же... он не узнавал своих рук. Те были умелые, чуть ли не умнее владельца, они всегда чувствовали, что надо делать, даже когда сам он дрожал от страха, или впадал в ступор, не понимая, как его вообще угораздило так вляпаться. Пальцы направляли миниатюрный паяльник в нужное место на микросхеме, соединяли тонкие, почти невидимые провода, удерживали ледяной стерженек температурного замка, даже плавили металл, когда нужно было изготовить копию ключа по старинке. А эти... Эти не умели и не знали ничего, они были чужие, незнакомые. Отказывались с ним разговаривать, наверное, обиделись. Ведь это его вина. Если они сумеют удрать, руки придется всему учить заново. И он часами разрабатывал непослушные пальцы, устроившись на койке так, чтобы скрыть ладони от камеры наблюдения. Сгибал-разгибал, переплетал-расплетал, давясь криком. Самое главное – не задумываться. Не задаваться вопросом, зачем его починили. Для показательного процесса сошло бы и так, руки на месте – чего еще надо? И почему они тянут с этим самым процессом? Нет, думать – вредно. Размышления не доводят до добра. У него есть простая задача – согнуть палец. Глаза заливает красная волна боли, боль всегда красного цвета, выдох, вдох, разогнуть. До тех пор, пока он больше не может себя заставить терпеть, до следующего раза. Изменения происходят медленно, постепенно он замечает, что боль становится меньше, степень свободы – больше. Однажды он подходит к двери камеры, прикладывает ладонь, и пальцы меняют гнев на милость, ощупывая утопленный в металл замок. Отвечают на немой вопрос: да, мы можем, в этом нет ничего сложного, мы открывали такие сотни, тысячи раз! Он отламывает пластиковый язычок молнии – единственной застежки тюремной униформы, распрямляет, кончик острый, но пластик слишком легко гнется, приходится повозиться. Раньше он открыл бы этот замок куда быстрее. Но нужно быть благодарным за то, что имеешь, а не мечтать о несбыточном. Он обещает себе, что если выберется, то никогда больше, никогда не будет вспоминать о старых добрых временах. Любое время, когда тебе не ломают кости и не бьют ногами – уже доброе. Жаль, что ему пришлось постичь эту нехитрую истину на собственном опыте. Он знает тюремный распорядок, опытным взглядом отмечает видеокамеры и находит слепые пятна, не существует совершенных систем безопасности, всегда можно найти брешь, проскочить, пролезть, оставив клочья кожи, но выйти на свободу. Пока что они с руками вместе открыли всего одну дверь, а предстоит незамеченным пройти по коридорам, взламывая по пути все замки, найти или украсть одежду, документы – без карточки можно и не надеяться проскочить мимо живых охранников. Но в уме он уже прошел этот путь, он уже свободен! Они никогда не найдут его снова, на этот раз он заляжет на самое дно. Никаких больше геройств, никаких крупных дел, он вскроет старые тайники, там вполне достаточно, чтобы без хлопот прожить долгие годы. Он сложит деньги в сейф и будет воровать у самого себя, чтобы не поддаться соблазну. Будет вести мирную, безопасную жизнь. Может быть, даже найдет женщину. Потом, когда вся эта история позабудется. И не станет даже пытаться узнать про остальных! Не в этот раз. Они слишком привыкли полагаться на смешного, безобидного Вилу. Вила трус, Вила пьяница, Вила вечно ноет, но всегда откроет замок. Нет уж, на этот раз все замки останутся закрытыми! Его берут у компьютерного терминала, он как раз успевает просмотреть личные дела заключенных и убедиться, что никого больше из команды "Скорпиона" в этом заведении нет. Глупо, как же глупо! Пальцы уже заранее ноют в ожидании боли, но его аккуратно, почти что бережно возвращают в старую камеру. Даже не утруждают себя заменой замка, просто вешают снаружи засов. Старое, надежное средство. Даже странно, что им еще не оснастили все тюремные двери. Он засыпает, успев