В маузере последняя пуля

Я наслаждался им. С недавних пор я стал замечать, что любуюсь им. Демон! Я бы так назвал его. Эти жалкие людишки старались сжаться в комок, слиться со стеной, когда он заходил в их камеры. Впрочем, стоит оговориться, что я производил на этих скотов тот же эффект. Мне нравилось работать именно с ним в паре, хотя это не было обязательным. Но когда мы были вместе, я получал от пыток двойное удовольствие: прекрасное зрелище, прекрасные звуки. Ублюдки всегда так орали от всех наших действий, что постовые солдаты со священным ужасом глядели нам в спину, когда мы выходили из пыточной. Наверное, действительно было что-то демоническое в красновато-карих глазах, в этой милой улыбке, с которой он подвешивал какого-нибудь жида, цепляя крюки за кожу… Вступление затянулось, что странно, я раньше не грешил патетикой. Я, Клод Фаустус, всего лишь хочу доверить бумаге произошедшее буквально за несколько месяцев. Я и раньше знал Себастьяна Михаэлиса. Офицер, унтерштурмфюрер СС, двадцать восемь лет, сирота, холост. Вот тот набор минимальных сведений об этом мужчине, что я имел на день нашего первого разговора. Тогда мы развлекались в салоне фрау Кикки – ее девочки всегда были рады побыть в компании солдат доблестной армии Германии. Скабрезные шуточки, женское веселое повизгивание, мужской гогот – атмосфера постепенно надоедала мне, и даже малышка Жозефина, сидящая на моих коленях, не могла сильно увлечь меня своими прелестями. Я скучал. И я заметил его взгляд. Такой же, как мой, праздно-скучающий. Сквозь завесу его чуть растрепанной челки ало-карие глаза смотрели прямо на меня. К Михаэлису липла пышногрудая девица, она расстегивала его китель, проникая пальцами за ворот, но он, казалось, не был поглощен ее ласками. Завораживающе смотрел на меня, а потом ухватил девушку за подбородок и впился ей в рот. Она, конечно, весьма обрадовалась и удовлетворенно закрыла глаза, имитируя страсть, а он все также смотрел на меня, лаская уста куртизанки. Жозефина проявляла нетерпение, но теперь я был готов побыть с ней, и даже не один раз. Когда я вышел от нее, был уже поздний вечер. Я не горел желанием возвращаться домой. Кузина и племянники, наверняка, готовились ко сну, а мне впервые за многие годы захотелось чьей-нибудь компании. Почему-то я знал, что встречу в холле Себастьяна. — Хотите выпить, герр Фаустус? — Я бы не отказался, герр Михаэлис. — Вы можете звать меня Себастьян, — ухмылка проскользила по его губам. — Тогда можете звать меня Клод. – Я не улыбался. Так состоялось наше личное знакомство. В ту ночь мы напились. Признаться, я еще никому не позволял видеть себя в таком состоянии, да и такого состояния я себе тоже не позволял. Себастьян держался уверенно, но даже моими захмелевшими от шнапса глазами можно было заметить, что пьянки до утра ему также не свойственны. Стали ли мы друзьями? Не знаю, друзей у меня никогда не было, да они и не были мне нужны. В чем цель дружбы? Поддержка в трудных ситуациях? Не в моих правилах было создавать для себя трудные ситуации. К тому же я был способен решить свои проблемы самостоятельно. Недостаток общения? Сослуживцы, семья, та же Жозефина – их мне было достаточно. Время шло. Правительство Третьего Рейха уверенно вело страну в будущее без позорящих человечество наций, и я был рад принимать в этом участие. Впрочем, пытки этих недолюдей волновали меня только из-за того, что я мог видеть Себастьяна в совершенно отличном от его привычного образа виде. А так гораздо эффективнее было бы сразу загонять их в газовую камеру. Нельзя сказать, что он менялся абсолютно. Да, наверное, кроме меня, никто и не видел преображения. Его улыбка оставалась все такой же обворожительной, но вкупе с почти дьявольским выражением глаз, она давала такой эффект, от которого заключенные бились в крике, стоило Себастьяну лишь прикоснуться к их запятнанной коже. Я же наслаждался этим зрелищем. И наслаждался до тех пор, пока вдруг не понял, что на месте Жозефины подо мной, хочу видеть Михаэлиса. В тот вечер я оставил девушку без