Only seventeen

Это был очередной вечер а-ля «это приказ, Боунз». Леонард сидел у барной стойки в кают-компании и потягивал какой-то совершенно дикий коктейль авторства Ухуры. Как он назывался, Боунз успел подзабыть — от греха подальше — с такими словами в его голове уж очень настойчиво начинали ёрзать неуставные мысли в отношении некоторых энсинов. На танцполе было удивительно немноголюдно для не такого позднего вечера, однако это было объяснимо: основная масса состава была уже достаточно пьяна, чтобы спокойно сидеть на своём месте за одним из столиков импровизированного бара и строить планы, как добраться до собственной каюты, поэтому до окружающего мира им не было дела. Только Кирк со Споком неуклюже перетаптывались под «Besame Mucho» да Сулу обнимал немногим пониже спины какую-то симпатичную девчушку из научного отдела. Недоставало только одного не менее симпатичного русского парня с самой очаровательной улыбкой на свете, но рвать себе душу конкретно сегодня и конкретно сейчас Маккой не хотел. Он помнил, как специально убивал в себе одно за другим чувства, возникающие к членам экипажа, пока не влюбился в Пашу Чехова. Юноша был настолько далёк от доктора, насколько это было возможно, но его детская непосредственность грела душу, улыбки заставляли почувствовать себя счастливее... И Боунз неожиданно не смог избавиться от привязанности к энсину. А потом не захотел, уверенный, что Чехов никогда и не взглянет в его сторону. В общем, всё было как обычно. Песня как раз начала стихать, когда соломинка Маккоя издала неприличное хлюпанье, означавшее, что коктейль закончился. Доктор со вздохом отставил бокал и хотел было уже уйти, пока капитан занят своим драгоценным старпомом, когда в притихшем после буйной гулянки зале появился Чехов. Он был одет — разумеется! — не в привычный, оттеняющий юношеский румянец канареечно-жёлтый свитер, но в тёмно-синюю рубашку поверх нежно-голубой футболки и чёрные джинсы. Ярко-рыжие кудряшки не были уложены никакой синтетической гадостью (Маккой помимо воли с облегчением выдохнул), зато, когда Паша прошёл мимо, Леонарда окутал шлейф дорогого одеколона. Чехов подошёл и о чём-то пошептался с энсином, исполнявшим нынешним вечером обязанности ди-джея, а потом сверкнул слишком по-взрослому обольстительными и из-за тёмной одежды особенно ярко-синими глазами в сторону барной стойки. Маккой автоматически огляделся, гадая, на кого Чехов мог посмотреть так, как ему, вроде бы, должно быть пока рановато, но Ухура, протиравшая стакан, жизнерадостно щебетала о чём-то с совершенно ошалевшим от такого внимания Скотти, а больше никого за стойкой не наблюдалось. «Это он что, на меня посмотрел?», — мелькнуло в уже не так резво соображающей после двух коктейлей голове доктора, но Леонард тряхнул ею, чтобы выкинуть неудобные мысли. И как он мог подумать, что энсин смотрит в его, старого разведённого сельского доктора, сторону? А, может, всё-таки Ухура?.. Но заигравшая музыка заставила его душу уйти в пятки, а его самого нервно сглотнуть. Боунз не знал, где мог спалиться. Именно этого исполнителя он нежно любил с того дня, когда на четырнадцатилетие отец подарил ему антикварный патефон с несколькими виниловыми пластинками, одной из которых была пластинка группы ABBA. В то лето он заслушал её. А одна из песен этой группы потом свела его с будущей женой и первой красавицей в своём городке Мириам... «Dancing Queen» он особенно полюбил уже после разрушения своего брака. Почему-то именно звуки, которым было уже больше двух веков, снова заставляли его ощущать себя молодым, тем самым юнцом, который с дрожащими коленками подходит к самой прекрасной девушке и приглашает её на танец. Иногда, оставаясь наедине с собой после тяжёлой смены, он закрывал