обозвать себя всеми подходящими для такого случая словами, из которых «гребанный слюнявый идиот» пожалуй самое мягкое определение. Утром его уводят. *** Остролицый доктор ждет его в той же самой комнате, Вила узнает ее по свету – холодному белому свету операционной. Металлические стены, кафельный пол, много аппаратуры, на первый взгляд, медицинской, повсюду экраны, мерно гудит компьютер. Доктор улыбается, растягивая узкие губы так сильно, что улыбка словно разрезает его лицо поперек. Кивает штурмовикам, один из них быстрым отработанным движением тянет вниз молнию, комбинезон падает на кафельный пол. Это плохо. Очень плохо. А доктор продолжает улыбаться, пока его недобровольного пациента усаживают в кресло с широкими подлокотниками и множеством ремней, закрепляют фиксаторы. И улыбка эта с каждым мигом становится все более и более неприятной. – Я ничего не знаю! – кричит он, потеряв остатки самообладания. – Я ведь уже сказал им, я не знаю, где Орак! – Орак? – недоуменно переспрашивает доктор. – Не знаю, кто это такой, но в любом случае меня не интересуют твои подельники. Все, что мне нужно, находится здесь, – он ласково треплет Вилу по волосам, задержав руку на макушке. – Все здесь, друг мой. От этого прикосновения по телу пробегает дрожь, Вила пытается уклониться, но ремни не позволяют даже этого. Остается только зажмуриться в детской надежде, что это все сон. – Там нет ничего, совсем ничего, – жалобно блеет он, – я просто дельта, никогда не был умником, ничего интересного, честное слово! – О, в этом и заключается самое интересное! Что нет никаких видимых причин для твоей удивительной устойчивости к гипноиндукции. Обыкновенный мелкий воришка, – у Вилы даже нет сил возмутиться унизительному определению, – казалось бы, таких тысячи, а три коррекции – насмарку. И что они говорят, эти специалисты? Вила понятия не имеет, что говорят специалисты, они не делились с ним своими соображениями, в очередной раз промывая ему то, что еще осталось от мозга, просто делали свою работу и делали ее хорошо – первое время после коррекции ему было тошно даже подумать о том, чтобы взять чужое. А потом... потом все потихоньку возвращалось на свои места. Но доктор и не ждет ответа. – Они уверяют, что это врожденная аномалия, на генетическом уровне, что они все сделали правильно, и что бывают случаи, когда медицина бессильна! Мутация! Если это мутация, то где она, скажите на милость, спряталась? Они не знают, они предполагают! И вообще, такие мелочи не стоят их драгоценного внимания, проще сослать объект в тюремную колонию и забыть о собственной некомпетентности! Вила совсем не против отправиться в тюремную колонию. Даже на Сигнус Альфу. По сравнению с этим креслом, любая самая мрачная дыра покажется курортной планетой. – К счастью я успел вовремя вмешаться. Тебе повезло, дружок, неимоверно повезло! Твое имя войдет в историю науки! Да уж, в историю он определенно вляпался, не факт, правда, что именно науки. Вряд ли у науки может быть настолько неприятная история, как та, в которую он угодил. – Гипноидукция, даже в сочетании с электростимуляцией и химиотерапией – вчерашний день в развитии криминальной психиатрии, да что там – каменный век! Мы будем работать с твоим мозгом напрямую, без посредников! Очевидно, в его взгляде отражается такой ужас, что доктор считает нужным успокоить подопытного, потрепать по щеке. – Знаю, знаю. До сих пор мы не слишком далеко ушли от предков, лоботомию умели делать еще во времена старого Календаря. Выбрали другой путь – работа с памятью, гипноз, но что в том толку, если причина остается на органическом уровне? Взять того же Блейка: сколько крови, страдания, смертей! А все почему? Не сработала блокада памяти. Все эти машины, методики, проекции раз за разом пасуют перед величайшей тайной природы – человеческим разумом! Но мы