Вдох-выдох

*** Блок D в тюрьме Пебблс-Рок, что в Иллинойсе, расположен на отшибе от других строений. Ничем не примечательная серая коробка с узкими окнами, самое маленькое и приземистое здание в Пебблс-Рок, отделённое от общей зоны глухим забором, увенчанным витками колючей проволоки. Внутри всё тоже — маленькое, неприметное, серое. Узкий коридор, четыре одиночные камеры по обе стороны. Каптёрка для охранников — больше двух обычно здесь не дежурит, незачем. В другом конце коридора — небольшая комнатка с распятием на стене и двумя деревянными лавками. Оттуда низкая дверь, сквозь которую можно войти только пригнувшись, ведёт в относительно просторное и очень светлое помещение, по центру которого стоит кушетка. Совершенно обыкновенная медицинская высокая кушетка, которая отличается лишь ремнями, обмотанными вокруг боковых рам. Напротив кушетки, на стене в изножии, висят строгие круглые часы с крупными цифрами и единственной стрелкой. В стену напротив двери встроено затемнённое стекло, за которым видны ряды стульев: всего их десять, но редко когда зрителей бывает больше. Рядом со стеклом на стене висит чёрный телефон. Диска или кнопок на корпусе нет, но в этом нет ничего необычного. Связь по нему — односторонняя, и звонит он редко. Но обычно именно на него смотрят, не отрывая взгляда, в течение тех шестидесяти бесконечно долгих секунд, которые бесстрастно отмеряют настенные часы. Вот и весь блок D. Ничего особенного, если не считать его предназначения. Здесь творится правосудие. *** На серой стене над койкой белеют двенадцать зарубок, и Дженсен, закусив губу, процарапывает черенком от ложки тринадцатую. Краска отходит легко, осыпаясь на матрас невесомыми чешуйками. Остаётся семнадцать дней. Он, хмурясь, рассматривает новую чёрточку, проводит по ней пальцем, стряхивая крошки штукатурки. Ровно дюйм длиной, можно померить, не ошибёшься. В этой математической точности — спасение. Если сосредоточиться на том, чтобы не промахнуться ни на волосок, можно забыть предназначение этой чёрточки. Напоминать. Дженсен не хочет терять ощущение времени. Потому что здесь время — это ценность, дороже всех мыслимых сокровищ мира. Единственное, что может быть по-настоящему дорого. Время. Он кладёт ложку на стол, переворачивается на спину, закидывает руки за голову и смотрит в потолок, испещрённый сетью трещин. Они похожи на карту пыльных дорог, и Дженсен мысленно рисует точку старта, ведёт взглядом по тонким разломам в штукатурке, минует развилки и перекрёстки, чтобы оказаться там, где задумал — на тёмном сыром пятнышке в углу над головой. Даллас, штат Техас. Он закрывает глаза, и на чёрной изнанке век пляшет отпечаток лампочки, медленно погружаясь во тьму. Дженсен думает, что эта тьма живёт у него внутри, осязаемая, густая, как машинное масло, и внезапно его ноздрей касается знакомый острый запах. Он подносит руку к лицу и вдыхает его с кончиков пальцев… поднятый капот, отблёскивающий на солнце длинный чёрный бок, мерный рокот мотора, тяжесть ключа в ладони, чуть забылся, стёр пот со лба — и на влажной коже появляются тёмные полосы, предвкушение скорости, драйва, адреналина в крови… Мак смеётся, показывая пальцем: Дженни, Дженни, ты коммандос, бах-бабах! Он нацеливает на неё пистолет, сложенный из пальцев, и бабахает в ответ, корча зловещие рожи, и сестрёнка с визгом убегает. Топот маленьких ног замирает вдали, откуда-то доносятся звуки радио, и мир вокруг залит солнцем, тихий и безмятежный. Дженсен открывает глаза, трёт виски. Паутина трещин на потолке перестаёт быть похожей на карту. Мир сужается до размеров бетонной коробки шесть на восемь футов, и снова становится почти невозможно дышать, но если закрыть лицо ладонями, сложив их лодочкой, то становится легче. Вдох-выдох. Где-то далеко металл звякает о камень. Голоса, словно бормочущее фоном радио, становятся отчётливее, мешаясь со звуком размеренных шагов. Дженсен глубоко и медленно дышит во влажную тёмную глубину ладоней. Сквозь пальцы пробивается слабый свет. Вдох-выдох-вдох… Шаги приближаются, шаркая по выстланному истёртым линолеумом полу. Звякает цепь. Движение замирает напротив его клетки, и Дженсен выдыхает последний раз. — Эй, Эклз! Глаза разуй, к тебе тут сосед… Эклз! Слышь? Он медленно опускает руки и садится, часто моргая. Сквозь решётку видны две тёмные тени и одна длинная, ярко-оранжевая, между ними. Покачивается, словно моряк на неустойчивой палубе. Гремит замок клетки напротив, снова тихо звякает цепь. — Эклз, детка, скажи «привет» своему новому другу. Охранник лыбится, проводя концом дубинки по прутьям. Дженсен морщится, безразлично смотрит в сторону, краем глаза ловя смутное движение в противоположной камере — оранжевое пятно неподвижно замирает у решётки. В полумраке зрение Дженсена совсем ни к чёрту. — Молчишь? Зря, Эклз. Намолчаться успеешь ещё. Сколько там тебе осталось? Пара недель? Слаженный гогот, тёмные тени с бледными пятнами лиц удаляются в глубину коридора в сторону каптёрки. Новый сосед стоит у решётки, положив большие ладони на поперечный прут. Дженсену кажется, что он слышит его дыхание — слишком частое, слишком… быстрое. Он заберёт себе весь воздух, весь грёбаный воздух, мелькает паническая мысль и тут же разбивается на множество мелких осколков, когда хрипловатый голос говорит: — Привет. Дженсен поджимает ноги, приваливается спиной к стене и обхватывает колени, подтягивая их к груди. Ему нет никакого дела до длинной оранжевой тени за двумя решётками от него. Абсолютно никакого дела. — Ты чего молчишь? — снова спрашивает голос, и в нём слышится какой-то обиженный надлом, буквально на грани срыва, и дрожат мальчишеские нотки. Ему страшно, чёрт побери, страшно до потери дыхания, до огромного горького кома в лёгких, распирающего изнутри, и Дженсен внезапно вспоминает себя. Две недели назад, когда он переступил порог блока D. Тогда здесь ещё был Курт. И его голос, который позволял дышать. Курт сказал «привет», и плотный горячий ком в груди внезапно лопнул, а на его место хлынул воздух. Дженсен захлебнулся им, сполз по решётке, заплакал, уткнувшись лбом в колени, а Курт что-то говорил своим густым неспешным басом, словно гладил большой широкой ладонью. Курт, который спустя пять дней умирал больше двадцати минут — об этом Дженсену с особым наслаждением доложил охранник. Что-то пошло не так, может быть, они плохо рассчитали дозу на вес, и Курт просто не смог дышать. Остался в сознании — но не смог дышать. Дженсен тогда сразу зашёлся в приступе — хрипел, уткнувшись в ладони, пока не явился тюремный врач и не вкатил укол. Плохо рассчитали дозу… Он не мог дышать… К горлу подступает, лёгкие предупреждающе сжимаются. — Как тебя зовут? — спрашивает Дженсен, глядя в пустоту перед собой. Тень шевелится, влипая в решётку. — Джаред. Джаред Па… падалеки. — Привет, Джаред, — на вдохе. И на выдохе: — Я Дженсен. *** Шестнадцать дней. Он процарапывает ещё одну полоску в шеренге старых, сдувает крупинки серой краски. Джаред молчит. Или плачет. Или несёт херню — рассказывает Дженсену, как в шестнадцать лет напился на вечеринке и едва не утонул в бассейне. Как на спор влез на пятнадцатый этаж высотного недостроя и прошёл по карнизу весь периметр. Как случайно сбил енота. Первый раз поцеловал девушку. Распорол колено, катаясь на скейтборде. Дженсену хочется заорать, чтобы тот заткнулся наконец, но внезапно накатывает — то ли злость спровоцировала, то ли ещё что, но лёгкие вдруг схлопываются, как два пустых гороховых стручка. Он хрипит, судорожными рывками пытаясь втянуть воздух, перекатывается по койке, царапая пальцами жёсткий ворс одеяла, паника, паника, мать твою, почему такая маленькая, почему такая узкая эта камера, чёрт подери… Джаред прилип к решётке, что-то орёт, в голосе — страх. Топот ног, резкий удар в плечо, под дых — у них свои методы. Дыхание запускается рваными, сбивчивыми синкопами. Падалеки продолжает орать — теперь уже на охранников, истерично, зло, не стесняясь в выражениях, трясёт решётку и, похоже, готов выломать её к хренам. Дженсен, содрогаясь всем телом, глотает огромный ком душного воздуха и начинает беззвучно смеяться, вытирая кровь с разбитой губы. Охранники уходят, вяло огрызаясь на вопли Джареда. Он дышит. Дышит. Дышит… — Дженсен! Он не сразу понимает, что это Джаред — таким странным, плывущим кажется его голос. Горло всё ещё пульсирует, саднит. Говорить неохота. — Это чего такое было? А? Дженсен? Астма, да? Рыжий силуэт примёрз к решётке, вцепился так, что побелели костяшки. Скуластый треугольник нервного лица белеет в полумраке. Волосы неровно топорщатся, длинные, как у подростка. — Дженсен, ты в порядке? ДЖЕНСЕН! — Всё со мной нормально. — Дженсен заползает на койку и отворачивается к стене, накрываясь одеялом. Его мутит. — Отъебись. Джаред как-то обиженно пришмыгивает, хлопает ладонями по решётке и отходит в глубь камеры. Дженсен слышит каждый шаг. Он теребит край одеяла, разглядывая аккуратные чёрточки на стене, ворочается, бьёт кулаком подушку, подминая под голову. — Ладно, не обижайся ты. Хорошо? Насупленная, хмурая тишина. — У меня не астма, — говорит Дженсен, разглядывая трещины на потолке. — Это… это что-то психологическое. Как сломанный моторчик — запускается, когда хочет. Можно остановить, хорошенько въебав кулаком, например. Или просто подумать о чём-то… ну… — О воздухе, — говорит Джаред откуда-то издалека. — Угу. — Я один раз прыгнул с парашютом, — голос Джареда становится ближе. — Жутко боялся. Честно. Всю дорогу храбрился, как мог, а перед самым выбросом очканул. Ну, инструктор меня пинком выкинул. Я думал, меня на части порвёт… такой там, наверху, ветер. Снизу, в лицо. Летишь и жрёшь его… Щёки так смешно раздуваются… — Он вроде бы улыбается, и Дженсен поддерживает. Чуть-чуть. — В общем, пока парашют не открылся, я себя чувствовал грёбаным воздушным шариком. Даже кольцо дёргать не хотелось. Представляешь? — Угу. Дженсен чувствует, как чистый холодный воздух вбивается в лёгкие, распирает грудь, выстуживает открытый рот… Ему дышится необыкновенно легко. — А ещё когда на байке по трассе, за сотню… Когда в точку за пять секунд… Если забрало поднять… Как тебе? — Охуенно, — бормочет Дженсен, втягивая в горло пыльный ветер, пропитанный запахом бензина. Его тело наполняется воздухом, им пропитывается каждая клеточка. Вдох-выдох. Плавные, медленные, до головокружения. — А если… Эй, Дженсен? Ты тут? Он приподнимает голову, смотрит сквозь тесную штриховку прутьев на оранжевое пятно с бледным треугольником на месте