Ворон

Кузьмич свято верил в карму. И в переселение душ. И в то, что водка не спасение, а величайшее зло мира этого. Но приехал генерал со своими друзьями на охоту и Кузьмич не мог отказать им в уважении. Да и погода сентябрьская душу рвала – еще тепло, но багрец и золото мягко колышущейся листвы навевали томительную грусть по уже ушедшему лету. Генерал, тонко чувствующий момент, сразу поднял тост: – За природу! Никто не остался равнодушным к словам генерала. Но это было и не удивительно – он любил тосты краткие, как выстрел, чтобы служили они сигналом к действию. – Хорошо пошла! – крякнул генерал, полной грудью вздохнув сладкую горечь осеннего увядания. Прикрыв глаза, Кузьмич прислушался к себе – водка целебным бальзамом пролилась на душу, взбодрив ее. Потом генерал поднял тост за удачную охоту, и в этом святом деле Кузьмич тоже его поддержал. Далее они славили мужскую дружбу, женскую красоту, общую надежду… Да мало ли у мужчин тех важных вещей, что требовали не велеречивости, а пламени сердца? Сержант Семенов подъехал к ним, когда уже совсем стемнело. И, вглядываясь в причудливую игру теней, больше похожую на борьбу света и тьмы, Кузьмич почувствовал как что-то схватило его за душу и крепко вцепилось в нее. Он знал, что единственным спасением от неизбывной тоски, поселившейся глубоко внутри, были бабы. Или водка. А лучше все вместе, сразу и много. Но баб не было, а водка была. Схватив стакан, он наполнил его до краев, и горестно спросил: – Пьете, да? И пьете и пьете, и пьете и пьете… Все пропили! Думаете что, кончилась Россия, да? Ответа Кузьмич не ждал, он изливал душевное томление, но тут прямо над его головой раздалось каркающее: – Да-а-а! Покрутив головой, Кузьмич увидел огромного ворона – священную птицу, олицетворявшую земное воплощение защитника Дхармы. Величественный, черный, как сам мрак, ворон строго глядел на Кузьмича, не проявляя к нему ни малейшего уважения. – Во-о! Во-о! Вот тебе! – Кузьмич скрутил дулю и показал ее ворону. Тот наклонил голову вбок, глянул на Кузьмича черным глазом и каркнул: – Nevermore! Вздрогнувший Кузьмич перекрестился и опрокинул в себя стакан. – Злой яд!.. – выдохнул он, и погрузился в раздумья о древнем пернатом, с легкостью понимавшем человеческий язык, но не разделявшем святой скорби Кузьмича по многострадальной судьбе Родины. «Черный ворон, черный ворон, что ж ты вьешься…», – затянул Соловейчик, словно бы проникнув в мысли Кузьмича. Но, видимо, печаль, сомнения и терзанья были разлиты в самом воздухе – сначала Соловейчик выводил соло, но вскоре горько затосковали и остальные мужики: «А потом с тобой я стану говорить все об одном». Не выдержав сердечной боли, Кузьмич уронил голову на сложенные руки, спрятавшись от всех земных тягот, и провалился в иной мир, сулящий покой и забвение. Перед глазами плыли клубы дыма. Он густо расточался ангелами, скользившими над полом. Они будто бы парили, не касаясь бренной твердости. Кузьмич силился разглядеть ангелов, но дым, становившийся все плотнее и плотнее, щекотал нос, мешая найти разгадку. Однако недолго Кузьмич оставался в таком положении, теряясь в неведении. В носу уже не щекотало – свербело, и Кузьмич, не выдержав, чихнул. Дым немного рассеялся. Фигуры, представшие глазам Кузьмича, нельзя было отнести ни к ангелам, ни к людям. Огромный кот, не черный – серо-полосатый, но от этого не менее жуткий в свой человечности, медленно выметал пол, поднимая огромные клубы пыли, которые Кузьмич по незнанию и принял за дым. «Ширк, ширк, ширк», – от этого звука, раздававшегося в гробовой тишине, Кузьмича пробрал озноб. Но еще более сильный страх охватил его при виде второй фигуры – дьявольского пса в ушанке и с ружьем, наставленным на Кузьмича. В ужасе он попытался сбежать, но запнувшись об невесть откуда взявшуюся сумку почтальона, упал. Над головой раздалось хлопанье крыльев, а на пол легла зловещая черная тень птицы. Словно в насмешку, она взгромоздилась на голову Кузьмича и мерзким голосом спросила: – Кто там? Сначала Кузьмич благоразумно молчал, но проклятая птица не останавливалась. Отвратительно хриплым голосом она спрашивала «Кто там?» и клювом долбила по темени Кузьмича с такой силой, что рвался треух. – Кыш, гадина, – не выдержал этой мучительной пытки Кузьмич. – Сгинь, птица ты там, злосчастная тварь или дьявол, но прочь от меня, говорилка стоеросовая. Кыш! – Nevermore! – От нечеловеческого удара клювом Кузьмича потемнело в глазах. Когда же темнота рассеялась, Кузьмич потрясенно выматерился. Он стоял в круге света, такого яркого, что было больно глазам. И жарко. Очень жарко, несмотря на то, что на Кузьмиче уже не было ни любимого плаща, ни шапки, ни даже каких завалящих ботинок. Но ни один он оказался в этом странном месте. Из рояля, что был укрыт покрывалом из багряных лепестков роз, стали медленно вылезать знакомые доярки, в белых пачках. И кружиться, кружиться, кружиться возле него. Чуть позже к дояркам присоединились Соловейчик, выводящий на скрипке леденящую душу мелодию, и Женя, выписывающий странные пируэты на роликовых коньках. От их хоровода у Кузьмича помутилось в голове, и он пропустил момент, когда на рояль опустился ворон. Важно поклонившись, это худой, неуклюжий артист затянул свою песню о безвозвратно погибших надеждах: «Never, never let you go…». Босой, в майке-алкоголичке, Кузьмич стоял в свете прожектора, и ему казалось, что он навеки заперт в круге этого света, и не выберется из него никогда! – Кузьмич, Кузьмич! – каркнул вдруг ворон в самое ухо. – Водка где, Кузьмич? – А? Что? – подскочил Кузьмич. – Водку, говорю, куда спрятал? – Соловейчик как-то знакомо склонил голову и покосился на Кузьмича одним глазом. – Больше никогда! – истово перекрестился Кузьмич, давая зарок всем божественным и потусторонним силам. И духи приняли клятву, дав ему знак: ворон, черным камнем упавший с небес. – Nevermore! – каркнул вещун и канул в ночи, с украденной колбасой в клюве.