станем действовать иначе. Прямое воздействие на мозг. Удалим все ненужное, перенаправим связи. Не временные заплатки, а полное преображение личности. Новый мозг – новый человек! Это Виле уже доводилось слышать. Неоднократно. Всякий раз, как его выпускали после очередной «стирки», так за глаза называли процедуру криминальной гипнокоррекции. Новый человек оказывался подозрительно похожим на старого доброго знакомого. Но никогда раньше мозгоправы не добирались до его мозга в прямом смысле этого слова. Он отчаянно пытается в последний раз. – Но оно ведь сработало, последняя стирка! Я стал другим человеком, я теперь террорист, а не вор! – лучше пусть расстреляют. – Ну-ну, не надо на себя наговаривать, – доктор снова ерошит ему волосы, – пора начинать, и так уже столько времени потратили из-за этих дикарей в форме! Он кивает ассистенту – молодому человеку в белом халате, и тут же начинает жужжать машинка, Вила вздрагивает от неожиданности. – С прической придется проститься, но не расстраивайся – все отрастет, как раз скроет шрам. – Шрам? – все еще не в силах поверить, что это действительно происходит, переспрашивает Вила. Но волосы падают на пол и тут же проглатываются встроенным очистителем. Вскоре в металлической стене отражается насмерть перепуганная физиономия с голым черепом. Отвратительное зрелище. Последний раз его брили наголо после первого ареста, еще в подростковом отделении. Так у них было положено – чтоб не принесли с дельта-уровня паразитов в тюремные стены, там и своих хватало, местных. Тех, что в форме. Он помнит, как безумно чесалась поцарапанная машинкой голова, и как старожилы щелкали новичков по голым макушкам, устроив соревнование на самый гулкий звук. Машинку сменяет холодная мокрая салфетка, в нос шибает запах алкоголя. Дезинфекция. Пустой перевод продукта. Сзади в шею втыкают иглу, он вскрикивает, сначала от неожиданности, а потом еще раз – потому что внезапно перестает чувствовать ноги, а следом и все тело. Последним немеет лицо. Он, вроде бы, продолжает дышать – в него не вставили никаких трубок, значит, легкие должны работать, грудная клетка расширяться, но все это происходит без его ведома, он даже не может опустить голову, чтобы увидеть, поднимается ли грудь. Доктор хлопает его по плечу, он видит, как опускается рука, но ничего не чувствует. – Все в порядке, мы временно отключили внешние моторные функции. А затем начинается кошмар. Как в подпольных головидах-ужастиках, которые его друзья с наслаждением смотрели в детстве именно потому, что детям такое смотреть было запрещено. Сам он никогда не любил эти кровавые зрелища, кровь на экране слишком уж походила на настоящую, но старшие считали, что награждают его по заслугам, позволяя смотреть (ведь именно он воровал для них инфокристаллы по заказу, боевики, ужасы, фильмы для взрослых), а он не смел отказаться. Ассистенты передают друг другу страшное металлическое устройство, и голову зажимают тиски, похожие на средневековый пыточный инструмент. Он отчаянно косит глазами, пытаясь разглядеть, что происходит за его спиной. Доктор понимающе кивает. – Ты, должно быть, хочешь посмотреть. Сейчас, сейчас, секундочку, – разворачивает один из мониторов таким образом, что изображение оказывается как раз напротив глаз Вилы. Он не хочет, не хочет смотреть, но не в состоянии возразить, да и потом, лучше уж видеть, что они делают, чем представлять. Воображение зачастую страшнее реальности. Хотя, куда уж страшнее… Кожу на макушке обкалывают иголками, вводят какую-то жидкость, на месте уколов вспухают шишки, потом опадают. Доктор поясняет: – Сосудосуживающие препараты, мы ведь не хотим истечь кровью, – опять это до безумия раздражающее «мы». Скальпель рассекает кожу, глубоко, но в месте разреза почти не выступает крови. Еще два надреза, и зажимы вцепляются в получившийся лоскут, тянут