лица, щурится близоруко. — Я помог хоть немножко? — смущённо спрашивает Джаред и переминается с ноги на ногу. — Есть такое дело. — Ладно. Дженсен смотрит на потолок, представляя себе огромный мир, полный воздуха, пронизанный сотнями безымянных дорог. Вдох-выдох. Вдох. Выдох. *** Пятнадцать дней. Дженсен пересчитывает чёрточки на стене, отнимает, прибавляет… Никогда ещё простые математические действия не казались ему такими значимыми и одновременно такими бессмысленными. Завтрак, безвкусный, как картон, горький кофе. Короткое свидание с адвокатом. Дженсен, мы делаем всё, что можем. Если дополнительных улик не обнаружится, мои соболезнования. Да, я понимаю, что тебя подставили, старик, но там, на той стороне — слишком большие шишки. Нам их не переиграть. Дженсен? Ты меня слушаешь? Я попробую подать апелляцию, тем более сейчас перевыборы губернатора… попробуем выехать на этом коньке, но Дженсен, ты же понимаешь… Дженсен? Он понимает. Кивает согласно, сцепив перед собой скованные руки. Браслеты наручников ярко блестят в свете неоновых ламп. — У тебя больной вид, — говорит адвокат обеспокоено. — И ссадина на губе… Ты можешь довериться мне, Дженсен. Он снова кивает, но молчит. Время осязаемо, думает он. Оно свистит мимо, как воздух, когда падаешь с огромной высоты, обдирает лицо холодом, сковывает тело. Вдох-выдох. Дженсен возвращается в камеру. Джаред наблюдает за ним сквозь решётку. — Ну как? — Как обычно. Не хочу об этом. — Понял. Дженсен засыпает, скорчившись на одеяле. Просто проваливается в сон, чёрный, как что-то тягучее и страшное у него внутри, как вязкая смола. Где-то снаружи грохочут шаги, приглушённые голоса, резкий смех… Когда он просыпается спустя час, Джаред возится в своей клетке, чем-то шуршит. Дженсен видит яркие пятна журнальных обложек на полу возле ножки стола. Целая кипа. — Ты чего там? — не выдерживает он. — Доброе утро, — говорит Джаред. — Вот, разжился… Ты знал, что нам можно читать? — Господи, — фыркает Дженсен. — Ты это собрался читать? Какой рукой хоть? Правой? — Тут только один «Плейбой», — возмущается Падалеки. — Остальное — про машины. И вот еще… тут один. Про часы. — Охренеть познавательно, — язвит Дженсен. — На самом деле мне они нужны для другого, — вдруг говорит Джаред и смущается, как ребёнок. — Ну и ну. И зачем же? — Сюрприз. — Не люблю сюрпризов. — Этот тебе понравится. Тишина нарушается лишь тихим шуршанием бумаги. Дженсен садится на койку и топит лицо в холодных влажных ладонях. Время обдирает кожу — до того стремительно несёшься вниз. Джаред молчит. Иногда встаёт из-за стола, переставая шуршать, разминается, бродит по камере. Подходит совсем близко к решётке, вжимается лицом, смотрит на Дженсена. — Ты кто по гороскопу? — Чего? — бубнит Дженсен сквозь пальцы. — Ну, рак там, дева, весы… Кто? — Вроде Рыбы. A что? — В этом месяце Рыбы будут купаться в лучах внимания, наступит их звёдный час, и им откроются новые неизведанные миры… Плейбой, между прочим, последняя страница. — Джаред взмахивает смятым листком. — В точку, Нострадамус, — хмыкает Дженсен и кривится. — Эклз, это за март две тыщи пятого! Мусор. К тому же, я не верю в гороскопы. — Да ладно? Ой, ну надо же… — Кстати, я — Рак. — Да и на здоровье. -… Время бывает долгим. Тихим. Осязаемым. Голодным. Злым. Дженсену кажется, что с каждой уходящей минутой от него отрезают прозрачный ломоть живой плоти. Вдох-выдох. Джаред выстукивает еле слышный ритм по столу, кончиками пальцев. Дженсену кажется, что это похоже на дождь, бьющий по старым покрышкам, сложенным во дворе у гаража. Он подходит к решётке. Джаред сидит в глубине камеры, зарывшись пальцами в волосы. — Эй. Падалеки словно ждёт оклика. Поднимается, идёт к решётке. Он расстегнул верх комбинезона, спустил на талию. Белая майка под ним слепит — на контрасте с загорелой кожей. Лохматый, высоченный. Его легко представить на сёрфе, в крутом завитке ослепительно сверкающей волны. Пальцы крутят что-то маленькое, пёстрое. — Сюрприз! Улыбается. — Лови! Резкое короткое движение кистью — и лёгкий самолётик из журнального листка делает пируэт над вытертым линолеумом, ударяется в протянутую ладонь. Дженсен рассматривает фигурку, отмечает, что крылья и нос загнуты именно так, как нужно для ровного полёта. — Это самое простое, — говорит Джаред. — Я умею ещё… Ну, знаешь. Цветы. Лягушек. Кораблики. Когда-то умел драконов, с крыльями. — Он смущённо, как кажется Дженсену, трёт лоб. — Сейчас подзабыл. — Круто, — отзывается Дженсен. Ему кажется, что это действительно круто, и здорово, и захватывает дух — словно полёт на крошечном бумажном самолётике в потоках чистого прохладного воздуха. Он делает глубокий вдох, раскрывая лёгкие на полную, до ломоты в груди. И улыбается. *** Четырнадцать. Впервые рука дрогнула, и зарубку скосило вправо. Дженсен едва не разбивает костяшки об стену, в кровь. Их выводят на прогулку вместе — в пустынный двор, обнесённый стенами, с одиноким баскетбольным кольцом и стёртой разметкой на полу. Квадрат неба, обрамлённый узором колючей проволоки, слепит нестерпимым сиянием. Дженсен жадно глотает воздух и в первый раз смотрит на Джареда так близко. Он высокий, стройный, загорелый, весь какой-то… лёгкий. Легкомысленный. Острый нос, чуть раскосые серо-зелёные глаза, шапка непослушных волос. Тонкое горло в расстёгнутом вороте оранжевого комбинезона, кадык ходуном. — Тебе лет сколько? — Двадцать три. — А выглядишь на шестнадцать. — Спасибо, — смущённо улыбается. У него родинка возле носа, и эта маленькая деталь невероятно трогает. Интересно, думает Дженсен, за что его сюда?.. Он не может представить себе, что этот долговязый солнечный паренёк… Блок D — это руки в крови по локоть. Это звериная жажда. Это отягчающие обстоятельства и особая жестокость, если говорить словами закона. Или безжалостное хладнокровие, позволяющее недрогнувшей рукой всадить пулю в лоб. В Джареде нет ничего, кроме света. Или ему кажется… — Говорят, что в других тюрьмах… ну… таким, как мы, не разрешают общаться. — Боятся, наверное, что раз терять нечего, то вдвоём легче удрать. — А ты думал о том, чтобы удрать, Дженсен? Он хмыкает, поддевает ногой невидимый камушек. — Отсюда? — Вообще, — неопределённо говорит Падалеки и случайно касается руки Дженсена. И не отдёргивает. Солнце путается в длинных волосах, двор исчерчен причудливыми тенями от колючей проволоки. Дженсен перешагивает трещины на бетоне. — Суеверный что ли? — смеётся Джаред. — Привычка с детства… — Я в это всё не верю. Как в гороскопы. — И правильно. Враньё всё это. Вообще кругом одно враньё. На семнадцатом круге Джаред начинает напевать приятным, чуть фальшивым хриплым тенорком: — В Техасе есть жёлтая роза… Скучаю по ней я давно… И все мои мысли и чувства — лишь для неё одной… — Блядь, какое старьё, — морщится Дженсен. — Не старьё, а ретро. История. Ты знаешь, что «Жёлтую розу Техаса» сочинили в честь красотки-мулатки, которая во время Мексиканской революции активно шпионила в пользу американцев? Эта девчонка соблазнила мексиканского генерала, разузнала его планы и технично слила нашим. Мексиканцев тогда положили в сражении при Сан-Джасинто, а Техас стал одним из штатов. Знал об этом? Ты же оттуда, из Техаса вроде как… — Нет, не знал. — Теперь знаешь. — Ладно. Спасибо. Пойду вздрочну на смелую «розочку». — Придурок. — Сучка. — Я боюсь, — говорит Джаред, когда они идут на двадцать пятый круг, бок о бок. Он храбрится невероятно, но дрожь в голосе и глаза — выдают с головой. Дженсен знает, что внутри него всё натянуто так туго и звенит так пронзительно, что хочется орать до хрипоты, лишь бы перекричать этот звон. Хочется разодрать в кровь лицо. Или ударить наотмашь. Или трахаться. Эта мысль вспарывает сознание раскалённым гвоздём и застревает в нём, врастает в плоть. Дженсен задевает кончиками пальцев бедро Джареда. Накатывает сразу — бешено, нестерпимо, до зуда. Падалеки ловит волну моментально, касается руки Дженсена тыльной стороной кисти. — Я тоже боюсь, — хрипло говорит Дженсен, глядя перед собой. Они возвращаются в блок. Сегодня дежурит смена с человеческим лицом — два спокойных немолодых охранника, которые никогда их не донимают. Один из них стоит в центре коридора, между двух раззявленных дверей камер, и ждёт, пока Дженсен и Джаред разойдутся по своим клеткам. Дженсен смотрит в усталое доброе лицо и внезапно останавливается, ловит внимательный терпеливый взгляд. — Сэр… — говорит он. — Я понимаю, что это против правил, но… Можем мы немного побыть в одной камере вместе? — Он улыбается, виновато и смущённо, надеясь, что фраза не прозвучала двусмысленно. — Совсем недолго, сэр… Может быть, партию в карты и всё. Они оба годятся охраннику в сыновья. Два заблудших, запутавшихся сына, которых уже невозможно спасти. Дженсен делает правильные глаза, незаметно пихает в бок застывшего рядом Падалеки. Негромко звенят цепи. — Десять минут, — говорит охранник. — Спасибо, спасибо, сэр! Они заходят в камеру Джареда, и за ними с лязгом задвигается тяжёлая решётка, шаги охранника постепенно затихают, и воцаряется привычная тишина. Пол усеян скомканными журнальными страницами — не получившиеся цветы, странные существа, геометрические фигуры… Стопка журналов на столе, безжалостно распотрошённых на составляющие. — У нас есть десять минут, — Джаред озорно подмигивает. — Что можно успеть за десять минут? — Не вынуждай меня краснеть, детка. — Я вовсе не об этом, — но голос, голос теплеет против воли. — Мы можем просто… ну… — Ну — что? — Ты сам попросил! — Тише ты… Дженсен дёргает Джареда за руку, они падают на койку, наваливаясь друг на друга, неловко сталкиваясь руками, бёдрами, губами — быстрые поцелуи вскользь, щетина обжигает язык, нежную изнанку рта… Дженсен кладёт пальцы на смуглое горло, нащупывает дрожащую жилку, и Джаред откидывает голову назад, подставляясь под ласку. Комбинезоны сползают с плеч, ладони ныряют под футболки, почти синхронно проходясь по горячей коже, торопливо, нервно… Затылок Джареда, тёплый, взъерошенный, идеально ложится в руку, пальцы путаются в волосах, мальчишка почти беззвучно шепчет что-то, перехватывая воздух между поцелуями, трётся носом, губами, щекой размашисто, лижет, прихватывает зубами шею, плечи… Его много, его так много вокруг, воздух состоит из Джареда, и им так круто, так легко и сладко дышать. Так просто. Они целуются, как бешеные, понимая, что на этом — всё, стоп. Дальше — нельзя. А хочется… господи, как же нестерпимо хочется, внизу тянет жарким, тяжёлым, удобно ложащимся в ладонь. Грёбаные