наглухо дверь в свою каюту и опускал иглу на чёрный круг, чтобы через мгновение прикрыть глаза и без следа раствориться в чувстве музыки. Он жил этой песней, это был его импровизированный гимн, и влюблённость в юного русского гения прекрасно вписывалась в его внутреннее «я» неисправимого романтика. Он продолжал сыпать сарказмом направо и налево, продолжал отпускать циничные замечания даже в отношении лучших друзей, но в его сердце жила надежда на чудо. Один вопрос — откуда об этом узнал Павел?.. Кстати, об энсине Чехове... — Доктор, — глаза юноши цвета летнего грозового неба доверчиво взглянули на Маккоя, — потанцуете со мной? Леонард любил грозовое небо. В детстве ему часто случалось вскакивать посреди ночи и прилипать в восхищении к окну, когда начиналась гроза. Такое небо предвещало огромную опасность, хорошо знакомую любому врачу, работавшему с поражениями от электричества, но также и безумно красивое природное визуал-шоу, лучше, чем по голоэкрану: великолепные световые эффекты — молнии, пробирающий до глубины души звук грома, зловещий реквием дождевых капель, потрескивание электрических путей неподалёку от дома, где проходила сверхскоростная железная дорога, и в качестве эффектного завершения великолепный запах земли после дождя, заполняющий лёгкие одуряющей свежестью. — Разве я могу отказаться? — Спросил Маккой, выругавшись у себя в голове — наутро он точно об этом пожалеет. Он должен был сопротивляться магнетизму этого невозможного юноши, noblesse oblige*, так сказать, но согласие было уже дано, тёплая рука Чехова ободряюще сжала его ладонь, и вспышка белозубой улыбки на миг ослепила его. * * * Боунз пришёл в себя уже на танцполе. Музыка, сочившаяся светом разноцветных прожекторов, популярных на дискотеках двадцатого века, ласкала тело сквозь одежду бархатом фортепианных переливов. Вкрадчивый женский голос с придыханием мурлыкал о том, что королём может стать любой парень, ведь вечер только начался. Леонарда чуть качнуло от выпитого, хотя в этот раз он особенно не злоупотреблял, но алкогольный туман испарился из головы, стоило Чехову обманчиво прильнуть к нему на короткое обжигающее мгновение и тут же разделить их стеной тягучего, пахнущего пряностями и алкоголем воздуха. Маккой едва сдержал разочарованный стон, недоумевая, как может этот мальчишка быть таким соблазнителем при вроде бы довольно невинной репутации, а Паша снова сверкнул глазами, отражая диско-огни, и поманил доктора, призывая к сближению. «And when you gat the chance**...», — выдохнула солистка. Чехов зажмурился и снова шагнул чуть ближе к Леонарду, ловя его ладони, а потом опять распахнул глаза, уже тёмные из-за расширившихся в неярком освещении зрачков. С переливами ставшей громче музыки медленно повёл заворожённого доктора, взяв на себя инициативу в их импровизированном тандеме, делая это так же легко и профессионально, как управлял Энтерпрайзом или молниеносно вычислял координаты транспортации, порхая изящными пальцами по сенсорной панели. Маккой никогда не был ведомым, контроль в отношениях всегда принадлежал ему. Тем более восхитительно было отдаться в умелые горячие руки, довериться и плыть по течению серотонина в крови, набирая инерционный темп, двигаться в ритме музыки под чутким контролем того самого человека, в котором, как в любимой песне, хотелось раствориться без следа... В проигрыше он наклонился к Паше и усмехнулся: — Ты заставляешь меня чувствовать, что семнадцать здесь мне. Чехов томно взглянул на него из-под пушистых ресниц, привлёк к себе, заставляя Леонарда обвить руками свою талию и прошептал на ухо, намеренно касаясь губами нежной кожи: — Пока ещё нет. Второго куплета песни Маккой не понимал до своего поступления в команду Энтерпрайза, вернее, до