ти взяв мене у свої долоні без одеколонів і томних ночей
Чужие предупреждения и наставления всегда значат слишком мало, чтобы к ним по-настоящему прислушиваться. Всегда есть кто-то, с кем это уже происходило, кто наверняка это пережил и точно знает, что делать. Правда в том, что никто и никогда не сможет подготовить кого-то к жизни и научить, подстелить мягкую подушечку перед падением, да еще и парашют раскрыть. Реальность врывается слишком неожиданно, резко и быстро, хватает за горло и оставляет хлопать глазами и беззвучно распахивать рот, царапая короткими ногтями перекрывающую воздух конечность, пытаясь хотя бы немного ослабить ее хватку, получить пару глотков кислорода, но секунды тикают, в глазах пляшут звездочки, а рука остается на месте. Выход появляется там, где его больше никто не ищет. Потому что там его найдет только самый упорный — или тот, кто давно сдался, кто сидит с пустыми глазами, меланхолично окидывает взглядом толпу, которая движется с полным отсутствием чувства такта и ритма, потная и разгоряченная, разномастная, разношерстная и отвратительная. Такие сборища я не любил, но ходил исправно, поскольку наивно пытался себя обмануть, придав своей, в общем-то, вполне и даже излишне обыденной жизни хоть какой-то смысл. Желательно в высоком стакане и с большим количеством льда. Было жарко, но горло все равно то ли онемело, то ли замерзло. В общем-то, идеальное описание меня в целом, от макушки с завязанным на скорую руку пучком до кончиков черных ботинок, которые каким-то чудом были более выносливыми, нежели их неудачливые предшественники. Он появился неожиданно, впрочем, так он делал все, как я позже узнал. Досадливо сморщил нос и отдернул руку от потной спины слишком приблизившегося, неосторожно, элемента толпы. Чуть свел брови вместе, задумчиво изучая ассортимент, если так вообще можно было назвать пару сортов пива, три наименования коктейлей, разница в которых была лишь в цвете сиропа-красителя, и одного сорта виски, после которого хотелось вешаться от безысходности и тщетности бытия. Чего еще ожидать от захудалого студенческого клуба? Видимо, у него возникли схожие мысли, поскольку он нахмурился еще сильнее, а затем небрежно откинул челку и протянул десятку, заказывая самое приличное по вкусу пиво. А затем он повернулся ко мне лицом, окидывая взглядом помещение в надежде найти свободное место — или, хотя бы, занятое компанией не самых пьяных посетителей. Почему его выбор остановился на мне, я не знаю, но сам я глаз от него отвести не мог. Впрочем, у меня хотя бы есть оправдание — вряд ли кто-то в здоровом уме и при памяти мог отвернуться от Луи Томлинсона, когда его губы начинают медленно расползаться в улыбке. Ладно, кто-то наверняка мог, но суть совсем не в этом. Его глаза блестели, то ли от температуры, то ли это пиво сегодня не было первым. Предполагать естественное происхождение этого явления не стоило — способность связно мыслить мне еще понадобится. Даже если ее никогда и не было. Неважно. За своим самокопанием, которое планомерно сменило скуку и легкую безысходность, я не заметил, что в стакане моего утешения расстаял лед, и пойло превратилось из сносного в совершенно отвратительное. Со вздохом я поставил его на стол, и в то же мгновение услышал слишком тихий голос, который не должен был даже уловить, по всем законам физики: — Я могу принести тебе аналогичную отвратительно выглядящую смесь, если ты посидишь со мной. Наибольшее количество воды, в котором я когда-либо находился — ванная, и там со мной ничего не происходило, поэтому мне было сложно даже предположить, откуда в голове взялось сравнение моих новых ощущений, при взгляде в его глаза, с утопанием. В смысле, каким идиотом нужно быть, чтобы утонуть в маленькой ванне в почти двадцать лет? Я пытался отучиться оскорблять сам себя. Это было безрезультатно, как я понял много позже. Впрочем, равно как и попытки не утонуть в его опасных глазах цвета морозного пасмурного зимнего утра. Они были слишком чистыми, чтобы подозревать его в каких-то нечистоплотных намерениях, но отчаянно темными, чтобы не понимать, насколько опасным может быть этот человек. Добавить сюда тот самый блеск, и становилось ясно, что живым мне никогда не выбраться.ти взяв мене так сильно і тонко, твоя амазонка затопить мене