комбинезоны… Молнию заедает, он дёргает короткими рывками, дышит, дышит… — Джен-нсн… — Тихо… тихо… Стискивает пальцы, поддаёт бёдрами, вжимая Джареда в промятый матрас. Трётся, трахая сквозь грубую оранжевую ткань. В ладони нестерпимо горячо, влажно, много… Вдох-вдох-вдох… Джаред упирается лбом в плечо Дженсена, глухо и сипло стонет сквозь зубы, волосы мокрые, колечками завиваются на шее. Дженсен прихватывает их губами, тянет, слизывает горький терпкий пот. Джаред шумно и часто дышит через нос, выгибается, мотая головой, и ладонь Дженсена заливает горячим. Он содрогается крупно, обмякает в объятиях Дженсена, опрокидывает его на себя, прижимая лихорадочно крепко. Нос заострился, щёки горят, губы искусаны, исцелованы до красноты. Выдох. — Дж… енс… — Ш-ш-ш… — Тебе… я… давай… тебе… — Время, малыш. Потом… Шаги в коридоре, приближаются. Дженсен стремительно слетает с койки, падает на стул, лихорадочно приводя в порядок одежду. Джаред слишком медленный, слишком расслабленный, как в кокон обёрнутый в посторгазменную истому. По нему видно всё. — Малыш, ну… Визг молнии, шорох ткани. Первый попавшийся журнал — в дрожащие руки, мокрые пальцы, пятна спермы на глянцевой обложке. Джаред зачем-то приглаживает волосы. Дженсен поднимает взгляд на охранника, который возится с замком решётки. — Эклз, хорош. Время вышло. Давай к себе. Дженсен выходит, прижимая к груди журнал. Он вдыхает густой млечный запах, и его ведёт так, что подкашиваются ноги. В камере он ложится на койку, укрывается одеялом и несколькими резкими движениями доводит себя до оргазма. Джаред у себя молчит. Но Дженсен слышит его дыхание. И ему хорошо. *** Тринадцать. Чёртова дюжина. Дженсену прилетают бумажные цветы. Кораблики с двумя трубами. Прыгающие лягушки. Идиотские вороны с куцыми крыльями. Дженсен расставляет их на столе ровными рядами, как на выставке. Охранники ржут: — Развёл зверинец, Эклз. Жирафа не хватает. — Жираф, — бормочет Джаред, колдуя над очередным листком бумаги. — Щас… А потом попробую орла. Слышишь, Дженс? Такого, чтобы можно было запускать по воздуху, как самолётик. Раньше приступы случались с регулярностью раз в два-три дня, но Дженсен больше не забывает, как дышать. Иногда ему кажется, что Джаред, заменивший ему воздух, каким-то чудом оказывается совсем близко, словно решётки — не преграда. Да и стены — тоже. Дженсену вообще очень многое кажется в последнее время — иногда он сомневается, что не убивал того парня, иногда считает, что всё вокруг больше всего похоже на идиотский сон, а во сне, как известно, возможно всё. Порой на него накатывает желание истерически рассмеяться — и хохотать все оставшиеся тринадцать дней. Наверное, если постараться и хорошенько сойти с ума, станет гораздо легче. Он прижимается лбом к холодной решётке и зовёт шёпотом: — Джаред… Тот мгновенно оказывается так близко, как только может, влипает всем телом в прутья, ждёт. — Ты бы хотел… ну… ещё раз? — Очень… — моментально выдыхает Падалеки. — Только чтобы… чтобы подольше. И чтобы я тебе… — Ты мне — что? — Дженс… — Говори давай, — Дженсен кладёт ладонь на набухшую ширинку, смотрит в шальные тёмные глаза. — Я бы у тебя взял, Дженс. В рот. Дженсен с резким свистом втягивает воздух, потирая член сквозь грубую ткань комбинезона. — Ты раньше это делал?.. — Никогда. Я вообще… только с девушками… пару раз. Остальное — не успел. А в предвариловке — не дал. — А почему сейчас? — Потому что ты… ну… не знаю… — отчаянно шепчет Джаред, трётся лицом, губами о решётку, сжимает прутья. — Когда… мало времени остаётся, не хочется думать, что правильно, а что нет… Просто понимаешь, что нужно — и всё. Потому что тебе, блядь, страшно. Это как жизнь, пролетающая перед глазами за пять минут. Вся грёбаная жизнь, которая каким-то непостижимым образом умещается в такой короткий период. Вот и им сейчас хочется уместить себя — вдвоём, вместе, единым целым — в то время, которое им осталось. Дженсен просит: — Продолжай. — Чт… что, Дженс? — Ты хочешь, чтобы я тебя трахнул? Звучит пошло, плоско, но честно. Дженсен ныряет рукой в разведённую молнию комбинезона, расставляет ноги, обхватывает член в жаркой тесноте, выкручивая кулак. — Да, Дженс… Да. Очень… Он прислушивается — голоса охранников в каптёрке звучат приглушённо, мешаясь со звуками из маленького портативного телевизора. Виском прижимается к решётке, металл холодит разгорячённую кожу. Джаред двигается вбок, чтобы Дженсен мог его видеть, всего. Смотрит так — как будто сжимает хватку, боится отпустить, глаза потемневшие, огромные. — Я хочу, чтобы ты… меня… боже, Дженсен… — Давай со мной. Он перекатывается лбом по прутьям, губы кривит гримаса то ли болезненной улыбки, то ли настоящей боли. Рывком расстёгивает молнию комбинезона, спускает с плеч, высвобождая руки, суёт ладонь в складки ткани. Мелко дёргает кистью, ему неудобно, но снимать всё — слишком рискованно. А Дженсен хочет видеть — не просто представлять себе — видеть всё, и он бессильно рычит сквозь зубы, подбрасывая бёдра навстречу резким движениям кулака. Они не сводят друг с друга глаз — сплелись взглядами намертво, спаялись в бешеном, лихорадочном объятии. Джаред скалит зубы и увеличивает темп, выдыхая шёпотом: — Да… Дженс… боже… ты… такой… такой… Дженсена скручивает сладкой судорогой, он беззвучно стонет, утыкается лбом в прутья, содрогаясь всем телом, и Джаред догоняет в секунду, словно боится не успеть: валится на колени, сползая по решётке, выдыхает резкими короткими толчками. Дженсен смотрит на него — ошалевшего, с пятнами румянца на скулах, с блестящими глазами, — и неожиданно тихо смеётся. — Ты как будто первый раз. Вид у тебя… — Ну… так — в первый, — Джаред заливается румянцем весь, до ушей. — Но вообще ты — смелый. Я бы не сказал, что ты никогда… — улыбается Дженсен, подтягивает колено к груди, вытирает о него потный лоб. Сжимает и разжимает пальцы, выпачканные в сперме. Надо встать и вымыть руки, но сил нет никаких. На лице Джареда вспыхивают одновременно такой восторг и такая растерянность, что слова не нужны. никакие. — Я… я сам не ожидал, Дженс. Ну… что вот так оно. Что я смогу. Дело в тебе. Ты такой… красивый. Очень. Особенно когда… ну… Он окончательно смущается и смеётся, глядя на Дженсена исподлобья. Дженсен молча любуется им, чувствуя, как невыносимо медленно сжимается сердце, потерянное где-то во тьме, царящей внутри него. Тьме, состоящей из отработанных часов, минут, секунд. Тьме, которая растёт с каждым прожитым днём. — Парни, отбой! — орёт охранник, появляясь на пороге каптёрки. Джаред вздрагивает, хочет что-то сказать, но его обрывают: — Разговаривать после отбоя запрещено! По койкам! Свет резко гаснет, только одинокая лампочка над дверью в каптёрку кое-как освещает часть коридора. Дженсен неловко встаёт, слыша шаркающие шаги Джареда, но тут же останавливается, словно уловив лёгкое дуновение воздуха, хотя это невозможно. Он будто чувствует. Коридор пересекает крошечная тень с широко распахнутыми крыльями, ударяется о прутья и падает на пол. Дженсен протягивает руку сквозь решётку и берёт бумажного орла. Потолок над головой внезапно распахивается, впуская огромное бездонное небо. *** Двенадцать. Двенадцать часов, двенадцать месяцев, двенадцать апостолов… Дженсен собирает все силы в кулак и рисует зарубку — чёткую и ровную, как самые первые в ряду. Процарапывая краску, он слышит краем уха, как шуршит бумагой Джаред, сооружая очередную финтифлюшку. Оригами, вот как это называется. Он ловит себя на мысли, что ему искренне любопытно, что там на сей раз. — Дженс, ну погоди ты, ну сюрприз же… Прекрати меня спрашивать! Джаред почти смеётся, но это маленькое «почти» больше, чем можно себе представить. Дженсен бродит по клетке, как волк, меряя шагами крошечное пространство, старается не думать, не думать, не думать… Он несёт чушь, теребит Джареда, отвлекает, ловит каждый его вздох, каждую брошенную фразу в ответ и не собирается умолкать. — Чёрное или белое? — Белое. Снег, зубы, сахар, песок на пляжах Бразилии. Отстань хоть на минуту, Дженс! — Рок или попса? Только не говори, что… — Классика. Понял? — Девочки или мальчики? — Дженс, так нечестно! Мальчики. Мальчик. Один-единственный. Такой веснушчатый… — Рыба или курица? — Что? — Ты никогда на самолётах не летал, Падалеки? — А, ты об этом… Рыба. Хотя как там было у Хейли в «Опасном полёте»? Вся заварушка началась из-за рыбы? Тогда курица. Дженс, слушай, я сосредоточиться не могу… — Танго или Кэш? — Ты о чём? — Ясно. Сопляк. Это классика, Джаред. Солнце или луна? — Солнце. Загар. Фрисби. Пляж. Коктейль — такой холодный, что обжигает горло… И ты. — Виски или пиво? — Пиво, но с тобой — виски. — Мороженое или отбивная? — Дженс, ты издеваешься? — быстрый смешливый взгляд из-под чёлки, руки быстро крутят, сгибают, мнут тонкие журнальные страницы. — Я бы сейчас одно другим заел. У нас с тобой будет последний шанс, думает Дженсен и не может произнести это вслух. — А вообще — мороженое, — задумчиво говорит Джаред минуту спустя. — Я очень сладкое люблю. Хорошо, что с обменом веществ у меня всё в порядке, иначе я не смог бы жрать Хершис по коробке в день. — Бля, — морщится Дженсен. — Хершис. Это ж всё слипнется. — Я извращенец, — грустно констатирует Джаред. Он меняет позу, и Дженсен останавливается, замирает, смотрит во все глаза, как Джаред, скрестив ноги, крутит свою бумажную поделку, и бледный свет озаряет его сосредоточенное лицо, упавшую на лоб чёлку, губы, которые он покусывает, когда уходит в работу с головой. И Дженсену почему-то кажется, что Джаред — морок, внезапный светлый призрак, которому совершенно не место в этой серой узкой камере. И лишь вопрос времени, когда ему суждено рассеяться как дым. Дженсена охватывает дикий страх, обрубающий дыхание, и он всхрипывает, опускаясь на койку. Джаред моментально оказывается у решётки, глаза — как блюдца. — Дженс! Ты… Что… О господи. опять… Воздушный змей! Я могу… я умею их делать, честно… Представляешь, как они скользят по ветру, по воздуху, Дженс, высоко-высоко, где только птицы… Дыши, Дженс, ну! Вдох — выдох… Он с хрипом втягивает воздух в сжимающееся горло, чувствует, как нить режет пальцы, натягиваясь до звона и не отпуская разноцветного змея в свободный полёт. — Дженс? Эй, там, охрана, вашу мать, он же умрёт сейчас, Дженс, ДЖЕНС!!! — Не… на…д… Падалеки мгновенно умолкает, вцепляется в прутья так, что белеют костяшки, закусывает губу, вжимается в решётку лбом. И дышит — громко и размеренно. Дженсен с трудом подхватывает этот ритм, воздух с трудом протискивается в лёгкие, паника сжимает виски, пульсирующей чёрной пеленой застилает глаза. Но он цепляется слухом за ровные вдохи и выдохи, ведётся следом, стараясь не отвлекаться, и у него получается — не сразу, после пары мучительно страшных минут, когда Дженсену казалось, что он задохнётся. Джаред напряжённо смотрит на него, не отпускает взгляд. — Лучше? Дженс? — Ну… вроде да, — выдыхает он. Это так странно — забывать как дышать, не в переносном смысле. — Горы или море, Дженс? Он смеётся беззвучно, роняя голову на сплетённые руки. — И то, и другое, малыш. — Правильно, — говорит Джаред шёпотом, который отчего-то звучит громче самого отчаянного крика. — Над морем он солёный, над горами — свежий и чистый. Воздух на любой вкус, первая доза бесплатно. — А дальше? — Дженсен не поднимает головы, уплывает в голос Падалеки, как в бесшумные спокойные океанские воды. — А дальше — тоже, но только со мной. Один на двоих. Договорились? — Ладно… Шаги, звякание наручников.