его вниз. Слишком толстый кусок для просто кожи, но не получается разглядеть, что там под верхним слоем. Доктор продолжает комментировать – как любезно с его стороны, он вовсе не обязан разъяснять лабораторной мыши её судьбу. Наверное, ему просто нравится читать лекции, а вокруг одни умники-альфы, они и так уже все знают. – Кожно-мышечный лоскут, мы используем его после операции, чтобы закрыть рану, собственная кожа приживается куда лучше имплантата. Голова будет как новая, и внутри и снаружи, – шутка кажется ему ужасно смешной, и он начинает хихикать. Вила пытается закрыть глаза, но не может, зрелище на экране завораживает, он умирает от страха и отвращения, но не в силах отвести взгляд. Руки в хирургических перчатках подносят к ране нечто весьма похожее на скребок, начинают скрести обнажившуюся поверхность, с силой нажимая на инструмент, сдвигают в сторону красные ошметки. – Очищаем фронт работ, – снова поясняет доктор. Пила с омерзительным визгом вгрызается в кость, пахнет паленым. Ему должно быть больно, ведь это его череп, но боли нет, только страх, панический, затопляющий все естество страх. Онемевшие мускулы сдерживают тошноту. Не будь парализован, он бился бы в своих оковах с такой силой, что пила бы наверняка соскользнула. Несколько минут и целую вечность спустя доктор снова улыбается той самой растянутой улыбкой. – Ну вот, почти готово, осталось вскрыть оболочку, – хирургические ножницы взрезают плотную серую мембрану, – смотри, что у нас получилось. В круглом отверстии медленно пульсирует мозг. Напрасно Эйвон называл его безмозглым, вот вам доказательство, что мозгового вещества у него предостаточно! Попросить что ли фотографию на память? Хотя вряд ли у него будет возможность вручить ее Эйвону с дарственной надписью. Мозг совсем не такой яркий, как ему казалось, не то, чтобы он часто размышлял, какого цвета будет его мозг, если вскрыть череп и заглянуть внутрь, но если подумать, то представлялось что-то красное, а не такое... невзрачное. Розовое, с темными прожилками. – Замечательно, можно приступать! – доктор излучает энтузиазм, – Да-да, понимаю, лапароскопическая хирургия намного чище, но я предпочитаю видеть, что делаю. Кроме того, есть в этой картине что-то завораживающее, – он почти касается пальцем вздымающегося бугорка, – сердце и мозг. Два центра, определяющие человека. В доисторические времена люди спорили, где находится душа, этакая невидимая субстанция, отличающая человека от неразумного существа. В сердце, в животе, в голове, в глазах? На какое-то время победило сердце, но они ошибались. Душа расположена именно здесь, под надежной защитой черепа. Здесь осуществляются основные процессы, определяющие наше поведение. Где-то здесь спряталась нейронная сеть, вынуждающая тебя красть. Все, что нам нужно сделать – уничтожить саму возможность передачи этих сигналов. Если уж продолжать исторические аналогии – выжечь скверну каленым железом, – инструмент в его руке омерзительно напоминает лазерный зонд. Ему делают еще какой-то укол, к мышцам частично возвращается чувствительность, но по-прежнему не получается шевельнуться, тело как будто не понимает команды. Он представляет себе во всех подробностях, что сейчас поднимет палец – единственное, что позволили бы фиксаторы, но движение так и остается на стадии воображения. А потом они начинают «работать» – несколько зондов одновременно рисуют узоры на его обнаженном мозге, то углубляя прожилки, то выжигая точки, кажется, что там, внутри, копошатся насекомые, все глубже и глубже запускают лапки, щекочут, царапают острыми коготками на концах щупалец. Нет, это его куда-то не туда понесло, у насекомых нет щупалец. Щупальца были у этих, как же их... осьминогов. Он с трудом вспоминает правильное слово. Они что, сотрут ему память? Не так, как Блейку, а по-настоящему? Так, что