Судя по его улыбке, он знал об этом своем влиянии на людей, но пользовался редко. Мне еще не доводилось видеть такую смесь грусти, смирения и восторга на человеческих лицах. Наверное, я бы хотел нарисовать его портрет, но мои художественные способности остались на уровне третьего класса, где я самозабвенно разрисовывал поля тетрадей цветами и человечками. Вряд ли Луи оценил бы свой портрет в виде человечка-палочек. Впрочем, татуировка на его правой руке говорила о том, что такая возможность существует. Однако Зейн Малик в качестве его же лучшего друга, талантливый художник-скетчер ставил под сомнение даже эти крохи надежды. В конце концов, я лишь кивнул, понимая, что и так бессовестно затянул паузу, хотя и изначально парню не очень-то и нужно было мое согласие. Он предлагал посидеть с ним за моим же столиком. Я не знаю, что лучше может охарактеризовать Луи Томлинсона. Разве что его бесконечная любовь. Конечно, не ко всем и ко всему — не будем забывать о его отвращении к гадко одетым и мерзко выглядящим посетителям этого заведения, которых он смерил презрительным взглядом еще в момент появления тут. Я до сих пор не знаю, почему тогда он не испытал отвращения ко мне. Возможно, это было что-то вроде эксперимента, сможет ли он сделать из меня человека. В каких-то смыслах он в этом более чем преуспел. Кроме одежды, о, наш камень преткновения. Но нет, я говорю о его любви к мелочам и к самым дорогим людям, к вещам и воспоминаниям. Конечно, обо всем этом я узнал много позже, однако именно в том мерзком клубе-баре-бог-знает-что-это-было-вообще были заложены основы. И я ни о чем не жалел, когда он принес мне гадкий коктейль на этот раз синего цвета — “этот больше тебе подходит, да и выглядит более сносно, плевать на вкус, все равно дерьмо”. И когда он говорил, долго и много, о совершенно случайных вещах, о том, что было перед глазами в тот момент или когда-то давным-давно, я слушал, не глядя на него. Невозможно было смотреть на него и сосредотачиваться на словах, что слетали с его губ звонкими потоками. Мне казалось, что голова взорвется, делай я так, поэтому я вежливо смотрел куда угодно, кроме как на его лицо. Я был воплощением вежливости, когда завис, разглядывая его бедра, обтянутые плотной джинсовой тканью. Он был воплощением сволочизма, когда отметил это, подняв бровь. Его лицо отвлекало, но не настолько, чтобы я забыл покраснеть, что само по себе было очень плохим знаком. Луи Томлинсон сам по себе был плохим знаком, начиная от его тонких изящных пальцев, которые барабанили по столешнице не в такт музыке, заканчивая мягкими волосами на затылке, которые бесконечно притягивали к себе мои руки каждый раз. Когда смотришь на него, ты отлично понимаешь, что сошел с ума. Но тебя это не беспокоит. Ты уже сошел, в конце концов. И я всегда хотел приятной смерти. Надеюсь только, что лишь много лет спустя.ти хочеш мене на стіл постелити собою зашити без жодного шва
Нет, мы не переспали с ним в ту ночь. И через неделю, наполненную сообщениями, звонками и свиданиями — тоже. И дело было не в отсутствии желания или каких-то устаревших предубеждениях, над которыми Луи от всей души рассмеялся, когда я осторожно завел об этом разговор. Он всегда смеялся, словно думал, что каждое мое слово — чертовски смешная шутка, а я все не понимал, как этот человек может так на меня реагировать, черт, да его взгляды дороже всех драгоценностей в мире, когда он был обращен ко мне. Он не хотел со мной спать, потому что у него на носу был выпускной показ. Луи Томлинсон оканчивал университет, и в его электронной почте висели приглашения на работу от нескольких весьма приличных модных домов, но ему было совершенно необходимо идеально провести презентацию своих работ, итог четырехлетнего обучения. Тогда в баре он искал не с кем бы переспать. Он искал музу, вдохновение, то, что поможет ему, даст толчок, откроет глаза на то, чего не достает. Луи бесконечный перфекционист, и я до сих пор не понимаю, как он мирится с моими