того, как впервые увидел русского гения-навигатора. Кокетливо-искренней улыбкой он зажигал сердца окружающих, заставляя всех проникнуться своим оптимизмом, но при этом немного виноватым «семнадцать, сэр», произнесённым на мостике во время догонялок с Нероном, разрушил много воздушных замков. Он был воплощением надежды и разочарования в одном лице, он заставлял всех сгорать от желания стать первым серьёзным чувством юноши и невозможности сделать это. Почему Паша выбрал его сейчас? Маккой не знал. Чехов был чёртовым мальчиком-вундеркиндом, обладателем загадочной русской души, которую разгадать не смогла бы команда лучших аналитиков Звёздного флота, и невесть откуда полученных знаний о личных пристрастиях отдельных докторов. Но конкретно в данный момент весь мир для Леонарда сузился до тех нескольких сантиметров, на которые оттолкнул его, играя в танец, Павел, руководствуясь какими-то своими гениальными мотивами. И это, чёрт возьми, действовало. Боунз слишком ощущал всколыхнувшееся внутри чувство, похожее и непохожее на то, которое будила в нём Мириам, одновременно пушисто-мягкое и сжигающее изнутри ядовито-терпким пламенем собственнической ревности, слишком утонул в себе, чтобы поймать момент, когда Паша оказался непозволительно близко и пьяно впился в его губы — жадно, мокро, всё-таки вырвав глухо рокочущий стон из горла Леонарда, тут же неосознанно скользнувшего ладонями под тонкую футболку, так кстати не заправленную в джинсы. — Не здесь, Lyonya, — хрипло и с ярким русским акцентом сказал Чехов, сейчас же противореча самому себе — всосав кожу на шее Маккоя чуть пониже уха и несильно прикусив её. Боунз застонал и воровато огляделся вокруг, но никто не замечал, что делал с ним Паша. Боже, он, взрослый солидный мужчина, чуть ли не занимается сексом с юным энсином, разница в возрасте с которым у них едва ли не больше, чем лет этому самому энсину, у всех на виду! Но сейчас, чёрт побери, обо всём этом как-то не думалось. Маккой выругался и наконец взял себя в руки ровно настолько, чтобы сгрести Пашу в охапку и так быстро, как позволяли сбившееся дыхание и каменная — после таких-то манипуляций! — эрекция, направиться в свою каюту. * * * Коридор промелькнул белоснежной стрелой; Чехов почти бежал рядом, с готовностью вцепившись в удерживающую его руку, так что принуждением тут и не пахло. Добравшись до каюты и втолкнув туда юношу, Леонард закрыл дверь и ввёл личный код, чтобы исключить неожиданные визиты. Покончив с этим, он развернулся с твёрдым намерением втрахать несносного мальчишку в свою кровать, наплевав на социальные нормы, но у Чехова, по-видимому, были другие планы. Вжав бёдра доктора в дверь его же каюты, уже стоящий на коленях Павел обжёг дыханием пах Маккоя, обездвижив свою «жертву» и прошептал: — Я обещал, что ты почувствуешь себя семнадцатилетним. Волшебная цифра чуть-чуть остудила горячую голову Боунза, заставив кое о чём вспомнить. Здравый смысл трепыхнулся в последний раз, когда Леонард перехватил пальцы, лёгшие на язычок молнии брюк. — Чехов, тебе семнадцать, это... — Не растление, — закатил глаза юноша. — Во-первых, мне уже восемнадцать, а, во-вторых, я гражданин Российской Федерации. С 2200 года возраст согласия в России установлен на четырнадцать лет, возраст наступления полной дееспособности — на шестнадцать. Поправки были введены из-за повышенной активности женского населения в отношении трудоустройства, бурного развития космической макроэкономики конкретно России и значительного роста коэффициента гениальности среди представителей русской нации — гениям приходилось проходить слишком трудоёмкую процедуру эмансипации, осложнённую тоннами бумажной волокиты. Государство просто упростило жизнь себе и людям, а ты просто