Eternitas

I. Минувшее

Она улыбается. Вот уголки ее губ едва дергаются, голова склоняется на бок, и пара легких прядей щекочет выступающую косточку плеча. Она смеется. Щеки ее алеют пунцовым цветом, грудь поднимается и опадает, затянутая тугим корсетом, и изящный крест на тонкой цепочке теряется меж складок ее белой кожи. Чернобровая и черноокая девица рядом с ней смеется несколько иначе, зачем-то хмурит брови и чуть оттягивает пальцами корсаж. Мужчина хмыкает. Мирена же продолжает улыбаться, сиять светом и теплом, стоя в большой зале среди многочисленных людей, разодетых в шелка и парчу. Ангел. Красивая и неземная. С правильными чертами лица, тонким станом и невероятной живительной силой, идущей откуда-то изнутри. Свет сочится с кончиков ее пальцев, бродит в светлых прядях, спаянных в тугую косу, селится в каждом ее жесте. Одухотворенная и прекрасная. Говорят, что отец ищет ей мужа. Говорят, что она послушна воле батюшки. Говорят, что претендентов на ее руку и сердце много. — Влад, — чья-то тяжелая ладонь опускается на его плечо, и нынешний господарь Валахии едва ведет головой, поворачивая подбородок, — жену себе присматриваешь? — Друг улыбается едва насмешливо, и его волосы цвета пшеницы оттеняют блеск хмельных глаз. Влад Цепеш растягивает линию рта в подобии улыбки и делает глоток из злаченого кубка. Вино оставляет след на его губах. Карминово-красный. Мужчина вытирает рот ладонью, и несколько рдяных капель стынут на его коже. Как кровь. — Может и так, — отвечает он своему другу, а красавица Мирена поворачивает голову в их сторону. Взгляд ее серых глаз застывает на двух мужчинах. Девушка не знает отчего, но что-то цепляет ее в том, кого зовут Владом Цепешом. И Колосажатель шепчут, едва размыкая губы. Страшно, ведь так? Испугаться надо. А она просто смотрит, как он пьет вино и улыбается ей, привалившись к стене плечом в небрежной позе. И камзол из бархатной парчи отдает странным, пьяным цветом крови. Она смеется тихо, но переливчато как горный ручей. В уголках ее губ селятся эмоции, поднимающиеся до самых широко распахнутых глаз. Она смущена, сконфужена, робеет и смотрит в изрытую носком туфли землю. А ему это нравится. Его жесткий, огрубевший палец ласкает сладость и мягкость ее щеки, касается фарфоровой кожи. Мирена же едва алеет, и дыхание учащается. Влад видит, как бьется жилка на ее белой шее, как подымается и опадает грудь, стесненная крепко стянутым корсетом и воздухом, распирающим изнутри. Сад молчалив и тих. Клонит свои ветки все ниже и ниже, закрывая Влада Цепеша и Мирену от любопытных глаз. Ее руки сцеплены за спиной, пальцы входят в кору дерева. Она так взволнована, так ощутимо дрожит. И лихорадочный блеск в ее глазах выдает все состояние. Ей стоит бояться этого человека, покрытого шрамами, что оставили плети турок. Ей стоит в ужасе шептать прочь. А она все дрожит. Но дрожь эта имеет исток сладкий, терпкий и мучительно прекрасный. Дрожь эту рождают чужие прикосновения, ласковые пальцы и будоражащий взгляд. — Мне стоит бояться тебя, — шепчет Мирена, а он фалангами пальцев ведет по ее шее, поддевает цепочку с крестом, вытягивая освященное серебряное украшение из ложбинки меж грудей, чувствуя тепло ее тела, идущего от стали. Когда он целует ее крест, девушка едва вздрагивает. Этот жест кажется ей таким интимным, бесконечно приватным и личным. — Меня стоит бояться, — соглашается Влад, отпуская украшение и склоняя над девушкой голову. Так, что ей приходится вздернуть подбородок и сильнее сжать пальцами грубую кору дерева. — Но не моей будущей жене. Мирена вспыхивает. Так по-девичьему простодушно, так истинно по-женски. Снова улыбается. Осторожно, аккуратно, но в ее скулы бьют эмоции радости. И кожа пышет жаром. Когда он касается ее губ своими обветренными и жесткими, ее дыхание ударяет ему в рот. Жаркое и теплое. Влад едва стонет, сжимая руками ее талию, накрывая ладонью ее сердце. Мирена в его руках не возражает против такого вольного обращения со своим горящим телом. Он целует ее страстно и яростно. До боли впивается в мягкие губы, кусает их с ощутимым напором. А ее тонкие пальцы, изящные ладони обхватывают его