ничего не останется? Нет, не может быть, это будет нечестно, им ведь надо, чтобы он оставался самим собой, совсем как прежде, только не воровал! Они играют на его мозге, как на музыкальном инструменте: настраивают, нажимают невидимые клавиши, только вместо звуков – реакции. Зонд прикасается к определенному месту – и он начинает моргать, еще касание – дергаются пальцы, открывается рот, струйкой вытекает слюна. Или вдруг перестает дышать, или высовывает язык, или видит на экране, как прыгает в нервном тике щека. Потом ему показывают изображения, так быстро, что он даже не успевает осознать отдельные кадры, все сливается в широкую цветную полосу, а зонды продолжают свою работу, иногда к ним присоединяется скальпель, иногда какие-то странные инструменты, названия которых он не знает и не стремится узнать. Все это длится целую вечность. Доктор время от времени треплет его по плечу и, наклоняясь к уху, сообщает, что он молодец, что все идет просто замечательно. Наконец они складывают инструменты на поднос, последний укол, на этот раз в руку, вместо длинной иглы обычный вакуумный инъектор, и он проваливается в сон, к счастью – без сновидений. *** Когда он проснулся, голова болела нещадно. Так, что хотелось выть и стучать ею о стену. Казалось, будто под повязкой спрятан обруч из раскаленного железа. Медтехник приходил каждые четыре часа, делал укол. После укола боль на некоторое время стихала, становилась почти терпимой, и он успевал во всех деталях вспомнить все то, о чем так мечтал забыть. Боль не оставляла его даже во сне, но он все равно старался спать как можно больше, чтобы не думать. Не думать о том, что пугало сильнее всего: получилось у них или нет? Он не ощущал никакой разницы, кроме боли, но это еще ни о чем не говорило, в камере ведь нечего красть. После коррекции все было иначе – достаточно было подумать о чем-нибудь неправильном, и горло словно сжимала невидимая рука, волной накатывал удушающий страх перед неправильностью, преступностью самой мысли о нарушении закона. Но сейчас он без помех представлял себе что угодно: раз за разом мысленно разбирал замок камеры, воображал, как взламывает сейф, прекрасный, металлический сейф с цифровой комбинацией и сенсорной панелью, в котором лежит все необходимое – деньги, документы, билет на космический лайнер. Должен ведь где-то существовать такой сейф! Вспоминал о прошлых достижениях: замки, защитные системы, нейтронные бластеры. Даже пистолет теперь вызывал в душе теплые воспоминания – так приятно было бы ощутить в руках знакомую тяжесть, знать, что когда они снова придут за ним, а они обязательно придут, он сможет ответить. Это не поможет, конечно, штурмовиков больше, чем зарядов в обойме, но он так устал от беззащитности! Он не ощущал себя новым человеком, но и от прежнего Вилы осталось слишком мало, почти что ничего. Головные боли продолжались и после того, как сняли повязку, после того, как вдоль безобразной алой полосы пробилась колючая щетина, и даже потом, когда шрам спрятался под волосами, почти такими же, как и раньше, русый цвет сгладил седину. Впрочем, эту боль уже можно было терпеть, даже без уколов, их прекратили делать, как только сняли бинты. Его регулярно осматривали ассистенты, проверяли, как заживает рана, сканировали, брали анализы – вены покрылись уродливыми синяками, у него всегда была тонкая кожа. Но улыбающегося доктора он больше не встречал, до того самого дня, когда вместо очередного осмотра его не отвели на один из верхних этажей, над поверхностью земли, где он впервые за последние месяцы увидел дневной свет. Доктор ждал в кабинете, за широким полированным столом, на первый взгляд, деревянным, но Вила слишком часто бывал в роскошных резиденциях (хоть и без приглашения), чтобы не распознать имитацию. Он радостно улыбался, как лучшему другу, и даже позволил