заткнись и получай удовольствие. На такую убедительную речь найти контраргумент Маккой не смог бы, даже если бы попытался, потому что Паша всё-таки расстегнул его брюки и подчёркнуто-целомудренно поцеловал головку члена Леонарда. Боунз громко сглотнул — эротизм картины перед его глазами прямо-таки зашкаливал, он сам был возбуждён до твёрдости гранита и исчерпал все силы для борьбы с тем, чего слишком сильно хотел — и мысленно проклял Россию, русских гениев и в особенности предоставленную в открытом доступе теоретическую информацию о техниках секса. В том, что она была получена из интернета, доктор не сомневался ни секунды — по долгу службы он должен был быть осведомлён о сексуальной активности каждого из членов экипажа и в списке Чехова не было ни-ко-го. — Хочешь отказаться от минета, Леонард? — Тем временем промурлыкал юноша с этим своим рокочущим русским «р», и Маккой впервые почувствовал, что близок к пику просто от одного голоса партнёра. — Блядь, нет, — прохрипел он, обеими руками упираясь в косяк дверного проёма, чтобы ненароком не рухнуть на чересчур раскрепощённого энсина из-за подкашивающихся коленей. — Правильно. Держись, Lyonya, — сказал Чехов, повёл красиво очерченными плечами, сбрасывая рубашку, изначально расстёгнутую, и, взяв Маккоя за бёдра обеими руками, на пробу пропустил истекающий предэякулянтом член в рот, попытавшись взять его сразу на всю длину. Боунз выругался и, не сдержавшись, вцепился в волосы Паши, нечаянно всё-таки толкнувшись к нему в рот и тут же испуганно застыл, ожидая, что вот сейчас энсин подавится, выступят слёзы и его тут же пошлют куда подальше. Но Чехов, будь он — проклят? благословенен? — не подавился. Он задержал дыхание, затем медленно сглотнул, восхитительно сдавив стенками горла чувствительную головку, — Боунз сдавленно охнул, — и вдруг заработал одновременно щеками, губами и языком, так, что доктор потрясённо замер, а потом позорно быстро кончил с длинным мелодичным стоном. Сил вымолвить имя энсина у Леонарда уже не было. — Young and sweet, only seventeen***, — пропел Паша, вставая и за руки отводя безвольно-покорного Маккоя к кровати, и опрокинул его на спину. — Заткнись, — вяло отмахнулся Боунз, но Чехов ухмыльнулся и, продолжая напевать злосчастную — или судьбоносную? — песню ABBA, нарочито медленно стащил с Леонарда брюки вместе с бельём. Горящий желанием взгляд энсина прошёлся по телу доктора, и Маккою вдруг остро захотелось покраснеть. Он почти почувствовал жар, приливший к щекам, чего не случалось с ним с подросткового возраста в силу профессии. — Сними, — кивнул Павел на синий форменный свитер Леонарда — доктор пришёл выпить прямо после смены, не переодеваясь, — и это прозвучало так властно и покровительственно, что Маккой всё-таки покраснел, стягивая с себя верх и оставаясь наконец полностью обнажённым. Паша закусил губу и тоже начал раздеваться. Боунз заворожённо проследил взглядом за тем, как энсин, отбросив футболку в сторону, грациозно выскользнул из джинсов, оставшись только в красных боксёрах с какой-то надписью, не дешифруемой для Маккоя. — Что там написано? — Спросил он, кивнув на стягиваемые Чеховым трусы, и на тонких юношеских губах расцвела та самая улыбка, которая, бывало, заглядывала в «горячие» сны одного отдельно взятого разведённого доктора родом из Джорджии. — Там написано «Будь твёрдым до конца». Леонард рассмеялся, ещё больше краснея, и Паша вдруг задумчиво погладил его по колену. — Какой же ты красивый, когда смеёшься, Lyonya. — Русский вздохнул и попросил: — Перевернись. Маккой, не вдумываясь в просьбу, перевернулся, но настороженно напрягся, когда горячие сухие ладони скользнули по его ягодицам. И не то, чтобы он имел что-то против Чехова сверху, но всё же. — Паша... — Неуверенно