привычного удовлетворения, правда, заплатив ей больше обычного. С тех пор я как никогда раньше следил за своими действиями, словами, мыслями, стараясь не выдать ему охватившее меня безумие. Это было сложно. Не скрывать, с этим проблем как раз не было. Осознать, признаться себе, что хочешь мужчину, причислить себя к жалким ничтожествам, позорить арийскую расу, осквернять его этим желанием. Гадко, немыслимо сладко с гнильцой, следить украдкой хорошо замаскированным под бесстрастие взглядом за тем, как он переодевается в чистую, без чужой крови и пота форму. Я знал, что бывает с любителями содомии. Не просто знал, приложил руки, чтоб несколько из таких мразей перестали существовать. А теперь сам стал одним из них. Нужно было что-то делать. Я пытался не встречаться с Себастьяном вне службы, но он приходил ко мне домой. Да, я познакомил его с семьей. Он понравился кузине, он не мог не понравится, он нравился всем. Я был не в состоянии запретить ему приходить. Больше всего я боялся, что он узнает о моих чувствах и покроет презрением, и я больше не смогу видеть его демоническую улыбку. — Клод, — обратился он ко мне однажды, когда я зашел в его кабинет, — вас не устраивает мое общество? Цель моего визита тут же вылетела из головы. Видимо, я перестарался, демонстрируя безразличие к нему, и теперь он думает, что неприятен мне. Разве я не этого хотел? — С чего вы это взяли? – он стоял, опершись поясницей на стол, выказывая позой легкость отношения к словам. Я остановился в трех шагах от него, не желая подходить ближе, не желая растравлять свою фантазию. — Когда я прихожу к вам, вы теперь всегда оставляете меня в обществе ваших родных. — Я думал, вам нравится кузина. Себастьян оттолкнулся от столешницы и шагнул ко мне, сокращая расстояние до сантиметров. — Фройлян Ханна очень мила и обворожительна, — он в упор смотрел на меня, и я чувствовал, как дыхание от его слов щекочет мою кожу. – Но я прихожу не к ней. Я прихожу к тебе. После этой фразы он стянул с меня очки, заставив расфокусированно глядеть в его ало-карие очи. Атмосфера накалилась, и мне казалось, что воздух потрескивает от нашего напряжения. Я знал, что Себастьян лучший истязатель, и он придумал отличную пытку для меня — стоять к нему так близко, чувствовать сладкую тяжесть в паху, жаждать целовать его губы и не сметь прикоснуться. — Я прихожу к тебе! – снова повторил он, прижимаясь ко мне вплотную, не обнимая, лишь вкладывая мои очки в руку. Но теперь я мог чувствовать не только свое желание. Возбуждение было взаимным. Я хотел его. Ощутить его вкус. Смешать наши запахи, соединить голоса. Я дотронулся до его губ языком, легко, ненавязчиво, словно протягивая руку для знакомства. Дверь резко распахнулась, но буквально за секунду до этого Себастьян сделал шаг назад. Очки вновь оказались на моем лице в мгновение ока, скрывая обуревавшие меня эмоции. Как мы могли быть настолько беспечны?! Ведь даже за столь близкие почти объятья нас уже могли подвергнуть кастрации… — Себастьян Михаэлис, вы подозреваетесь в шпионаже и измене правительству. Вы обязаны проследовать с нами для допроса. – Вошедший офицер, видимо, не заметил нашего сбившегося дыхания и, считай, румянца на бледных щеках. Себастьян не стал скрывать удивления. — Чей приказ? – спросил он, поглядывая на солдат, стоящих на пороге, явно на случай внезапного сопротивления. — Штандартенфюрер Штефан Кройц. — Могу ли я ознакомиться с приказом? – выдавил из себя я. Это должно было быть ошибкой, но нет… Текст, печати, подписи… На Себастьяна надели наручники. Он не сопротивлялся. Это было бессмысленно. Это будет не только допрос. Предателей не миловали. Его расстреляют… Свое отношение к случившемуся я осознал не сразу. Сначала я недоумевал, почему его арестовали именно в тот день, когда мы почти… Что мы почти, я не озвучивал. Затем несколько дней я пытался вызвать у себя справедливое негодование к его предательству, да, я старался заставить себя поверить в виновность Михаэлиса. Того времени, что мы общались, не хватало, чтобы быть безоговорочно уверенным