шею, путаются в черных, словно вороново крыло, волосах. Целовать ее одуряюще сладко и прекрасно. Чувствовать, как мягкое тело подается его рукам, становится таким обтекаемым и размякшим, словно просит придать ему любую угодную форму, как импульсами бьет в его ладонь горячая кровь в ее венах. И то, как едва подрагивают ее пальцы, как она сама столь постыдно прижимается к нему, что Влад улыбается сквозь поцелуй, все еще мучая эти манящие розовые губы. И когда она вздыхает последний раз, пытается глотнуть воздуха, мужчина отстраняется от девушки. Мирена растрепана, а оттого еще более желанна. Чистая, красивая, непорочная и совсем скоро будет полностью его. Влад Цепеш дуреет от этой мысли. Из замка доносится взрыв хохота. Уже хмельного, щедро приправленного вином и изысканными блюдами. Мирена резко поворачивает голову. Боится, что их увидят. Боится гнева отца, для вида все еще раздумывающего над предложением господаря Валахии. Старик ликовал, стоило Владу Цепешу войти через распахнутые двери, припасть на одно колено и просить разрешения взять в жены его дочь. Мужчина видел это по глазам стареющего воина, более никогда не способного поднять меч. — Я пойду, — голос у нее медвяный и тонкий. Влад улыбается, задерживая ее руку в своей ладони. — Господарь? — Едва иронично, совсем чуть-чуть, но так, что мужчине хочется засмеяться в голос. И не сводит с нее лукавых глаз, целует костяшки ее пальцев и вдруг чувствует соленый вкус. Опускает глаза на изящную ладонь, переплетением вен и артерии застывшую в его руке. И видит сгусток крови, багряной точкой алеющий на белой коже. Поранилась о жесткую кору. Мирена отчего-то виновато жмет плечами, а он аккуратно слизывает ее кровь несколькими движениями языка и губ. Девушка вспыхивает, снова опускает глаза и давит в себе желание выдернуть руку. Пальцы у него такие ласковые, а влажность рта горячая и терпкая. Когда Мирена сбегает от Влада Цепеша, прозванного Колосажателем, под сень каменного свода величественного замка, то ладонь ее продолжает гореть от его поцелуя и столь бесстыдной ласки, проделанной языком.

II. Зримое

Она снова падает. Вот цепляется неестественно белыми пальцами за каменные плиты, вот скользит вниз, и порывы стылого ветра все бьют и бьют по ее хрупкой фигуре. Ткань платья трепещет, волосы вьются за спиной. Глаза такие огромные, распахнутые в невыказанном страхе. Не за себя. За него. И снова белое пятно размывается среди туч. Она летит вниз так быстро, что у него не хватает воздуха в глотке. Сосуды напрягаются, вот-вот полопаются, а ему так отчаянно хочется кричать и кричать. И лишь злые, жгучие слезы на глазах. Мама! И тогда Ингерас просыпается. Садится так резко, что сердце едва дергается где-то за грудиной, бьется слишком гулко, и этот звук практически противоестественен. Холодный пот застилает его глаза. И трудно снова размеренно и верно дышать. Его мать опять умерла. В который раз. Его виски уже убелены сединами. Слишком ранними для его возраста, но такими зримыми как далекий голос прошлого. Жена ворочается на соседней половине кровати, меняет позу, по-детски подкладывая ладонь под щеку. Ингерас смотрит на нее и улыбается. Его жена похожа на его мать. А мать он помнит всю жизнь. Она была красивой. Это самое первое воспоминание. Такой лучистой и искренней. Она всегда улыбалась. Улыбкой встречала и провожала отца, трепала по голове самого Ингераса, так заливисто хохотала, когда они играли. Валилась на спину и позволяла сыну с победным выражением на лице восседать на ней. Он был мальчишкой, совсем ребенком, и для него улыбка его матери была высшей наградой. Дом всегда был полной чашей. Потому что была мать. Она умело руководила прислугой, многое делала сама, никогда не сидела на одном месте, не ленилась. Иногда взваливала на себя так много работы, что отец ловил ее за руку. Ингерас помнит эти моменты. Его мать, запыхавшаяся, с растрепанными волосами, выбивающимися из прически, раскрасневшаяся от работы и смеха, который часто журчал в ее горле и неизменно исторгался наружу красивым, дивным звоном. И его отец. Высокий, статный, нередко закованный в латы. Когда он держал ее за