произнёс он, готовясь к тому, чтобы приподнять поясницу, но на неё вдруг опустилась симпатичная обнажённая задница энсина. Чехов деловито сжал бёдрами бока доктора и легко пробежался по нежной коже пальцами, удовлетворённо хмыкнув, когда Боунз заёрзал под ним, весьма несолидно хихикнув. — Чехов! Я щекотки боюсь! — Попытался строго рявкнуть Маккой, но получился только придушенный писк. Однако Павла это не смутило — он опустил ладони на трапециевидные мышцы доктора, сжал пальцы — и Маккой вознёсся на небеса. Сидячая бумажная работа никогда не прибавляла мышцам тонуса, а просить кого-то о массаже доктор не любил — личное пространство и всё такое. Но сейчас всё, на что хватило силы воли — подтянуть к себе подушку и обессиленно уткнуться в неё лицом. — М-м-м... — выстонал Леонард, прогибаясь, как довольный кот, под ласковыми руками, массирующими его спину. Возраст ощущался снова, но при этом ладони, так восхитительно исследующие все ноющие мышцы, требующие повышенного заботливого внимания Паши, просто отправляли в нирвану. — Я люблю тебя, Чехов... «Упс», — подумал Маккой, когда русский приостановился, услышав его бормотание — таких признаний с бухты-барахты, вообще-то, не произносят. Но, как оказалось, чёрт их разберёт, этих русских, потому что через мгновение умелые руки опять вернулись к массажу, а тихий уверенный голос над головой сказал: — Я знаю, Lyonya. Но не успел Боунз мысленно как следует отругать себя за неосторожность, не прекращая млеть под ладонями Чехова, как они спустились ниже, Паша съехал на бёдра Леонарда и начал массировать его ягодицы. Маккой застонал в подушку — от настойчивых ласк член уже снова начал проявлять интерес к происходящему, а где-то в паху сладко заныло. — Трахни меня, — вырвалось у него самопроизвольно, но Чехов только шлёпнул его по правой ягодице и встал, намекая на то, чтобы доктор поднял поясницу. — Имей терпение, Лео, — американское сокращение прозвучало непривычно коротко, и, подчиняясь энсину, Боунз услышал, как тот исправился, — Lyonya. Что-то зашуршало за спиной, воздух всколыхнулся от чужих движений, как лёгкий тюль, огладив разгорячённую кожу. Маккой покрепче сжал подушку и немного выше поднял задницу, почему-то стыдливо подумав, что это добровольное признание другого главным заводит его больше, чем что-либо до этого. А потом Паша вернулся, сел позади него на кровати, и Леонард, приготовившийся к прохладной влажности смазки на ласкающих пальцах, невольно отшатнулся вперёд, когда горячий язык лизнул его в область копчика. — Тш-ш-ш, — выдохнул Чехов, придерживая его, и, раздвинув в стороны ягодицы доктора, начал жадно вылизывать колечко сфинктера. Римминг Маккою был знаком только в теории, поэтому он совершенно не представлял, как от этого может сносить крышу. Кровь ударила в пах, мир расплылся, и пару минут единственным, что Боунз мог осознавать, был бесстыжий язык, то обманчиво-лёгкими прикосновениями оглаживающий анус, то проникающий в расслабляющееся кольцо мышц. То, что всхлипывающие жалобные стоны, доносящиеся до плывущего сознания, принадлежат ему самому, до Маккоя дошло только тогда, когда Чехов отстранился и, тяжело дыша, спросил: — Всё хорошо? — Охуенно, — выдохнул Леонард и застонал — отходняк тоже был вполне себе ничего. Энсин где-то над головой застонал тоже, утыкаясь лбом в ягодицу Боунза, и прояснившееся сознание весьма красноречивым пинком донесло до него факт, что кое-кто тут ещё не получил разрядки ни разу, в отличие от неких эгоистичных докторов. — Паша? — окликнул Маккой Чехова, и, когда давление взмокшего лба на ягодицу исчезло, выстонал, уже не в силах сдерживаться: — Трахни меня. В этот раз ни сил, ни желания спорить у энсина не было. Нащупав принесённый недавно тюбик