Голограмма

- Раз-два, раз-два, проверка записи, - Донателло со вздохом садится напротив, опираясь одной рукой о согнутое колено, а другой потирая подбородок, всматриваясь в одну точку перед собой. Задумчивость отдаётся тихими монотонными нотками в его юном голосе. Ещё пару секунд он молчит и настраивает устройство до тех пор, пока не добивается отсутствия скрежета и лишних шумов. - Если интересно знать, из-за тебя я сейчас чувствую себя идиотом, - извещает он, потянувшись и зевнув с закрытым ртом, отчего лицо его слегка вытянулось. А после снова смотрит на сидящего напротив брата с далеко не братской теплотой в спокойной, умиротворённой улыбке. Под глазами расцветают, словно уродливые опухоли, глубокие тени синяков, а во взгляде он даже не пытается скрыть страшную усталость, порождённую чередой бессонный ночей, кинутых жертвой во имя ослепительного света науки. - Впрочем, твои причуды всегда оставались только твоими, - он вдруг мотнул головой, словно до конца не веря, что докатился до того, чтобы записывать нечто подобное на новый голографический проектор. Или понял, что сболтнул лишнего. Донателло откашливается в кулак и бормочет себе под нос, что потом надо будет стереть эту часть. В будущем он так и не успел до неё добраться. Леонардо подсаживается к мастеру бо и осторожно касается чужого плеча. Пальцы мягко проходят сквозь голограмму, а Донни всё продолжает свой неспешный монолог спустя один короткий и такой ироничный смешок, начинающий совершенно иную мысль и, в перспективе, являющийся официальным началом записи: и знать не хочу, что сказали бы на это остальные. Младший брат поднимает голову, и слепец ловко ловит это движение, бережно проводя пальцами по подбородку, щеке, поглаживая большим из доставшейся ему от матери-мутации тройки по скуле мягко и непринуждённо. В затхлом сыром подвале стоит омерзительный смрад. Капли отравленного дождя пробиваются меж отвратительно скрипящих, давным-давно сгнивших досок и капают на каменный холодный пол, покрытый грибком. Воняло плесенью и отходами всего того, что некогда гордо звалось человечеством: свалкой, грязью, канализацией. Две пары шумных лапок пронеслись где-то рядом, и надрывистый крысиный писк разбавил голос младшего брата. Леонардо необъяснимо сильно любил это место, которое по определению должно было отталкивать. Впрочем, когда половину жизни проводишь в канализации, а вторую наблюдаешь за тем, как катится в тартарары весь мир, такие вещи, как окружающая обстановка, становятся незаметными мелочами. Это злачное место странным образом превращало все тяготящие его воспоминания, все страшные мысли в лёгкое ничто. Наверное, думал мастер катан, раз за разом спускаясь вниз по старым ступенькам, это из-за сырого запаха, что за первые два десятка лет его жизни стал родным. А может из-за того, что это стало первым его пристанищем, когда семья окончательно развалилась. Или, возможно, по той причине, что наверху, в одной из непримечательных квартир некогда жила пара замечательных людей: Кейси Джонс и Эйприл О'Нилл. Леонардо не мог вернуться домой, не мог переступить порог склепа их прошлой жизни, и поэтому он каждый раз возвращался сюда, стараясь не думать над обречённостью своего положения: старая слепая черепаха, спускающаяся в подвал, что давно уже стал свалкой, чтобы поностальгировать о временах, когда все они были молоды, когда мир ещё не был уничтожен, когда всё было чуточку лучше, семья была рядом с ним, а друзья не гнили под каменными плитами мёртвых надгробий. И, как и дом, который так отчаянно напоминали ему эти четыре стены, он не менял места своего пребывания, какой бы помойкой оно в итоге ни становилось. Кроме того, помимо этих жалких обрывков памяти и глупой привязанности к одному месту, у него был ещё один слабый отсвет среди его личного мрака, который он бережно держал именно здесь, завернув в старые тряпки и спрятав за одним из кирпичей в стене. Голос Донателло. Блёклый свет голубоватой голограммы вырывает из темноты сгорбленную фигуру в старом плаще, жадно смотрящую невидящими глазами в карие и гораздо более живые напротив. Неисправный динамик искажает его голос совсем немного, а ставшие слишком частыми помехи в изображении – сущие мелочи для того, кто этого не видит. Лео знает эту запись наизусть - каждую реплику, каждое движение, каждый взгляд и морщинку, иной раз искажающую лицо его младшего брата. Он знает, где Донни окажется в следующую секунду, и его руки уже сами находят себе путь к юному гению. Ему даже не нужны глаза для этого - Лео видит своего брата в мыслях, в личном воображении, ещё молодого, не осквернённого свихнувшимся, сдвинувшимся с места миром. Он видит его юношей ещё тех далёких времён, когда они были все вместе, жили одной большой семьёй. Он помнит эту запись по памяти, в прошлом пересмотрев её не один - тысячу раз, когда вместо безжизненно-белых у него были голубые глаза. Он помнит её так же хорошо, как заповеди и учения своего бедного отца. Донателло вздыхает и откидывает голову на плечо, открывая чистую шею. - А ты, полагаю, никогда и не задумывался об этой стороне наших отношений. Леонардо думал об этом пусть не всегда, но достаточно часто для того, чтобы молчать. И, смотря в юношестве на чужой панцирь, наблюдая украдкой за чужими тренировками, работой, резковатыми, но отточенными, отшлифованными опытом движениями, Леонардо продолжал хранить это молчание. - А ведь рано или поздно все наши секреты станут открытой книгой для остальных, - на его лице застывает лёгкая улыбка, а Леонардо безошибочно угадывает в его словах почерк их учителя и проводит грубой ладонью по открытой шее. Так и было – они всё узнали. Второй рукой он касается его приоткрытых перед очередной фразой губ, приближаясь к ним с бережной осторожностью. Заставляет себя почувствовать, представить чужое тёплое дыхание на своих губах, но лицо лишь обдаёт холодным ветром, что со свистом влетел через давно забитое окно у самого потолка. - До сих пор не могу поверить, что ты заставил меня это сделать, - повторяет Донателло, покачав головой и отсаживаясь немного дальше. Опираясь рукой о пол, Леонардо следует за ним. И проходит полностью сквозь его застывшее тело. Мнимое изображение дрогнуло, но не изменилось. А после начало искажаться и конвульсивно дёргаться, то отматываясь на секунды назад, то резко перескакивая вперёд – техника не могла жить вечно. Голос его на секунду стал сплошными механическими помехами, но Лео не придал этому никакого значения - он не видел того, что со старым изобретением сделали сырость и время. Леонардо останавливается напротив чужого лица, которого там больше не было и с замиранием сердца вслушивается в сказанные шёпотом слова. - Я люблю тебя. Черепаха касается губами воздуха в то время, как искаженная картинка всё металась из стороны в сторону в своём эпилептическом поломанном припадке. Вдавив одну из немногочисленных кнопок на панели, мастер катан завершает запись. Но старая, требующая починки машина отказывается работать слажено, решив в последний раз отыграть свою роль до самого конца. Запись продолжалась. - И всегда буду любить, … - рука дрогнула, и он попытался сглотнуть застрявший в горле комок. Лео остаётся лишь продолжать смотреть стеклянными глазами в пустоту, поджимая губы, когда он вдруг понимает, что промозглая гнилая реальностью насильно вырывает его из секундного воображаемого счастья. Как и всё остальное, он так же помнит его последнюю улыбку. Улыбку, которая ему никогда не предназначалась: - …Рафаэль. Голограмма в последний раз дёргается и гаснет.