бунтарскими замашками и ужасными периодами с экспериментами в одежде, о которых даже я не хочу вспоминать. Когда он говорит, что любит меня со всеми недостатками, я вижу в его глазах гордость. В конце концов, он хотя бы научил меня не носить леопардовое пальто. То зеленое, из его новой коллекции, выглядит на мне в миллионы раз лучше. Особенно цвет. Он никогда и ни за что не признается, но я точно знаю, что каждая его коллекция создана лишь для меня, каждая мелочь, каждый аксессуар и рубашка. Он просто говорит, что посвящает их мне, но я знаю, что это только для меня. Вечная благодарность за те наши месяцы той далекой весной, когда он сходил с ума, искал, ночами шил и кроил, рисовал, переделывал, срывался на друзьях и кромсал ножницами готовое — “не то, не то, не то, черт подери, к черту”. Мы оба помним, как я держал его в объятиях под теплым одеялом и рассказывал о нашем будущем до тех пор, пока у меня не пропадал голос, но даже после этого я шептал, шептал, шептал, до тех пор, пока он не поднимал на меня глаза, в которых больше не светилась паника, пока он не начинал целовать меня, ласкать руками нежную кожу, скользить, сжимать, доводить до предела, а затем... А затем он вскакивал и бежал творить, самозабвенно рисовать эскизы, тщательно добавлять теней и менять цветовые гаммы, оттенки, не то, не так, не тут, оставляя меня один на один с мучительной жаждой его тела, такого близкого и такого недоступного. Он разрешал касаться, но не давал доходить до дела, вынуждая себя сходить с ума от желания и направлять эту энергию в творчество. Было приятно видеть, что ему так же сильно хочется меня, как и мне его, если судить по результатам. Мы оба ждали июня, одновременно опасаясь его, но время тянулось слишком медленно, а затем, как всегда, слишком быстро, когда одна из моделей заболела, и нужно было быстро обучить новую, подогнать под ее параметры все наряды. Таким сумасшедшим я видел Луи потом лишь раз, перед его первой Лондонской неделей моды. Тогда он вырвал с мясом ручку из двери в свой кабинет просто потому, что забыл, в какую сторону она открывается, поэтому дергал на себя. После его показа мы улетели на неделю в Испанию, где целыми днями лежали на пляжах, купались и занимались сексом прямо на берегу, вытащив на песок легкую софу. Шезлонг мы сломали в первый же день. Луи редко в чем себя сдерживал, особенно если это касалось нас с ним. В один день я проснулся, а на тумбочке у кровати стоял великолепный букет белых лилий в причудливой вазе. Я не смог сдержать слез, правда, в основном, из-за аллергии, но ведь внимание важно, само по себе, а не то, что нам пришлось весь день провести в больнице. С тех пор в нашем доме никогда не было и намека на эти цветы, зато в каждой комнате стояли великолепные эустомы разнообразных цветов. И в маленькой квартирке в Манчестере, и в лофте в Лондоне, и в великолепной огромной студии в том же городе, в новом доме в Лос-Анджелесе, который стал олицетворением отдыха и бесшабашности. Даже когда в посудомоечной машинке наравне с тонкими фарфоровыми тарелками и пузатыми бокалами под вино появились яркие бутылочки и соски, маленькие мисочки, когда ночи прерывались не возгласом вдохновения, а детским плачем, мы все равно беззаветно любили друг друга, как в первый день. Любили, любим, да и будем любить. В конце концов, какой дизайнер может творить без своей музы? А мой дизайнер еще и жить без нее, то есть, без меня, не может. Ради его восхищенных глаз и тихих слов в воскресенье утром “иногда я все еще не могу поверить, что ты существуешь, что ты настоящий. Что ты мой”, я готов на все, на его срывы и крики, на бесконечные творческие запои в студии с горами эскизов, серыми от карандаша пальцами и безумным выражением лица. У нас есть то, чего я даже не надеялся найти тогда в баре, при нашем знакомстве, после очередного расставания с неудавшейся любовью на всю жизнь. У нас есть то, чего не выловить на донышке бокала с дешевым пойлом или дорогим шампанским. И мы нашли свой выход. Он сам меня нашел. И ради него, ради нашей семьи, я готов на все и даже немножко больше.я твоя, твоя модель ти моя, моя Коко Шанель