в его невиновность. Наверное, он был способен на многое… К концу второй недели мне стало все равно, виновен он или нет. Я знал, что он еще жив, я хотел вытащить его оттуда. Нужно было провести расследование. Идти с этой идеей к Кройцу было глупой затеей, но я пришел. Сейчас проверялось все окружение Себастьяна, и меня бы все равно взяли в обиход. Я пришел первым и не ошибся. Донос на меня был уже у штандартенфюрера. Кройц мне явно обрадовался, а я не сразу понял почему. — Знаете, Фаустус, — начал он, лениво попыхивая сигарой, — ваша верность Рейху вызвала сомнения… «Тогда почему я еще свободен?» — И мы могли бы сейчас разговаривать в другом месте. Но, видите ли, у нас возникла небольшая проблема. Ваш друг, Михаэлис, совершенно не желает с нами сотрудничать…Возможно, вы могли бы разговорить его, и это точно вам зачтется. Понятно, я должен был стать его мучителем, а это – пыткой для самого меня. Я мог отказаться, но тогда очутился бы в соседней камере. Выбор невелик. Я согласился. — Отлично! – воскликнул Кройц, потирая руки. – Тогда приступим прямо сейчас. По пути в тюрьму я больше всего боялся, что его поместили в камеру к тем же, кого пытал он. Несмотря на их сломленность и практически желание умереть, они бы отомстили своему палачу. Но, видимо, офицеры Гестапо тоже это понимали, ибо он был в одиночке. Через решетчатое окошко в двери было видно, как он стоит прикованный к стене, руки были подняты достаточно высоко, так, чтобы узник не мог полной ступней стоять на каменном полу. Можно было лишь опираться пальцами ног. Я сглотнул. Я знал, что увижу Себастьяна в совершенно отличном от его привычного образе. Я знал, но оказался определенно не готов к такому Себастьяну. Босой, кровавые лохмотья некогда белой рубашки свисали с его плеч, слипшиеся пряди волос… Помнить его другим и видеть на полнейшем дне было невыносимо тяжело, но я подумал, что это только начало всей невыносимости. Голова Себастьяна была склонена к груди, и, казалось, что даже в такой неудобной позе, как его, он умудрился заснуть. Но как только мы вошли в камеру, он поднял на нас взгляд ало-карих глаз. Завидев меня, он улыбнулся. Он улыбался! А я ведь пришел, чтобы… Он улыбался, но абсолютное понимание ситуации читалось в его глазах, отчего улыбка выходила жуткой. Неужели это одобрение? — Отвяжите его. — Приказал Кройц двум солдатам, пришедшим с нами. Звякнули цепи, ноги Себастьяна подогнулись, слишком сильное было напряжение, державшее их до этого. — Во вторую комнату допросов. – Лицо штандартенфюрера почти светилось предвкушением, я никогда не знал за ним страсти к наблюдению за подобного рода действиями. В пыточной он уселся за стоящий в углу стол, приготовившись записывать все то, что я выбью из Михаэлиса. А я, если честно, не мог заставить себя приступить. Нужно было начать с чего-то, но любой инструмент казался мне не подходящим для его тела. Он сделал выбор сам, чуть шагнув к продолговатой скамеечке, такой удобной для порки. По моему кивку, солдаты приковали руки Себастьяна к кованым ножкам, предварительно сдернув с мужчины рубашку, обнажив исполосованную спину. Каждую секунду напоминая себе о том, что за мной наблюдают, я решительно подошел к гибким розгам. По правде, я не знал куда бить, вся спина казалась мне сплошным кровоподтеком. Фиолетово-синие синяки сливались с кроваво-красными полосами ударов. Непострадавшего места не было. Прут взлетел в воздух и со свистом опустился, Себастьян дернулся, но не проронил ни звука. Моя рука вновь поднялась. Я был рад, что вопросы задает Кройц, я был способен только сосредоточиться на ударах. Бесстрастно отмеряя одинаково короткие отрезки времени, я хлестал мужчину, которого хотел ласкать. Взмах, свист, удар, покачивание челки, едва слышный вздох…И снова, и снова… — Думаю, розгами не достичь желаемого эффекта, — штандартенфюрер снова закурил, наблюдая за истязанием. Звенья довольно тяжелой цепи гулко зазвенели в моих руках. Себастьян усмехнулся. Я видел, слышал, как он старался лишь втягивать в себя воздух, пока я избивал его