со смазкой, Чехов наскоро подготовил себя, но, когда поднёс было пальцы, чтобы растянуть Леонарда дополнительно, его запястье было предусмотрительно перехвачено. — Давай. Облегчённо выдохнув, Паша лёг грудью на спину доктора и начал входить в него мелкими толчками. Только усилием воли Маккою удавалось держать сфинктер расслабленным, чтобы ускорить процесс, но Чехов тоже героически сдерживался и делал всё медленно, пока не вошёл до конца и не остановился, чтобы дать Леонарду привыкнуть. А потом начал так же медленно выходить, и Боунз не сдержался, подавшись назад и насадившись на Пашу до самого основания. Это было ошибкой. Русский задрожал и с вымученным стоном кончил, уткнувшись лбом в левую лопатку доктора. Маккой подождал, пока Чехов немного отойдёт от оргазма, и придержал его за бедро, когда тот хотел было отстраниться. — Подожди, Паша, всё нормально, — голос звучал невыносимо пошло: хрипло и с придыханием, но с этим пришлось временно смириться. — Но я же... — впервые за этот сумасшедше-великолепный вечер Чехов звучал неуверенно, и Леонард прекрасно понимал его — когда в том же возрасте такой казус впервые случился с ним самим, только опытность партнёрши помогла ему справиться с чувством стыда. — Просто подожди, Паш. — Боунз обернулся через плечо, поймав влажный взгляд голубых глаз, и не сдержал просьбы. — Поцелуй меня. Всё вернулось на круги своя: Паша стал ведомым, Леонард ведущим, но эта перемена никак не сказалась на градусе удовольствия от происходящего. Маккой нежно целовал неожиданно послушного энсина, забыв про затекающую шею, и ладонь забывшегося русского скользила по правому бедру доктора в робкой ласке. Левой рукой Паша упирался в постель. — Боже, — сказал Чехов, стоило им оторваться друг от друга, чтобы вдохнуть, ощущая, как внизу живота вновь зажигается медленный жаркий огонь, — ты прав. Боунз снова опустил голову, поудобнее устраиваясь на подрагивающих от долгого напряжения локтях, Паша поцеловал его в левую лопатку и вновь начал двигаться в нём, твердея с каждым движением. В какой-то момент, — и то ли сам Маккой так изогнулся, то ли чуть сменил положение Чехов, — но задетая головкой члена простата расцвела ярким удовольствием, доктор протяжно простонал, энсин чуть прикусил кожу на лопатке Боунза, тут же зализав это место, и ускорил толчки, мягко придерживая Леонарда за бедро. Конец пришёл неожиданно: оглушительный, выбивающий все предохранители оргазм прокатился по ним обоим, вышибая из лёгких громкий синхронный стон. Боунз без зазрения совести тут же растянулся на покрывале, придавленный приятной тяжестью тела Чехова, окончательно вымотанный. Через несколько минут, отойдя от крышесносного удовольствия, Паша снова чем-то зашуршал. Когда прохладная влажная ткань прикоснулась к чувствительной ещё коже, Маккой мысленно пообещал себе накормить юношу шоколадом. Ну, или побаловать как-то ещё, но обязательно позаботиться в ответ. Доктор лениво приоткрыл глаза и встретился взглядом с Пашей. — Я тебя люблю, — вдруг сказал Чехов, стремительно и отчаянно алея, и Леонард улыбнулся ему той улыбкой, которой улыбался только Джоанне и Мириам в первые месяцы свиданий и которой уже не надеялся когда-то улыбнуться кому-то ещё. — Я знаю. Иди сюда. Русский тут же устроился под боком у Боунза, как котёнок в далёком детстве, принося с собой долгожданный уют, и неожиданно серьёзно посмотрел на него, немного опасливо сверкнув глазами из-под пушистых ресниц. Маккой с улыбкой чмокнул его в нос, смутив ещё больше. — Я люблю тебя, Паша. Если хочешь, перебирайся ко мне. И счастливая улыбка стоила сломанной стены недоверия к миру. Видимо, раз для счастья Леонарду оказалось достаточно такой малости, он всё ещё был семнадцатилетним в душе. Всё ещё? Всегда.