Battle for the Sun.

Я. Не. Успел. Говорил же ему не идти без меня, просил не геройствовать. Но разве эта рыжая морда хоть когда-то меня слушал? Пойти на встречу с целой мафиозной группой. Пойти лишь с двумя полуавтоматами и морем уверенности в себе и своей победе? Это его. Вот только стоило, всё же, намекнуть мне. Я бежал со всех ног, только услышав первые выстрелы. Уверен был, что Бадоу сможет договориться, что заболтает, а потом, прибегнув к некоторым своим излюбленным фишкам а-ля эффект неожиданности, начнёт палить с двух рук по ногам собравшихся. Но в этот раз что-то пошло не так. Не могло же ему везти вечно. В его единственном зелёном глазу мелькает безумие. Зрачок расширен – он видит прекрасное. Он видит смерти тех, кто посмел толпой выйти против него одного. Ты же трус, рыжий. Почему в такие моменты ты совершенно о себе не думаешь? Почему лезешь туда, где одному тебе не справиться? Я всегда его выручал. Каждый грёбаный раз, когда Нейлс попадал в такие заварушки, я был рядом. Был его жилетом, но не для слёз – бронёй. Неужели так хотелось доказать, что и без меня он всё может? Неужели надоело смотреть на то, как я принимаю в себя пули, чтобы после просто сплюнуть их и пойти дальше? Что за ненужные геройства, Бадоу? Но это уже не так уж и важно. Поздно. Я влетел в помещение ровно в тот момент, когда мой рыжий напарник схватил пулю в плечо. Оскал, почти животный, осквернил довольно ладное лицо одноглазого, он был готов атаковать и так, даже будучи раненным. Но заметил краем глаза меня, отвлёкся и… Его тело почти трепыхалось, пока в него ввинчивались пуля за пулей. Он никак не мог упасть, будто свинец в его плоти не утяжелял его, а задерживал, заставлял парить. Он так любил оружие, но оно его не спасло – оба Ингрэма покоились в его ногах. Пальцы просто не в состоянии были их удержать. Птица. Он словно парил. И даже тогда улыбался, зажимая в зубах излюбленную сигарету. Рыжий был прав – убил его не никотин. - Бадоу! Пёс во мне царапался, молил высвободиться, чтобы после перегрызть глотку каждому. А вернее – всех перестрелять, а тем, кого пуля не настигла, свернуть шею. И я нёсся на каждую тварь, я бил ногами и заставлял целовать ублюдков бетон. И моя обычная безэмоциональность сменилась на ярость – чистую, без примесей. Ведь он, сам того не зная, был для меня всем. Этот рыжий придурок, прокуривший все стены нашего жилища, этот недодетектив со старым фотоаппаратом наперевес – он сейчас лежал на холодном грязном полу и пытался вдохнуть, мать его, чёртов никотин ещё хоть чуть-чуть. Больной, не иначе. Я смотрю в его единственный глаз, уложив его себе на колени спиной, держу голову. И сигарета падает на пол, вызывая у него, уже едва живого, совершенно воздушную ухмылку. Он, может, и сказал бы что-то, только вот не судьба. И зрачок сужается, словно у кошки, что на солнце взглянула, а тело сводит последняя судорога. Идиот. Какой же он идиот. И держаться больше нет сил. Я запрокидываю голову. Вой разрушает дикую, напрягающую тишину. Пёс во мне прикипел к Нейлсу похлеще любого другого хвостатого «друга человека». И как только им удалось поладить? Так легко, так крепко. И я бы залечил каждую его рану языком. Я бы вытащил каждую пулю зубами ли, когтями. Вот только ему это уже не нужно. Рот приоткрыт, глаз устремлён вверх. И он кажется таким же беззаботно-счастливым, как и ранее, когда всё получалось или не получалось ничего. Когда, после долгого перерыва и безденежья, я откапывал ему пачку сигарет. Когда фото покупались, а клиенты были довольны. Когда дома было спокойно и тепло… Когда он был жив. Погасло солнце. Где теперь твой дом, Бадоу? И когда мы сможем встретиться? И я впервые проклял своё бессмертие. Потому что Никогда.