Охранник из новеньких, молодой, злой, с дёрганым лицом и обкусанными губами. По нему видно, как ему охота отыграться на Дженсене за все неудачи в своей грёбаной жизни. — Эклз, к тебе адвокат. Руки. Склоняется ближе, издевательски шепчет: — Был бы ещё от этого толк, смертничек… Вдох — выдох. Не думать. Не слушать. Дженсен машинально протягивает руки, холодок стальных браслетов неприятно обжигает кожу. Поверх плеча охранника Джаред смотрит на него, лицо застыло — изломанное, горькое, полное какой-то болезненной надежды. Проходя мимо клетки Падалеки, Дженсен смотрит на его стол, заваленный бумагой. Сюрприз приходится отложить. *** Одиннадцать. Дженсен не успевает закончить с зарубкой на стене, как к нему прилетает что-то пёстрое, яркое, объёмное — мягко шлёпается об решётку и падает на пол. Приходится отложить ложку и подцепить кончиками пальцев шуршащую финтифлюшку. Джаред довольно улыбается. — Орхидея. — Ни хрена себе… — Дженсен разглядывает лепестки, очень правдоподобно скрученные в изящную спираль, тонкие усики, пышный бутон. — У тебя талант, малыш. Джаред улыбается. — Была бы нитка, я бы тебе сделал такую… ну… гирлянду, как на Гавайях. — Ну это уж перебор с романтикой, Падалеки. Дженсен старается забыть о том, что сказал ему адвокат: то ли чтобы не сглазить, то ли чтобы вообще перестать надеяться. На днях пост губернатора займёт молодой республиканец, и прошение о пересмотре дела должно лечь ему на стол. Во всяком случае так обещал адвокат. Пробиться к новому губернатору любой ценой, выбить отсрочку или даже… спасение. Ведь он же действительно ничего не сделал… Или всё-таки… Господи, как трудно становится отличить явь от навязанных извне фантазий… Проблема в том, что у них очень мало времени. Очень. Мало. Времени. Охранник из «доброй» смены приходит, отмыкает замок — молчаливый, сдержанный, но явно сочувствующий. Дженсен встаёт, накидывает на плечи полотенце, забирает смену чистого белья. Привычно протягивает руки, но охранник качает головой: — Ладно, так дотопаешь. Проходя мимо камеры Джареда, Дженсен подмигивает ему. Скуластое лицо вспыхивает улыбкой, словно озаряется изнутри. Они не касались друг друга уже три дня, и это — с учётом стремительно утекающего времени — чертовски много. Струи горячей воды хлещут по напряжённой спине, затылку, сбегают вниз, завихряются в крохотные водовороты на выщербленном полу. Душевая затянута облаками плотного пара, ржавые головки душей торчат из белых клубов как лохнесские чудовища в миниатюре. Дженсен упирается ладонями в стену, склоняет голову, позволяет воде лупить по плечам. У него есть десять минут иллюзорной свободы, когда нет ни охраны, ни клеток — а только занавес горячего пара, скрывающий то, что не хочется видеть. Где-то далеко скрипит и бухает дверь, по ногам тянет холодом. Дженсен намыливает руки, трёт волосы, зажмурившись. Представляет себе Джареда — рядом, невыносимо близко, плотно, жарко… Тело отзывается моментально. — Йоу, — бормочет он, не разлепляя глаз. — С добрым утром, Дженни-младший. — Ты с кем там разговариваешь? Дженсен пятится, роняет мыло, яростно трёт зудящие глаза и ни черта не видит, но прекрасно понимает, что этот мягкий глуховатый голос может принадлежать только одному человеку в целом мире. В целом мире, созданном из бетона, решёток, охранников, оранжевых роб и страха перед тем, чему не миновать. Джаред — голый, золотой, мокрый от капель пара, оседающих на коже — осторожно кладёт свои вещи на лавку вдоль стены. Улыбается чуть растерянно, скользит взглядом по Дженсену — вверх-вниз, нежно, словно пробует на вкус. — Как ты… Как тебе удалось? — Ты был прав, — шепчет Джаред. — Им плевать на нас. Мы — отработанный материал. А если кое у кого из них ещё осталось что-то человеческое, то уговорить нетрудно. Дженсен приваливается спиной к стене, кафель мокрый, скользкий. Ноги держат хреново, но в теле такая идиотская лёгкость, что хочется смеяться. Джаред — невероятный. Невозможный. Отплатил за те мгновения в камере, вместе, когда Дженсен наврал охраннику с три короба: партия в карты, вся фигня… А сейчас — ну что сейчас наврёшь, кроме правды? — У нас… — …десять минут, — эхом отзывается Джаред и мистическим образом исчезает в облаке густого пара, чтобы через мгновение оказаться совсем рядом. Они целуются, зарываясь ртами друг в друга, удерживая за мокрые затылки, плечи, чтобы ни единого зазора между губами и телами вообще, никогда и ни за что… Под пальцами — литые мускулы, влажная горячая кожа. Хочется трогать, сжимать, гладить — везде. Джаред тихо стонет — он, похоже, вообще шумный парень — когда Дженсен добирается до члена — мягко сжимает его в кулаке, трётся собственным стояком. Падалеки всхлипывает в плечо Дженсена, вминает пальцы в плечи, до боли. Рывком опускает руку и касается Дженсена там, внизу. — Не спеши… — Десятьминут, — в одно слово выпаливает Джаред, наваливаясь на Дженсена, вжимая его в стену. Член подрагивает в его ладони, тяжёлый, налитой, мокрый… Дженсен закрывает глаза, рвано выдыхает, касается затылком стены. Капли воды барабанят по губам, носу, щекам, усыпанным веснушками, стекают по груди, и Джаред, как заворожённый, слизывает их, охает, когда ладонь Дженсена начинает двигаться быстрее, и одним рывком сползает вниз, по гладкому телу, коленями впечатываясь в кафельный пол. — Мнф… — невнятно бормочет Дженсен, пытается увильнуть, но Джаред удерживает его за бёдра, впускает член в рот, облизывает головку, чувствуя на языке смесь солоноватого вкуса смазки и пресный привкус хлорированной воды. Дженсен ударяется затылком о стену, задыхается, запутывает пальцы в мокрых волосах, нажимает сильнее… Смуглые руки на его животе и бёдрах кажутся совсем тёмными на фоне бледной кожи. Господи, Джаред… Невозможно, чтобы это было у тебя впервые… ты наврал мне, сучёныш, малыш, мальчик мой… Дженсен стискивает зубы, удерживая стон внутри. Рот Джареда горячий, губы мягкие, язык настойчивый, быстрый, плавный. Дженсен балансирует на грани, ловит воздух короткими рваными вдохами. Тёмный затылок отстраняется, Джаред запрокидывает лицо, не обращая внимания на потоки воды, часто моргает. Головка тяжело покачивается у губ, и Дженсен подаётся бёдрами вперёд, но Падалеки уклоняется с улыбкой. — Хочешь так или…? — Твою мать, — рычит Дженсен сквозь зубы, — какое «или», у нас времени с гулькин хрен… — Дже-енсен… — нежно говорит Джаред. — Ну держись. И берёт глубоко, практически впуская в горло. Дженсен до крови впивается в руку и рычит почти беззвучно, когда в глазах темнеет от оргазма, а тело превращается в безвольную тряпку. И только руки Джареда не дают ему выскользнуть — прижимают, ласкают, требуют ответной ласки. — Врунишка… — бормочет Дженсен, разворачивая Джареда спиной к себе и вжимая грудью в стену. Щека, мокрая, смугло-золотистая, край ослепительной улыбки, взгляд искоса. — Ничего подобного. Просто… любил смотреть гей-порно. Всегда любил… лет с пятнадцати. — А тренировался на бананах? — Дженсен ведёт рукой вдоль тела Джареда, тот выгибается, Дженсен легко прикусывает ухо, шею, загривок под кольцами влажных волос. — Сдаётся мне, ты всё-таки чего-то не договариваешь, малыш… Джаред стонет, когда ладонь Дженсена ложится на пульсирующий от напряжения член, а пальцы другой руки проникают внутрь тела, по мокрому, легонько, чтобы не причинить боль. — Здесь ты тоже… тренировался? Джаред фыркает, закусывает нижнюю губу, откидывает голову на плечо Дженсена, подставляя горло под поцелуи. — Тут не успел… Но ты ж сможешь так, чтобы небольно, да, Дженс? Дженсен дрочит ему резко, быстро, заставляя упереться руками в стену, прижимается сзади и осторожно ласкает пальцами внутри, чувствуя, как фалангу обволакивает сжимающаяся плоть. Джаред коротко и хрипло стонет, подаваясь бёдрами навстречу руке. — Хорошо так? — О-о-ооо — ох — чень… Дженсен ловит ртом приоткрытые губы Джареда, целоваться неудобно, шею ломит, но оторваться невозможно. Падалеки хрипит, бьётся, рвано дышит и, кончая, беззвучно орёт, заливая стену и ладонь Дженсена — мутные белёсые потёки тут же уносит вода. Кольцо мышц сжимается, пульсирует, и Дженсен напоследок мягко сгибает палец, продлевая оргазм. — Вот так, — выдыхает он в ухо Джареда, распластанного по стене. — На самом деле мне плевать, врёшь ты или нет… Это не имеет никакого значения. — Согласен, — бормочет он невнятно и, кажется, улыбается. А потом изворачивается в объятиях Дженсена, целует глубоко, нежно, словно благодарит за удовольствие. Дженсен дует на мокрые слипшиеся ресницы, трогает их кончиком пальца, серьёзно рассматривает, щурясь. — Девчонка… — Кто бы говорил, — парирует Джаред. — Ты себя в зеркало видел? Он выходит из-под струй воды. Дженсен медлит, закрывает кран, облако пара окутывает их невесомым одеялом. Джаред несколькими энергичными движениями вытирает волосы, оборачивает бёдра полотенцем. Дженсен подходит сзади, обнимает, легко целует в плечо. Джаред замирает на мгновение, потом резко оборачивается и вжимается в Дженсена, стискивает в объятиях, лихорадочно дрожа. Прячет лицо — отворачивается, не даёт губы, не позволяет смотреть. Хорошо, что кожа мокрая после душа, не разобрать, где вода, а где слёзы. Дженсен гладит Джареда по волосам и молчит, потому что утешить этот страх, выкручивающий сердце, как мокрое бельё, невозможно. Как и унять собственный — подступивший к горлу горьким комком. — Господи, — бормочет Джаред. — Как бы я хотел, чтобы у нас с тобой было больше времени… От этой фразы Дженсену хочется орать до хрипоты. *** Десять. Дженсен смотрит на