розгами. Цепь вышибла из него первый стон. — Прекрасно! – воскликнул Кройц, от радости в его голосе у меня заходили желваки. – Вы лучший, герр Фаустус! Мы не могли добиться от него хоть какой-то реакции, а под вашими руками он уже стонет. Скоро он заговорит. Но Себастьян ничего не говорил. Целую неделю я приходил в этот карцер, мучая его при свидетелях. Пытки менялись, кажется, я испытал на нем весь арсенал Гестапо. Теперь он стонал, не сдерживаясь, видимо, не хватало сил на борьбу с собой. Каждый раз, слыша его вскрики, я сжимал зубы. Как же я хотел, чтоб он так стонал подо мной от моих ласк, а не от истязаний. Все-таки я ошибся, выбрав эту пытку. Нужно было соседствовать камерами, терпеть такие же мучения, этим я бы причинил ему меньшую боль. Мне думалось, что маска бесстрастия навсегда врезалась в мою кожу, я не мог показать ни одно чувство, будь то переживание, злость или ярость, пока мне не стало казаться, что чувств уже нет. Они вытекли вместе с его кровью из ран от моих рук. Что я мог сделать? Помочь ему бежать? Нам бы даже не дали выйти из здания. Хотя это бы прекратило наши страдания. Он страдал от моих рук, а я страдал от его стонов, он кричал, но потом все та же улыбка бродила по его разбитым губам. Я стал ненавидеть ее. Я выдирал ему ногти, наши руки дрожали, но послушно выполняли нужные действия. Кройц, присутствовавший на каждом допросе, уже не выглядел уверенным в успехе, связных слов от Себастьяна мы не добились. — Ну-ка, снимите с него штаны! – приказал он. Когда Себастьяна распластали на скамье, абсолютно обнаженного, я чуть недоуменно взглянул на штандартенфюрера. Какую пытку он еще придумал? Мужчина протянул мне кинжал с довольно массивной рукояткой. — Что мы делаем с геями вам известно, Фаустус? – я похолодел. Он знает?! — Не знали, что ваш друг – гомосексуалист? Предатель Родины и грязный извращенец? Посмотрим, как ему понравится вот это в заднице. Я смотрел на рукоятку и на закрывшего глаза Себастьяна, не желая начинать. — Что вы медлите? Выполнять! — Jawohl, mein führer! Я подошел к Себастьяну, медленно прикасаясь к его израненной коже. Если я сделаю это осторожно, то тут же раскроюсь, и окажусь на месте Михаэлиса. Металл вошел в его плоть, вырывая полный боли крик, который заглушил мое отчаянное ахание. — Я думаю, ему нравилось, когда его так имели. Поактивнее двигайтесь. Я уже понял, Кройц знает, что не выбьет из Себастьяна информацию, которой тот, наверняка, не владел. Скорее всего, приказ на казнь уже подписан, а это просто месть за неудачу. Абстрагироваться не получалось, я слушал эти крики и двигал рукой, вызывая их. Я не мог понять, сколько времени прошло, и с облегчением остановился, когда Кройц бросил холодное: «Хватит с этой мрази». Кинжал выскользнул с хлюпающем звуком. — Liebe dich, — едва слышно прошептал Себастьян. — Что? Что он сказал? – подскочил к нему штандартенфюрер. — Сказал, что ненавидит меня. Я не думал, что у Михаэлиса еще остались силы на смех. Кройц решил мучить нас до конца. Позади меня взвод солдат с автоматами, впереди – стена с небрежно прислонившимся к ней брюнетом. Мой маузер в руке не дрожит. Один в сердце, другой в голову. Прочь оттуда. Его закопают где-нибудь в общей могиле с врагами нации, мне все равно. Я мог клясть судьбу за эту несправедливость, мог посыпать голову пеплом, ведь это расплата за неверные чувства, мог ненавидеть Штефана Кройца за его жестокость. Но судьба здесь не причем, какая-то тварь оклеветала отличного офицера, чувства мы могли скрывать и дальше, а Штефан просто выполнял свою работу. Мне не за что было зацепиться. Удивительная ирония, но я нашел сдавшего Себастьяна в тот же день. Видимо, теперь он не скрывался, совершенно пьяным похваляясь перед сослуживцами этим неблаговидным поступком. Я лишь дождался, когда он останется один, и спустил в него семь пуль. Необычайно много. Я был разозлен. Что ж, история закончена. Ханна вернется через полчаса и найдет эти записи. Хотя камин пылает, и у меня есть время, чтоб избавить ее от этих подробностей. В маузере последняя пуля.