руку, перехватывал ее запястье своими пальцами, малолетний Ингерас уже тогда понимал, какая невыразимая нежность сквозит в мужских ладонях. Он видел, как его отец заправляет пряди тонких волос ей за ухо, как она поднимает голову и улыбается ему, что-то шепчет практически в самые губы, а отец вторит ее улыбке. Они часто целовались. Будучи совсем маленьким Ингерас не понимал этого, потом же частые поцелуи отца и матери стали для него знаком любви. Сейчас он также часто целует свою жену, а она смеется в ответ. Отчего же она столь похожа на Мирену? Он стал монстром. Кожу его ест солнце, испепеляет, причиняя жгучую боль. И в глотке рождается лютая, алчная жажда. И клыки его столь белы и длинны, что возопить бы. Острые, опасные, смертоносные. Бьющиеся жилы на шее манят его, манит его вкус человеческой крови, запах страха, нужда в вечной смерти. Ингерас кричал, цеплялся тонкими пальцами за ледяные ладони, а верная рука монаха оттаскивала его все дальше и дальше. И животворящий крест горел в его ладони, накаливался как металл в кузне. И мальчик плакал. Рыдал навзрыд, когда тучи рассеялись, хлынул поток солнечного света, и его отец стал гореть. Солнце снедало кожу, оголяя череп и запавшие глазницы, плавило доспехи. Отец тлел на глазах. Граф Дракула сгорал заживо. Теперь Ингерасу столько же, сколько и было Владу Цепешу, когда тот обратился ко тьме. Отец ему не снится. — Что тебя гложет? — Теплые, мягкие руки обнимают его шею, горячее дыхание щекочет щеку. — Ровена, — шепчет Ингерас и целует ладонь жены. Его супруга умна и мудра. Она молчит, просто дарит тепло, которое он с благодарностью принимает. Иногда он смотрит на нее. На ее рыжие локоны, рассыпанные по плечам, на яркие глаза, сияющие смарагдами, на белую кожу с россыпью веснушек и не понимает, как она не побоялась выйти замуж за того, кого в народе кличут не просто сыном Колосажателя, а сыном самого Дракулы, Князя Тьмы, Дьявола. Ровена так похожа на Мирену. И не прелестью лица и тела. Его жена красива дикой, необузданной красотой. Мать была чиста, непорочна и фарфорово красива. Ровена похожа на Мирену сутью внутренней, силой и светом, зреющим в ее ладонях. А он все вспоминает отца. Его наставления, бои на мечах, когда маленький мальчик оступался, падал коленями в грязь, а потом упрямо поднимался. И одобрение светилось в мужском взгляде устремленных на него глаз. Отец часто давал ему советы и наставления, учил быть сильным, не сдаваться, бороться, принимать правильные решение, защищать тех, кого любит. Отец тоже их защищал. Семью, народ, собственное княжество. Только вот мать пала вниз с самой высокой башни замка. Белой птицей порхнула, не расправив крылья. Только вот народ обратился в кровопийц, жаждущих протянуть свои алчные, крючковатые пальцы ко всему живому, испить до последней капли. Отец отдал их солнцу. Валахия досталась Ингерасу потрепанной и оскверненной. Память об отце и матери жгла его сердце, и так часто на детских глазах блестели слезы. Теперь он давно не плачет. Лишь мать снится ему изредка, красивая и светлая даже в свой смертный час. Отец ему не снится. Никогда не снился. Иногда, выезжая на охоту, Ингерас застывает, лошадь под ним дрожит и нервно бьет хвостом по бокам, а мужчина всматривается в лесную тьму. И чувство, что за ним кто-то следит, не покидает его. Словно взгляд чьих-то глаз жжет ему спину. И наваждение это приходит время от времени. Особенно сильно оно тогда, когда во дворе замка, среди грязи и конского навоза, его встречает Ровена. Она даже не подхватывает свои юбки. Просто бросается ему на шею и прикладывает ладонь к его груди. Живой. Для нее нет на свете ничего важнее его. И Ингерас отчаянно верит, что вся его жизнь пройдет под эгидой верного выбора — семьи, княжества и любви, что дарит ему женщина, носящая под сердцем его дитя. И может где-то, не здесь, среди отзвуков тьмы и замогильного холода за него порадуется его отец. Ведь сын живет той жизнью, от которой умышленного отказался тот, кого давно зовут лишь Дракулой. Право на иные имена он потерял давно. Изредка лишь Колосажатель прошепчут в тавернах да замолчат. Графа кликать не хочет никто.