черенок ложки, зажатый в руке. На серую стену. На потолок в карте безымянных дорог. Прислушивается к внутреннему ощущению времени — оно словно застыло, давая призрачный шанс на передышку. Перед глазами проносятся единицы и нули, словно вся его жизнь, записанная двоичным кодом. Он заносит руку, делает первый штрих. Неумолимое время уносит с собой всякий мусор вроде надежды, веры, желания выжить. Дженсен прислушивается к себе, но слышит лишь гулкое эхо отчаяния. Рука соскальзывает, он швыряет ложку об стену, она, звеня, рикошетом отлетает под койку, и Дженсен понимает, что плачет. Отчаяние внутри него разбухает отравленным комком, ползёт по венам. Он плачет беззвучно, внутри что-то рвётся, и Дженсен боком падает на койку, поджав ноги к груди. Он может дышать, но не хочет. В этом вся разница. Джаред встревоженно окликает его, прильнув к решётке. Дженсен не реагирует. Ему впервые хочется, чтобы всё закончилось уже сегодня — быстро и без лишних хлопот. И лучше бы он никогда не встречал Джареда, честно. Господи, десять дней… — Дженсен, если ты не ответишь, я разнесу эту чёртову тюрьму по кирпичику. Мальчик настроен твёрдо, хоть голос и дрожит. Дженсен размашисто утирает лицо, шмыгает носом, елозит по подушке. Утыкается взглядом в недорисованную чёрточку, поджимает губы. — Ну чего тебе? — Дженс, поговори со мной. Давай. Иначе будет хуже. — Куда уж хуже, — усмехается Дженсен, закрывает глаза, чувствуя спиной взгляд Падалеки. — Вполне может быть. Знаешь, были случаи, что люди себя насмерть убивали об решётку. Расшибали головы. Только потому, что с ними никто не хотел говорить. — Чушь. — Когда? — спрашивает Джаред спокойно. — Отвали, малыш. — Когда? — голос Джареда звенит, и Дженсен медленно оборачивается через плечо, упирается взглядом в побелевшее лицо, словно залитое отчаянием, смешанным со странной решимостью. — Через десять дней, — тихо отвечает Дженсен, словно пересекает невидимый рубеж, точку невозврата. Его мутит от боли, усталости, привычного уже страха, и он смотрит в глаза Джареда с вызовом: мол, хотел знать — получи и учись жить с этим знанием. Падалеки со всей дури шарахает ладонью по решётке, отходит, возвращается, трясёт прутья. — Эклз, не молчи! — А что мне делать? — Дженсен вяло усмехается. — Петь? — Господи… ну пой. Только не молчи. — Один, два, три, четыре, пять. — глухо напевает Дженсен, глядя в потолок. — Рыбку мне удалось поймать… Шесть, семь, восемь, девять, десять… Отпустил её я лесом… Все дороги ведут… не в Даллас, штат Техас, а сюда, в блок D, Пебблс-Рок, Иллинойс. — … Почему ж ты её отпустил?. — поёт Дженсен, а перед невидящим взором возникает маленькая фигурка с раскинутыми в стороны руками — запястья перехвачены ремнями, от локтевых сгибов во тьму уходят прозрачные трубки. — Потому что меня укусила… За мизинец на руке… Плавай, рыбка, ты в реке…* ___________________ *Дженсен поёт детскую песенку для обучения счёту: One, two, three, four, five, Once I caught a fish alive, Six, seven, eight, nine, ten, Then I let it go again. Why did you let it go? Because it bit my finger so. Which finger did it bite? This little finger on the right. ____________________ Он умолкает, медленно вдыхает, выпускает воздух из лёгких, до конца. Откидывает руку, смотрит на пульсирующую вену под кожей, и его снова начинает трясти. — Дженсен, твою мать, повернись ко мне, повернись, ну! Посмотри на меня! Он моргает, смотрит на Джареда немного удивлённо. Реакции кажутся заторможенными. Наверное, так и сходят с ума. — Дженс, если тебе от этого легче, то я… то меня… через два дня после тебя. Чёрт. Джаред словно удивляется, как это у него вырвалось. Еле слышно стонет, упирается лбом в прутья, сползает на пол. — Круто, — говорит Дженсен, прислушиваясь, как что-то рвётся внутри, ухает в пустоту. — Можно сразу на двоих приготовить, чтобы два раза не вставать. Один, два, три, четыре, пять, сперва тиопентал* принять… Он обрывает сам себя, кусает губы до крови. Господи, в школе у него всегда было херово с химией, зато сейчас это сакральное знание жрёт мозг. Три маленьких помощника гуманного американского правосудия. Усыпить, оборвать дыхание, остановить сердце. ____________ Тиопентал — одна из трёх составляющих процедуры смертельной инъекции, вводится первой, погружает казнимого в медикаментозный сон. _________________ — Что говорит твой адвокат? — глухо спрашивает Падалеки. — Ну… типа есть слабая надежда. Но верить этому чёртовому сукину сыну… — Губернатор? — Новый. Ага. Возможно, есть шанс. Они впервые говорят об этом так открыто. Дженсен чувствует, как тяжело даются ему слова, падающие с губ как камни. Джаред весь подался к нему, словно нет никакой решётки, смотрит в упор. Будто и не боится совсем, с удивлением думает Дженсен, лелея внутри свой собственный страх, с которым сросся намертво, не оторвать, не разделить. — И ты так легко сдаёшься? Дженсен?! Дженс?! Послушай, мне никто ничего не обещал, но я верю… я хочу и буду верить, буду надеяться, потому что шанс есть у всех! И знаешь что? Знаешь что, Дженсен? Если ты не веришь ни во что, так какого хрена ты до сих пор не покончил со всем этим, а? Это же так просто, подсказать тебе, как? А? Дженсен? Зато не придётся, мать твою, ждать, пока ты… пока тебя… Его голос срывается, хрипнет, как от слёз, и Дженсен вжимает горящее лицо в подушку. Гулкие шаги, голос: — Падалеки, к адвокату. Руки. — Дженс, не смей… Я скоро вернусь. — Пошевеливайся, Падалеки, двигай ногами. — Дженс… — Я… всё будет хорошо, — Дженсен сглатывает вязкий ком. — Я в порядке. Точно. Ага. Он чувствует взгляд Джареда — вскользь, а потом его уводят, звон цепи и грохот шагов затихают вдали, и Дженсен остаётся один. Он лежит некоторое время, словно оцепенев, затем медленно свешивается с койки и шарит рукой под ней. Пальцы нащупывают ложку, сжимают крепко. Надо закончить то, что начал. Всегда надо заканчивать. Только в завершённости есть смысл. *** Девять. Так странно осознавать, что отсчёт вышел на финишную прямую. Как там называется пятая стадия принятия неизбежного? Смирение? Дженсен равнодушно процарапывает чёрточку, швыряет ложку на стол и подходит к решётке. За ней лежит пара бумажных лягушек, цветок и самолётик, который наполовину въехал в камеру между прутьев. Дженсен подцепляет дары, раскладывает их на столе, на котором уже не хватает места, и возвращается к решётке. Джаред лежит на койке, поджав ноги, спиной к Дженсену. На нём белая майка и чёрные боксёры, плотно облегающие бёдра. Комбинезон валяется на полу неопрятной оранжевой кучей. На столе Джареда — поднос с нетронутым завтраком. Дженсен тихо окликает Падалеки, но тот не двигается. Молчит. Дженсен облокачивается на решётку, упирается лбом в скрещённые руки. — Знаешь, — негромко говорит он, — мне сегодня снилось, что я плыву в океане. Как рыба — ныряю и выныриваю. Быстро и легко. И в один прекрасный момент, когда я выпрыгиваю из воды, я не падаю обратно, а лечу. Причём так стремительно, что дух захватывает. И понимаю, что даже рыбы могут летать, если очень захотят. Проснулся с этой мыслью в башке и почему-то верю в неё, как в дурацкую истину. Правда, круто? Джаред медленно поворачивается, садится с явным усилием, как будто ему больно. — Приятно осознавать, что я не зря вчера на тебя наорал. — Что с тобой? — Ничего. — Голос равнодушный, безжизненный. — Просто… устал. Дженсен понимает, что показная выдержка Джареда тоже дала трещину, но у него нет сил искать нужные слова, чтобы подлатать её. Вместо этого он возвращается на свою койку, садится, смотрит на сгорбленный силуэт напротив. — Ты когда-нибудь думал о том… как это будет? — вдруг спрашивает Джаред глухо, не поднимая головы. Дженсен колеблется. Ему совершенно не хочется об этом говорить, но плотину прорывает, как всегда, внезапно. Он усмехается, подтягивает колени к груди, приваливается внезапно отяжелевшим затылком к стене. — А как же. И не раз. Это… это как дырка в зубе. Всё время лезешь языком, чтобы пощупать. Дженсен очень старается, чтобы не дрожал голос. Очень. Но внутри всё снова закручивается в узел, тугой и болезненный, как опухоль, вросшая в живую плоть. Он кусает губы, до крови, приводя себя в чувство, сглатывает комок. Вдох — выдох. Помни, как дышать, не забывай никогда, слышишь? — Говорят, это небольно, — говорит Джаред тихо. — Просто… ну… засыпаешь, и всё. И всё. Дженсен чувствует во рту вкус крови. Кулаки сжимаются так, что ногти впиваются в ладони. Ему хочется оказаться рядом с Джаредом, чтобы от всей души врезать ему, чтобы тот не смел больше ни слова произнести, чтобы выбить из него эту дурь — так спокойно говорить о том, что давно превратилось в огромный, душащий, наполненный болью страх. — Заткнись, — тихо просит он. — Хватит. Джаред шумно выдыхает, словно всхлипывает, и на Дженсена накатывает глухое раздражение: он не может справиться с собой, так какого чёрта он должен брать на себя ужас ожидания чужой смерти? Ну и что, что Джаред стал для него единственным источником воздуха? Ну и что, что они урвали друг от друга крохи невероятного наслаждения, не рассчитывая на продолжение? Это всё инстинкты, думает Дженсен. Тупые, примитивные инстинкты, толкающие двух незнакомых людей, которые находятся на… на краю… в объятия друг друга. Эта мысль одновременно и успокаивает, и свербит, зудит как укус москита. — Как думаешь, — снова подаёт голос Джаред, словно прочитав его мысли, — у нас с тобой получилось бы что-нибудь, если бы мы встретились… в другом месте? И у нас было бы всё время мира. Всё время мира. Как красиво, чёрт побери, звучит… — Не знаю, малыш, — устало отзывается Дженсен. — Честно. Джаред зеркалит его позу — обхватывает руками голые колени, утыкается в них подбородком. Длинный, весь какой-то… несобранный, словно тело мешает ему. Дженсен внезапно думает, какого размера в длину кушетка в той комнате, хватит ли на ней места, чтобы вытянуться в полный рост, или ступни… ступни будут… свисать, это же неудобно, блядски неудобно… Он начинает истерически ржать, взахлёб, смех переходит в сдавленный плач, и Падалеки вскидывает голову. — Дженс? — Чт… что? — Ты плачешь? — Есть такое… — Блядь, а я не могу, — говорит Джаред. — Представляешь? Хотел бы… Но не получается. Наверное, если поплакать — легче делается. Вот тебе легче от этого? — Нихуя, — в перерывах между всхлипами, сотрясающими тело, отвечает Дженсен. — Дженс? — М. — А ты… ну ты здесь потому, что действительно… что-то сделал? Господи, думает Дженсен, утирая слёзы. Какая потрясающая деликатность. — Нет, — резко и