Виле сесть в мягкое кресло напротив. Спросил, как самочувствие. И тут же сам ответил: – Прекрасно, просто прекрасно, судя по последнему осмотру все зажило наилучшим образом. У меня хорошие новости: ты свободен! – Что? – тупо переспросил Вила. Он ожидал чего угодно, только не этих двух коротких слов. – Весь смысл моей методики в том, чтобы реабилитировать криминальные элементы. Для того, чтобы вас расстреливать, не нужны никакие нововведения. О, это относительная свобода – мы будем наблюдать за тобой, но в остальном – ты сможешь вести нормальную жизнь. Вот твои новые документы. Вила машинально взял карточку: другое имя, неудивительно, Вила Рестал наверняка числится в числе погибших, должно быть, его застрелили на Гауде Прайм, с остальными террористами. Дельта, рабочий пропуск на завод по переработке промышленных отходов, третий подземный уровень, Восточно-европейский купол. Для дельты это своего рода карьера – постоянное рабочее место, койка в общежитии, талоны в столовую. Там, где он вырос, за такую карточку могли бы и убить. Но почему? Зачем им это? Неужели он настолько мало значит, что даже не заслужил расстрела? Нет, он не хочет умереть, как ни странно, после всего, что с ним сделали, он все еще хочет жить, но разве это жизнь? Именно этого он боялся, именно от этого бегал все эти годы. Монотонная работа, день за днем, час за часом, все по сигналу, все расписано, невозможно не то что шагнуть, посмотреть в сторону. Он сойдет с ума через месяц такого благополучия. Или запьет. Нет, запить не получится – та доза сомы, что полагается по рабочему талону, на него просто не подействует, а на добавку у него не будет денег. Если не воровать. Не воровать. Да что это с ним? Он что же, поверил им на слово? Надо на все соглашаться, главное – вырваться отсюда. А там – только его и видели. Неважно, что они там делали с его мозгом – новая методика точно так же провалилась, как и все старые вместе взятые. Он свободен! Вила попытался спрятать улыбку, но доктор успел заметить, как дернулись уголки губ, и укоризненно погрозил ему пальцем. – Ты теперь ценный научный экземпляр. Слишком ценный, чтобы потерять тебя из виду, Вила Рестал. Раз в неделю тебе нужно будет являться в медицинский центр для инъекции. Пропустишь одну – начнутся боли. Две – деградация мышечных тканей. Три – смерть. Одна из неудавшихся разработок фармацевтического отдела, они искали способ лечить синдром Апольски, но лекарство получилось хуже болезни, вызывает пожизненную зависимость с первого же укола. В производство это средство, естественно, не пошло. – Но у меня нет синдрома Апольски, – машинально возразил Вила. – И не нужно. Главное, что теперь у тебя есть зависимость от лекарства. Видишь ли, моя процедура гораздо сложнее традиционной коррекции. Там работает обычное отрицательное подкрепление, стандартная схема стимул-реакция. Если клиента тошнит от одной только мысли о воровстве, сразу очевидно, что его успешно закодировали. Но у тебя нет отвращения к противоправной деятельности. Мы всего лишь убрали стремление к ней. Достаточно ли этого воздействия станет понятно из наблюдений. Эксперимент перешел в лонгэтюдную стадию. Если же окажется, что мы не достигли успеха, придется все начинать сначала, сперва изучив, где мы ошиблись в твоем случае. Понимаешь? – с нажимом в голосе спросил доктор. О, да. Он понимал. Понимал, что его посадили на цепь. Что как только он отступится, его тут же заберут обратно в лабораторию и разберут на запчасти. Что доктор настоящий гений – уже неважно, работает его метод на самом деле или нет, никто не узнает правды. Любая подопытная крыса в здравом уме выберет праведную жизнь добропорядочного гражданина, учитывая альтернативу – стол в прозекторской. Но сжимая в потной ладони карточку, он уже не был уверен, что настолько сильно жаждет оставаться в живых.