III. Грядущее

— В какую цену? Продавец — приземистый, коренастый мужчина в очках с едва запотевшими стеклами из-за сырости, наползшей на город — поворачивается с удивительной проворностью для его грузного тела. — Эти? — И палец указывает на ярко-алые розы. Девушка напротив кивает. — Пятнадцать долларов. Теперь девушка хмурится и едва закусывает губу. Продавец смотрит на нее. Юная и свежая. Светлые волосы острижены на манер такого модного сейчас каре, в ушах блестят пусеты, плащ ее чуть намок из-за время от времени накрапывающего дождя. — Я могу вам немного уступить, но поверьте, эти цветы стоят такую цену. Они совсем свежие, сорванные лишь с утра и долго стоят в воде. — Правда? — Отзывается девушка несколько недоверчиво, но рот ее улыбается. — Я заплачу, — этого голоса не ожидают ни покупательница, ни продавец. Девушка оборачивается резко, даже как-то порывисто. Ее глаза встречаются с темным взглядом чужих глаз незнакомца. Он смотрит на нее как-то странно, практически прожигающе. Она же нервно ведет плечами и чувствует себя несколько неуютно. Внутри что-то колет, так неожиданно, что девушка хмурит брови. — Давайте я вам их куплю, — говорит незнакомец, а она смотрит на широкий разворот его плеч, затянутый в черную ткань плаща, на лицо, которое видит впервые, но оно отчего-то кажется ей столь знакомым. Мужчина улыбается и протягивает купюру продавцу. — Вон тот букет. Продавец тут же начинает суетиться. Достает букет из воды, заворачивает в красивую шуршащую бумагу, подрезает длинные стебли, перевязывает букет подарочной лентой, едва золотящейся при сумеречном свете — солнце сегодня с самого утра едва пробивается сквозь тучи и почти не радует жителей Нью-Йорка своим присутствием. Город гудит. Сотни ног топчут его тротуары, мостовые, скверы и парки. Студенты кричат и носятся по кампусу университета, что расположился через дорогу. Офисные здания стройными рядами возносятся куда-то ввысь, обступая со всех сторон небольшой жилой район с домами, которые построены около двухсот лет назад. В одном из таких и живет она, девушка, что захотела купить одну ярко-алую розу. — Миледи, — улыбается незнакомец и протягивает ей букет карминовых цветов. Они сияют таким багрянцем, что кажутся морем крови, но отчего-то не пугающей, а прекрасной. — Как вас зовут? — Интересуется она, принимая розы, и светлая челка падает ей на глаза. — Влад. — Она отчего-то спешно облизывает губы. И внутри так жжет. — А вас? — Сара, — говорит собеседница и поправляет сумку, грозившую съехать с плеча. — Вы каждой незнакомой девушке дарите цветы? — Нет, лишь самой удивительной. И Сара смеется, едва запрокидывая голову, вытягивая свою стройную, лебяжью шею. Он помнит, как целовал ее, прикасался губами к этой коже, и как женщина в его руках трепетала. Смеялась она так же, как и сейчас. Чисто и звонко. И взгляд был внимательным. Он помнит, как эту шею прошили его клыки. Помнит, какова была ее кровь на вкус. Она шептала о любви и вечности, умирая, испуская последний дух на его руках, а ему хотелось рыдать и скулить, сквозь сжатые челюсти. Теперь же она жива. Стоит. Улыбается, чуть тряся такими преступно короткими волосами, в подпоясанном бежевом плаще по плечам, с вибрирующим телефоном в сумке, который она совершенно не слышит, и охапкой ярко-алых роз. Смотрит на него, снова улыбается и не узнает. Наверное, это неприятно. Это было бы даже больно, если бы в ее взгляде сквозило отвращение, но там плещется интерес. Тот самый, с которым она посмотрела на него впервые несколько веков назад. Тогда ее длинные волосы ударили ее по щеке. Влад присматривается. Среди складок одежды и белой женской рубашки он замечает ту самую цепочку с заветным крестом, что он целовал когда-то. В этой жизни Мирену зовут Сара. В этой жизни она живет одна в большом Нью-Йорке, работает журналисткой и все также исто смеется. В этой жизни она снова клонит голову набок и протягивает ему руку. Как когда-то. Пальцы у нее теплые, практически горячие, кровь циркулирует под ними. Но его клыки не зудят. Потому что чувство, что теснит его грудь, по отношению к этой женщине во много раз сильнее жажды и тьмы, что давно изъела его душу. Она — его спасение, светоч и надежда. Ты ведь верила, правда? Верила в бесконечность жизни, в ее неизменную цикличность, верила в свет и в меня. Ты верила в меня. И продолжаешь верить. Это придает мне сил. И когда-нибудь, я обещаю, в одной из последующих жизней, когда кожа твоя станет синей под стать всем на далекой планете, когда волосы твои покроются сиреневым цветом, а глаза засияют желтыми камнями, когда ты лишишься семьи и дома, будешь брошенной и ненужной, с лихвой окупишь те грехи, что остались еще в моей душе, когда я прокляну себя за всю ту боль, что причинил тебе, лишь тогда, когда кара за содеянное будет отмерена, когда мы не будем более людьми, мы будем вместе. Я обещаю, любимая, так и будет. А пока рука в руке.