хрипло отвечает он. — Меня грамотно подставили. Вот и всё. Джаред умолкает. Он молчит долго, кажется, вечность или чуть больше. А потом говорит: — Тогда я понял, почему ты можешь плакать. Его голос кажется Дженсену совершенно чужим и далёким, как мир за пределами этих стен. Он сворачивается клубком, накрывает голову подушкой и медленно погружается в спасительную темноту, и если даже Джаред что-то говорит, он не хочет этого слышать. Совершенно. *** Восемь. Джареда с утра пораньше уводят на свидание с адвокатом, и Дженсен чувствует себя… да никак он себя, блядь, не чувствует, тупо старается не думать ни о чём, тщательно процарапывая очередную чёрточку. Ему очень хочется сойти с ума по-настоящему, чтобы всё вдруг стало легко и просто, и даже то слово, которое он сейчас боится произнести вслух, слетало бы с языка само собой. Конец. Восемь дней. Сто девяносто два часа. Он вспоминает, какими бесконечными казались те же самые часы, проведённые за уроками, и какими ужасно короткими они стали сейчас. Сравнение дурацкое, и Дженсен усмехается, кривится, глотая подступившую к горлу горечь, и привычно сдувает крошки краски с тонкой белой полоски на серой стене. В камере Джареда непривычно пусто. Дженсену приходит в голову, что через восемь дней у Падалеки останется два дня на то, чтобы привыкнуть к зрелищу его опустевшей клетки, и эта мысль вышибает напрочь. Он нарезает круги по камере, как зверь, неосознанно потирая взмокшие ладони и размеренно дыша, отгоняет, отмахивается, убегает внутри себя от панического страха об руку с отчаянием. Кружит, кружит, пока не грохает где-то далеко дверь и не раздаются шаги. На бледный прямоугольник света, льющийся из двери каптёрки, падают две длинные тени, приближаются под аккомпанемент размеренного звякания цепи. — Дженсен… — тихо говорит Джаред и замолкает. Он бледен, родинки на лице яркие, как будто вырезанные из бумаги. Золотистый загар, кажется, смыт волной нездоровой белизны. Охранник задвигает за Джаредом тяжёлую решётку, защёлкивает замок, равнодушно скользит взглядом по Дженсену и уходит, покачивая ключами на пальце. Джаред стоит посреди камеры, опустив руки вдоль тела. Он растерян и словно не понимает, где находится. — Отклонили? — спрашивает Дженсен негромко. — Что? — Джаред будто в себя приходит, просыпается, вздрогнув. — Ну, прошение… Ты же подавал? Да? Все подают, всегда… Даже если виноват кругом. Джаред делает два шага к решётке, берётся за неё, и его лицо внезапно будто озаряется изнутри — на место возвращается смугло-золотой загар, вспыхивают ямочки на щеках, и вся та недавняя бледность кажется лишь пережитком шока. — Приняли, — выдыхает он. — Мой адвокат добился пересмотра дела… Осталось подписать у губернатора, и я… и меня… переведут… Дженс… Дженсен смотрит в стену, на которой белеют зарубки — последняя вновь вышла чуть длиннее и кривее предыдущих. — Успеваешь? — Вопрос понятен без уточнения. — Должен… — говорит Джаред растерянно. — Я… — Всё будет хорошо, малыш, — говорит Дженсен стене. — Успеешь. Он кусает губы так, что затянувшаяся было ранка снова открывается, впуская в рот вкус крови. Джаред сияет так, что на него больно смотреть. Он — не только воздух, но и свет. И он меркнет, когда Падалеки осознаёт. Его глаза вдруг делаются огромными и несчастными, и было бы так легко поверить в их искренность, если бы не крохотный отблеск облегчения в их серо-зелёной глубине. — Дженсен, — говорит он убито. — Я… я… Чёрт. Прости. Действительно, что тут скажешь, кроме «прости»… Дженсен садится на койку, закрывает лицо руками и сидит неподвижно, пока голос охранника, возвещающий о прогулке, не выводит его из оцепенения. Джаред, солнечный мальчик, с кровью на руках и ямочками на загорелых щеках, стройный, красивый, податливый, жадный до откровенных ласк, мальчик, который целуется как бог, мастерит из бумаги невероятные штуки и любит сладкое… …перестанет считать оставшиеся часы. Это, наверное, самое главное — когда забываешь про то, что существует такая страшная штука, как время. Одиночество снова рядом, ласково гладит по плечу. Я к тебе с подарком, Эклз. Перевязанным ленточкой букетом из восьми кошмарных дней в моей компании. Лучше не придумаешь… Не будь таким махровым эгоистом, Эклз, и не завидуй малышу — признайся лучше, что ты его любишь, и счастлив, чёрт побери, что этот очаровательный убийца… или кто там ещё… скоро покинет блок D. Он встаёт и поворачивается лицом к охраннику, протягивая руки. Джаред стоит у двери своей камеры, запястья скованы, ждёт. Лицо искажено болью, между бровями залегла глубокая складка. Он хочет что-то сказать, но Дженсен предупреждающе вскидывает руку. Звякает цепь. — Ни слова, Джаред. Не заставляй меня сдохнуть раньше времени от жалости к себе. Двор для прогулок сегодня залит тусклой серостью, на бетонном полу поблёскивают лужи, остро пахнет дождём. Джаред идёт впереди, сутулится, держа руки за спиной. Дженсен стирает пот со лба тыльной стороной запястья. Ему тяжело дышать, но во всём виновата предгрозовая духота, свинцовый налив неба слишком тяжёл, он давит на плечи, мешает выпрямить спину. Каждое движение даётся с трудом, словно во сне. Они садятся, прислонившись спинами к холодному бетонному забору. Соприкасаясь бёдрами, локтями, плечами. Дженсен косится на профиль Джареда, острый, словно вырезанный из тёмной глянцевой бумаги. — Это несправедливо, — вдруг заявляет Джаред хмуро. Дженсен пожимает плечами. — Ни справедливости, ни времени, чтобы что-то исправить… Ты ещё не понял? Джаред трясёт головой. — Понял я… Блядь, Дженсен, не смотри на меня так. — Как?! — взрывается Дженсен, вскакивает на ноги, сжимает кулаки, и скучающий охранник мгновенно оживляется, делает шаг в их сторону, поигрывая дубинкой. Дженсен не глядя вытягивает ладонь вперёд: мол, всё в порядке. Внутри что-то ломается, с хрустом, с болью, и он сгибается пополам, обхватывая себя руками, опускается на корточки. Ему хочется орать — снова, до разрыва голосовых связок, и темнота внутри него становится совершенно непроницаемой. Он глухо стонет куда-то внутрь себя, чувствуя руки Джареда на своих плечах, слыша его утешающий, испуганный бред, а потом поднимает голову и внезапно затыкает неумолкающий рот жёстким, слёзным поцелуем. «Просто понимаешь, что нужно». У них есть ровно десять секунд, прежде чем охранники растаскивают их, волокут в стороны, вздёргивая за шкирки, заламывают руки и вталкивают в дверь. Джаред тяжело дышит, облизывая губы, Дженсен ловит его взгляд, цепляется за него и не отпускает до самой камеры. Ощущение смерти повсюду — она в словах, в движениях, во времени и пространстве. Её вдыхаешь и выдыхаешь вместе с воздухом, глотаешь вместе с безвкусной тюремной пищей, накрываешься ею во сне. Она в безвременном отчаянии, в страхе, в попытках уйти от навязчивых мыслей, в хитросплетении трещин на потолке и в каждой грёбаной чёрточке на серой стене. Она везде, кроме бумажных поделок Джареда. Кроме его тела, губ, глаз, рук и встрёпанных волос. Кроме его голоса. Кроме звука его дыхания. Дженсен успевает коснуться его руки, зацепиться пальцами за пальцы, прежде чем их расшвыривают по камерам. И смеяться, и плакать ему одинаково больно. *** Семь. Семь смертных грехов, каждый из которых заслуживает того, чтобы грешника разложили на кушетке и ввели в вену поочерёдно тиопентал, павулон и хлорид калия. Дождались остановки дыхания и сердца, констатировали смерть и увезли тело в морг. Дженсен смеётся, и рука соскальзывает — чёрточка снова получается кривой и слишком длинной. Неплохая концепция ада, если вдуматься. Никаких тебе котлов, чертей и кипящего масла. Всё современно, стильно, безболезненно. Просто засыпаешь — и всё. — Дженсен… — М. — Ты… как? — Неплохо с учётом того, что мне осталась неделя. — Послушай… — Просто заткнись, ладно? — Ладно… Дженсен с нежностью смотрит на Джареда, ему хочется прижаться к нему, забраться языком в рот, пролезть пальцами под свободный пояс робы, нащупать твёрдый член, обхватить его ладонью и довести до оргазма. Ему невыносимо хочется трахаться, до боли в поджатых яйцах. Последний раз в жизни испытать сладость чужих губ, тугую тесноту чужой плоти, запах волос на взлохмаченном затылке, скользкий пот под пальцами… Его пугает сила нахлынувшего ощущения, забивающего всё остальное, включая страх. Это так здорово. Он будто купается в томительном предвкушении, лелея каждое мгновение. И Джаред отзывается — взглядом, телом, чередой мелких движений; настраивается на его волну, ведётся, улавливает и отвечает тем же. Дженсен запрокидывает голову, закусывает нижнюю губу, видит, как Джаред упирается затылком в стену, открывая горло в вырезе футболки, их руки абсолютно синхронны, их лица сейчас — неразличимо похожи в выражении болезненного наслаждения. Они даже кончают вместе. Блядь, думает Дженсен, это судьба. Он смеётся, слизывая с пальцев собственную сперму, и Джаред делает то же самое. Дженсен ведёт себя, как сумасшедший, и очень хочет верить, что это действительно так. — Послезавтра та смена… — хрипло говорит Джаред. — Мы можем договориться, чтобы… ну… — Хорошая мысль, — отзывается Дженсен. — Хочу, чтобы ты остался последним моим воспоминанием. Живым. Настоящим. Шаги охранника издалека, на пол косо падает тень. Тёмная фигура в униформе приближается к клетке, Дженсен не может различить лица — только белое пятно с провалами глаз и рта. Сквозь решётку просовывается белый листок, следом второй. Дженсен сидит неподвижно, и оба листка с тихим шорохом планируют на пол. — Держи, Эклз. Пожелания для последнего ужина. И бланк для имён тех, кого ты хочешь видеть на процедуре. Отдашь вечером, при обходе. — Заберите сейчас, — Дженсен отворачивается к стене. — Подумай, Эклз… Я всё понимаю, дело такое, но, во-первых, так положено, а во-вторых, это твой последний шанс отлично пожрать, — в голосе охранника явственно звучит издёвка, прячась за нарочито сочувственным тоном. — В общем, думай. До вечера. Он разворачивается на каблуках и уходит в каптёрку. Дженсен смотрит на два белых листка на полу. — Забавно, — говорит он. — В кои-то веки появилась возможность попробовать омара. Всегда до смерти хотел. Он смеётся. Джаред что-то говорит, но Дженсен не слышит его — за собственным страхом, за собственным смехом. А потом берёт оба листка и кладёт их на стол перед собой. — Блинчики с шоколадом или стейк с кровью? Картошка фри с жареной рыбой или бургер с телятиной? Отличное основное блюдо, а, Джаред? А на десерт — расслабляющий техасский коктейль из трёх ингредиентов, внутривенно. За счёт заведения. Он снова давится смехом и берёт карандаш. — Что скажешь насчёт мороженого, малыш? — О господи… — стонет Джаред. — Ладно, шиковать так шиковать, — утирая выступившие от смеха слёзы, Дженсен быстро царапает на листке, откладывает и пододвигает к себе другой. Улыбка медленно сползает с его лица. Он смотрит на безликие пустые графы, быстро моргает и напоминает себе, что нужно дышать. Хотя бы через раз. Перед глазами — лицо сестры, улыбчивое, веснушчатое. Строгие лица родителей, размытые, как в тумане. Их — ни за что. Какие-то люди из прошлого, которое больше не имеет значения — друзья, любовники, случайные знакомые. Очень странно, но Дженсен не может вспомнить никого из них нормально — только смутные черты, безымянные взгляды, расплывчатые абрисы фигур, скрывающиеся во мраке. Разве можно представить себе, что на пороге смерти смотришь в глаза человека, у которого даже нет имени? Джаред мечется по клетке, надолго приникает к прутьям, шумно и прерывисто дышит. Издаёт горлом невнятный звук, словно давится слезами. — Малыш… — Что? — Я бы хотел ненавидеть тебя, — тяжело говорит Дженсен. — Завидовать тебе. Желать тебе своей участи. Наверное, это было бы нормально, с учётом того, почему мы оба здесь. Иногда в ненависти можно черпать силы, и мне было бы легче держаться. Но я не могу. Мне кажется, я вообще без тебя не смогу. Ни жить оставшееся время, ни сдохнуть. Понимаешь? Джаред плачет. Цепляется за решётку и плачет беззвучно. — Так что если уж так всё выходит, — говорит Дженсен, глядя в его отчаянные мокрые глаза, — то давай попробуем пройти вместе до конца. Если ты не против, конечно. Джаред смотрит на него непонимающе, облизывает губы, кулаком утирает глаза. — Что ты хочешь сказать? Дженсен пишет имя в графе, берёт листок и сворачивает из него неуклюжий самолётик. Ещё мгновение — и он тяжело летит через коридор и ударяется о ладонь Джареда. Тот трясущимися руками разворачивает смятую бумагу, читает и поднимает на Дженсена ошеломлённый, какой-то помертвевший взгляд. — Считай это попыткой узаконить наши отношения, — говорит Дженсен. И у него даже получается улыбнуться. *** Шесть. Джаред целый день расхаживает по клетке — нервно, из угла в угол, ровно пять с половиной коротких шагов — и назад. Дженсен лежит на койке, смотрит в потолок, в хаотичное переплетение трещин. Он больше не различает в этом бессмысленном узоре ни единой дороги. И «Даллас» будто бы исчез. Что ж, так даже лучше. Чем меньше его связывает с этим миром, тем легче уходить. Джаред больше не мастерит свои оригами, и разноцветные журнальные страницы в беспорядке громоздятся на полу возле стола. Падалеки выглядит так, будто вообще ночами не спит: под глазами залегли тени, скулы запали, нос заострился, как у мертвеца. Дженсен знает, какая мысль его жрёт неотрывно, но не может ничего с этим поделать… да, он поступил как конченый эгоист, но разве можно было иначе? Кажется, последнее выходит вслух, и Джаред останавливается, вскидывает голову. — Даже не думай об этом, Дженс. Я справлюсь. — Я думаю, это будет быстро, — говорит Дженсен, словно извиняется. — И не так зрелищно, как «оседлать молнию». Главное, — он кусает губы, — чтобы они точно рассчитали дозу. Верно, малыш? — Дженс, не надо… — Нет, ну а что? — Дженсен усмехается. — Имею я право хотя бы уйти достойно? Гуманное американское правосудие, неподкупное и справедливое… — он фыркает. — Думаю, после… после Курта они подсуетились, и всё должно пройти гладко. По крайней мере я очень на это надеюсь. — Курта? — голос Джареда звучит хрипло, словно от слёз. — О, это грустная история, — Дженсен прикрывает глаза. — Мы пересеклись буквально на несколько дней. Курт здорово помог мне, насколько это было возможно. Мы много говорили — о всякой ерунде, даже анекдоты рассказывали… Я знал, что этот парень, который выглядел как добродушный большой медведь, убил троих, но, честно говоря, мне было плевать. Как плевать, что сделал ты, чтобы загреметь сюда… Джаред пытается что-то сказать, но Дженсен перебивает: — Молчи. Дай дорасскажу. Курт был реально огромным парнем. Накануне казни к нему пришёл врач, его осмотрели, взвесили, проверили вены… Всё было нормально… ну, насколько это может быть нормально. А после казни ко мне пришёл охранник и сообщил, что Курт умирал… долго. Тиопентал, который вводят первым, должен был обезболить и усыпить Курта, но доза оказалась слишком маленькой, и… — Дженс. — Курт умер от удушья, — Дженсен сглотнул и задышал глубже и чаще. — Он задыхался двадцать грёбаных минут. И ничего нельзя было сделать. Они стояли вокруг и смотрели, как мучается человек, который милосердно прикончил троих выстрелами в затылок. Даже если они, блядь, этого не заслуживали, они умерли быстро. А Курт умирал… чёрт… он умирал почти полчаса, понимая, что спасения нет. Это справедливо? — Голос Дженсена взвивается до истерических ноток и тут же обрывается длинным прерывистым выдохом: — Я боюсь, Джей. — У тебя ещё есть время, — упрямо говорит Джаред. — А значит — и надежда тоже. Дженсен качает головой. — Не верю я уже ни во что, малыш. Устал. — Врёшь! — орёт Джаред. — Ты не можешь вот так сдаться, Дженсен! Вот так… сложить лапки, пойти ко дну… Ты же… твою мать… невиновен! — Здесь все невиновные сидят, сплошь праведники, — ленивый голос охранника обрывает яростную тираду Джареда. — Заткнулись оба, живо. — Пошёл ты, — шипит Падалеки, и дубинка прохаживается по прутьям — Джаред едва успевает отдёрнуть пальцы. — В карцер захотел, Падалеки? Могу устроить. Джаред мотает головой, грызёт костяшки и отходит. Охранник удовлетворённо хмыкает. — То-то же. Бери пример с Эклза — вот кто у нас образцовый невиновный. Ни одного грубого слова. Так и не скажешь, что через недельку наш красавчик ширнётся на славу. Да, Эклз? Дженсен не смотрит, не отвечает и хотел бы не слышать. Охранник досадливо хмыкает и уходит. Джаред снова прилипает к решётке, шепчет: — Дженсен, послушай… — Скорей бы уж, — вдруг говорит Дженсен странно спокойным тоном, и Падалеки вздрагивает. — Я так устал ждать. *** Пять. Кресло губернатора занял молодой энергичный республиканец Дин Норман, в Пебблс-Рок наступило очередное утро, а в блоке D Дженсен впервые решает, что сегодня никаких, мать их, чёрточек. Им владеет милосердное отупение, и когда Дженсена вызывают к адвокату, он не сразу понимает, в чём, собственно, дело. Джареду приходится буквально уговаривать его пойти. Адвокат приносит смутную обнадёживающую новость — если удастся попасть на приём к новому губернатору, то возможно добиться пересмотра дела. Единственное «но» — в выходные глава штата не принимает. А с учётом цейтнота, Дженсен, ты понимаешь, что мы можем не успеть… Я делаю всё возможное, поверь мне. Я понимаю, каково тебе сейчас, но… Дженсен слушает его в каком-то оцепенении. Автоматически кивает. И возвращается в камеру совершенно дезориентированный. Джаред тут же подскакивает к решётке. — Ну? Ну что? Дженсен тяжело опускается на койку, трёт лицо. — Всё в руках новой власти. Это плюс. Отсутствие времени и губернаторский гольф-уикенд — минус. — У тебя всё получится, — самонадеянно заверяет Джаред и отправляет в недолгий полёт очередную поделку. Пожилой охранник появляется в коридоре в тот момент, когда Дженсен, слабо улыбаясь, тянется рукой сквозь решётку к маленькому бумажному дельтаплану с крохотным человечком под крылом. — Джаред, пришли бумаги на твой перевод в основной блок, — буднично сообщает он, и Падалеки замирает, вцепившись в прутья. — Завтра готовься. И я… — он откашливается. — Я надеюсь, что больше тебя здесь не увижу. Ясно? — Да, сэр, — шепчет Джаред, губы дрожат, складываются в нервную улыбку. Дженсен цепляет, наконец, дельтаплан, аккуратно расправляет крылья и совсем не чувствует вкуса крови на языке. Совсем. — Вы, наверное, хотите… попрощаться? — охранник хмурится, словно недовольный собой, но в голосе проскальзывают нотки сочувствия. Разумеется, всё это против правил, но избавиться от ощущения, что этим двоим обязательно нужно побыть наедине, он не может. Может быть, на том свете зачтётся его доброта, кто знает… Дженсен молчит. Сердце колотится где-то в горле. — Сэр? — Джаред приникает к решётке, жадно ловит усталый взгляд охранника. — Полчаса. Пожалуйста. — Двадцать минут, — сухо отзывается тот и гремит ключами. … В холодной душевой они набрасываются друг на друга в каком-то безнадёжном, жадном отчаянии, губами, руками, телами, взглядами и сбивчивым шёпотом раз за разом напоминая друг другу, что всё ещё живы — оба. Дженсен словно стремится запомнить, навечно впаять в память всего Джареда — от лохматой макушки до пальцев ног — запечатлеть лихорадочными прикосновениями, записать на подкорке языком, членом, всем телом. В какой-то момент ему кажется, что ничто и никто не в силах разъединить их, и сияющие — то ли от слёз, то ли от наслаждения глаза Джареда, его отзывчивое тело, то, как он с полувздоха подхватывает, предугадывает желания Дженсена, лучшее тому подтверждение. Двадцать минут растягиваются на маленькую вечность, и Дженсен смакует каждый миг, стараясь не прислушиваться к отвратительному тиканию внутри себя — обратному отсчёту неумолимого времени. В поцелуях мешаются обжигающая страсть и горечь страха, а кончают оба, сотрясаясь не только от наслаждения, но и от сухих спазмов, подозрительно напоминающих рыдания. Двое обессиленно приваливаются к стене — у них ещё пара минут. Дженсен обнимает Джареда, притискивает взмокшую от пота голову к своему плечу, шепчет: — Ты чудо, малыш. Правда. Падалеки усмехается еле слышно в ямку на шее. — Ерунда. Дело в тебе. — Жаль, что у меня нет времени доказать обратное, — улыбается Дженсен. — У меня тоже в запасе парочка весомых аргументов, — отшучивается Джаред. Фраза «в другой раз» повисает в воздухе невысказанной. Охранник стучит в двери. — Эй вы там! Время вышло. — Завтра меня переводят, — шепчет Джаред, стискивая Дженсена в объятиях. — Я не хочу… не могу тебя здесь бросить, Дженс. Я должен остаться. Он шмыгает носом, щёки мокро блестят. Дженсен аккуратно застёгивает молнию комбинезона Джареда, как ребёнку. Гладит спутанные влажные волосы, целует дрожащие губы. Кто-то из них двоих, чёрт побери, должен быть сильным. — Мы скоро встретимся снова, малыш, — говорит Дженсен. — Осталось совсем немножко. Мы снова будем вместе… пусть не так, как сейчас, но это тоже важно, наверное, важней всего на свете для меня, чтобы ты был рядом со мной в нужный момент. Понимаешь? — Да, — выдыхает Джаред, сглатывая слёзы. — Время! Дженсен встаёт с пола, тянет Джареда за руку, ласково приобнимает за плечи, ерошит пальцами влажные волосы. Он пахнет им — этим мальчиком с ямочками на щеках, золотистой кожей и раскосыми глазами, и Дженсен отчаянно хочет, чтобы этот запах остался на нём до самого конца. — Дженс… — сипло говорит Джаред. — Знаешь, это прозвучит глупо… ну, я тебя совсем не знаю и всё такое… но я, кажется, тебя люблю. Фраза повисает в воздухе миллионом недосказанностей, но самое главное произнесено — и в лёгкие Дженсена словно вливается поток чистейшего, прозрачного горного воздуха, наполненного ароматами цветущих трав. Это так внезапно, так странно и так одновременно предсказуемо, что Дженсен притягивает к себе Джареда, вдыхает запах его волос, кожи, улыбается и говорит тихо: — Наверное, я тоже, малыш. *** Четыре. За Джаредом приходят в девять утра — сонный охранник и заместитель начальника Пебблс-Рок, толстый коротышка с блестящей от пота лысиной. Он наскоро зачитывает распоряжение о переводе и отступает в сторону, позволяя Джареду покинуть клетку. Дженсен стоит у решётки, старательно дышит, считая вдохи и выдохи. Падалеки что-то тихо говорит коротышке в униформе, и тот, закатив глаза, кивает неохотно. Джаред делает шаг к решётке, разделяющей его и Дженсена, поднимает скованные руки, прижимается ладонями к ладоням Дженсена, сплетает пальцы. Его лицо совсем близко — покрасневшие глаза, искусанные припухшие губы, следы от высохших слёз на воспалённых щеках. — Я приду, — шепчет он еле слышно. — Я обещаю. Дженсен находит в себе силы кивнуть. Джаред стискивает его пальцы, затем отталкивается от решётки, круто разворачивается и стремительно уходит — высокий, сгорбившийся, пришибленный горем, в окружении приземистых нелепых фигур. Дженсен смотрит ему вслед, и в тот момент, когда Джаред на мгновение замирает в прямоугольнике бледного света, льющегося из распахнутых дверей каптёрки, ему кажется, что Падалеки оборачивается через плечо. И тогда Дженсен улыбается, надеясь, что Джаред его видит. Дверь захлопывается, отрезая свет и звук шагов. Дженсен остаётся один. Он ещё какое-то время стоит у решётки, бессмысленно глядя на пустую камеру напротив, затем разворачивается, идёт к койке, садится и долго смотрит на смятую бумажную фигурку в потной ладони — маленький цветок, отогнутые лепестки которого, если смотреть сверху, напоминают сердце. *** Три. Адвокат является в последний раз — бледный, дрожащий от волнения. Ему непросто говорить, но Дженсен вычленяет из сумбурного потока извинений то, что действительно важно: шанс на то, что губернатор возьмётся за его дело, равен примерно десяти процентам. Пробиться к нему почти нереально, единственное, что удалось адвокату, это оставить прошение у секретаря и заручиться обещанием передать губернатору как можно скорее. — И сейчас, Дженсен, нам остаётся только ждать. Кстати, кто такой Джаред Падалеки, которого ты… пригласил? Я думал, ты захочешь видеть кого-то из родных… — Это неважно, — равнодушно отзывается Дженсен. Он возвращается в камеру и ложится на койку. Не выпускает из рук маленький мятый бумажный цветок и засыпает, глядя на его аккуратно отвёрнутые лепестки. *** Два. Дженсен забывает, как дышать, внезапно — накатывает чёрная удушливая волна, паника перекрывает горло, и лёгкие сжимаются, как мешки, из которых мгновенно вытянули весь воздух. Прежде чем рухнуть, хрипя, на пол возле решётки, Дженсен несколько раз беззвучно повторяет «Джаред, Джаред» — и одно это имя позволяет ему продержаться в сознании чуть дольше. К тому моменту, как вбегают охранники, Дженсен корчится в судорогах, раздирая горло пальцами, в покрасневших глазах — дикий страх и паника. Привычный удар под дых не помогает — Дженсен корчится от боли, но вдохнуть не может. Когда на пороге камеры появляется врач, Дженсен на грани смерти. Его спасает укол, искусственное дыхание и несколько пощёчин — чтобы прийти в себя. Остаток дня Дженсен проводит на койке под капельницей. На стене перед глазами внезапно появляется лицо — высокие скулы, чуть раскосые глаза, улыбка с ямочками, непослушная чёлка, падающая на лоб, — и Дженсен улыбается. — Привет, — говорит он. — Без тебя совсем хреново. *** Один. Казнь назначена на полночь, но с утра Дженсена не оставляют в покое. Сначала священник, который гладит стриженую голову Эклза, успокаивает и советует смириться и покаяться. — Я невиновен, — говорит Дженсен. Потом врач в сопровождении начальника охраны — последний осмотр. Врач просит Дженсена засучить рукава робы, разглядывает вены, хмурится, обменивается тихими фразами с начальником охраны. Дженсен равнодушно смотрит в стену. — Я невиновен, — повторяет он, но его не слышат. Затем, ближе к вечеру, приносят ужин — роскошный стейк с кровью, с гарниром из спаржи, и пластиковый стаканчик с вином. Дженсен съедает всё это великолепие, чокается с Джаредом, который, словно сотканный из воздуха и света, сидит напротив него и улыбается. — Ты же знаешь, я невиновен, — доверительно признаётся ему Дженсен, накалывая на вилку кусок мяса. За два часа до казни в камере появляется охранник — кладёт на койку аккуратно сложенные вещи: хлопчатобумажную рубашку серого цвета с короткими рукавами, брюки и тряпичные туфли. — Надевай, Эклз. Дженсен медленно стягивает с себя робу, майку, трусы, носки. В камере зябко. Чистая одежда приятно льнёт к телу. Охранник, ухмыляясь, забирает с собой грязный бело-оранжевый ком. — Тебе идёт, красавчик. Когда он хочет протянуть руку и коснуться задницы Дженсена, тот скалит зубы, как дикий зверь, и охранник поспешно выходит из камеры. Дженсен ложится обратно на койку и говорит Джареду: — Помоги мне дышать. Улыбается и начинает медленно вдыхать и выдыхать, прислушиваясь к одному ему слышному счёту. — Скоро увидимся, малыш, — говорит он. — Я люблю тебя. Когда за ним приходят, Дженсен почти счастлив. Он действительно скучает по Джареду. Остаётся позади камера, усыпанная бумажными цветами, жирафами, птицами, самолётиками и прочей чепухой. Дженсен идёт, словно во сне, машинально передвигая ноги. Ему не стали надевать наручники — последняя милость, оказанная ему за примерное поведение в течение пребывания в блоке D, как объяснил начальник тюрьмы. — Я невиновен, — говорит ему Дженсен. — О да, — кивает тот. В комнатке, где висит распятие, Дженсена снова ждёт священник. — Нет, — говорит Дженсен. — Не хочу. Он мотает головой, отворачивается, волочит своих конвоиров в низкую дверь, ведущую в комнату для казни, и лишь завидев кушетку, замирает, охваченный ужасом. Ладони мгновенно покрываются ледяным потом, тело цепенеет, сердце подскакивает к горлу. — Нет, — одними губами шепчет он. — Нет-нет-нет… Вокруг кушетки стоят какие-то люди в медицинских масках. Неприятно пахнет спиртом. Ремни свисают до пола. Рядом с изголовьем — столик с лотком, накрытым марлей. Шторка, отделяющая комнату для зрителей, задёрнута, и Дженсен снова начинает задыхаться. Охранник подхватывает его под локоть, почти бережно, и медленно подводит к кушетке, помогает лечь. — Джаред… — шепчет Дженсен, когда его затылок касается твёрдой плоской подушки. Кто-то сноровисто затягивает ремни. Начальник тюрьмы склоняется над ним. — Что вы сказали? — Джаред… где он? — Тот, кого вы обозначили в приглашении? Он здесь, в комнате для зрителей, мистер Эклз. Но вы сможете увидеть друг друга только после того, как процедура начнётся. Дженсен стискивает потный кулак, и кто-то тихо просит его разжать пальцы. — Нет, — он мотает головой, и, как ни странно, его оставляют в покое. — Давайте в левую, — негромко приказывают над головой, и тёмные тени смещаются влево, на мгновение перекрывая льющийся с потолка ослепительный свет. Сгиба локтя касаются чьи-то руки, затянутые в прохладный латекс, бицепс перехватывает что-то тугое, тонкое, защемив кожу, и Дженсен шипит от боли. Шторка по-прежнему задёрнута. Часы показывают три минуты до полуночи. Господи, думает Дженсен, как долго… Он поднимает тяжёлый затылок и смотрит на складки серой ткани, закрывающие окно. Всё теряет всякое значение — кроме одного. Кроме Джареда. Человека, наполнившего его воздухом. Жизнью. Он — единственный, о ком Дженсен сейчас помнит чётко и ясно — всё остальное затеряно в далёком мутном тумане. Он размеренно дышит и совершенно не слышит, о чём тихо говорят вокруг. Кровь грохочет в ушах, вдох-выдох, вдох-выдох, Джаред, Джей, малыш, где же ты, чёрт тебя дери… Пальцы правой руки сжаты, стиснуты так, что ногти впиваются в ладони. Одна минута. Начальник тюрьмы что-то бубнит в недосягаемой высоте. Кажется, стандартную формулу об отклонении всех прошений, о правосудии, о последнем слове… — Хотите что-то сказать, мистер Эклз? Дженсен моргает на яркий свет, глаза слезятся. — Я невиновен. — Может быть, что-то ещё? — Где Джаред? — Мистер Эклз… Стрелка движется так медленно, что хочется орать. — Где Джаред?! Десять секунд. Пальцы скользят по сгибу локтя. — Начинаем, — говорит кто-то. Игла шприца, наполненного тиопенталом, легко входит в вену, и в этот момент шторка отодвигается. Дженсен вздёргивает голову и видит сквозь стекло бледное лицо Джареда. Он одет в тёмно-синюю робу, закован в наручники. Губы шевелятся, глаза лихорадочно блестят, волосы спутаны. Он осунулся и словно истаял за минувшие два дня, наверняка не спал совсем, малыш… Дженсен улыбается и внезапно понимает, что не может дышать. Но это же только первый укол, панически думает он, только наркоз, я не должен, я… Господи, господи, Джаред, Джей, помоги мне, помоги мне… Джаред одними губами шепчет: — Дыши со мной. Вдох-выдох. Сон накатывает мутной волной, сопротивляться практически невозможно. — Всё нормально, — говорит кто-то. — Пять кубиков. Достаточно. Ждём. Вдох-выдох. Джаред дышит, не сводя глаз с Дженсена, не отпуская его мутнеющего взгляда, заставляя повторять следом — вдох-выдох… Их дыхание, слитое воедино, занимает собой всё пространство вокруг, оно оглушает, и Дженсен, погружаясь в ласковые объятия глубокого сна, уже не понимает, где явь, а где небытие, и не слышит — или не осознаёт, что слышит — глухую трель телефонного звонка. И не понимает, почему в глазах Джареда вдруг вспыхивает почти нестерпимое сияние, отчего он вдруг срывается с места, плачет, что-то беззвучно кричит… Темнота накрывает Дженсена тёплым покрывалом, закутывает в плотный кокон, отсекая звуки, запахи, ощущения. Правая ладонь Дженсена медленно раскрывается, и на пол мягко падает смятый комочек пёстрой бумаги, в котором трудно угадать цветок с лепестками в форме сердца. КОНЕЦ