Разрушить

— Роберт. Слишком громко, чтобы сделать вид, что не услышал. Слишком тихо, чтобы попытаться распознать знакомые звуки. Он глубоко выдыхает, неловко проводит руками по шортам, облокачивается лбом о шкафчик. Его голова почему-то сильно болит, будто бы кто-то сдавливает её с обеих сторон в районе височной области. — Левандовски. Он неимоверно сильно устал физически и душевно, хотя день только начинается. Ему кажется, что виной всему недосып, неправильное питание в последние недели, пара бутылок крепкого алкоголя по пятницам. И, наверняка, именно эти долбаные пятницы виноваты в том, что в какофонии звуков, которая раздражающе раздаётся в его голове, так отчетливо слышится знакомое имя. — Левандовски, твою мать. Он чувствует, как его крепко тормошат за плечо, насильно разворачивая, дабы ощутить зрительный контакт. Ему не хочется поднимать глаза, благо рост капитана позволяет этого не делать. — Да, Филипп. Лам прищуривается и цепко всматривается в лицо одноклубника, который в последнее время ведёт себя не просто категорически странно. Филиппа до крайности напрягает тот факт, что Роберт слишком часто уходит в себя, отвечает невпопад, отмалчивается и старается побыстрее закончить тренировку, покинуть поле и раздевалку. — Что с тобой происходит? Филипп не очень-то надеется на вразумительный ответ, хотя бы потому, что понимает, что Роберт — это не Швайни, который растреплет всё направо-налево, не Гётце, которому обязательно нужно взвалить груз на кого-то другого, чтобы стало чуточку легче. Левандовски слишком глубоко в себе. — А что со мной? Роберт непонимающе поднимает плечи вверх и широко распахивает глаза, чуть-чуть хмурит лоб и приоткрывает рот. Мир потерял такого неимоверно талантливого актера. Филипп хмурится и убирает руку с плеча одноклубника, прикусывает губу и приземляется на лавку напротив. В раздевалке пока ещё совсем пусто: большинство баварцев не отличаются излишней пунктуальностью. — В зеркало-то посмотри. Роберт почти бессознательно — из уважения к Филиппу — поворачивает голову направо и впивается глазами в свое отражение в небольшом зеркале на дверке шкафчика. И он почти не врёт, когда говорит, что ничего не видит. — Ты, — Лам не знает, что ему говорить, глубоко вздыхает, запускает пальцы в волосы и устремляется взглядом в пол. — Думаешь, что это не моё дело, и это было бы правдой, если бы не один момент, — он поднимает голову и впивается глазами в ни разу не шелохнувшегося Роберта. — Футбол — это командная игра. И если у тебя какая-то херня в жизни — у нас какая-то херня на поле. Роберт отчаянно пытается не выдать никакой лишней эмоции, крепко-накрепко закатывая под асфальт кучу несказанных слов. В раздевалку заходит Боатенг, и Левандовски понимает, что на сегодня Лам от него отстанет, хотя и будет коситься весь оставшийся день. Потому что он слишком назойливый капитан. Потому что он слишком хороший человек. Лам не находит себе места, изредка поглядывая на долбаного Роберта, который чересчур сильно бьёт по мячу, чересчур грубо стелется в подкате, чересчур мощно проводит мочалкой по разгорячённому после утомительной тренировки телу. Филипп злится в первую очередь на себя, что не обладает теми качествами, которые помогли бы ему разобраться, в чём, собственно, дело. Он даже хочет сказать Басти, чтобы перекинуть эту проблему на его плечи, но быстро отказывается от этого, вспоминая, что у того ещё неразбериха с Нойером. Роберту нравится «Бавария», он прекрасно прижился в команде, его новые одноклубники всячески поддерживают его и помогают прогрессировать в игре. Но всё рушится как-то отчаянно неожиданно и до крайности странно. Он вгоняет себя в депрессию — не пойми откуда взявшуюся, мать её, депрессию. Ему невозможно сильно нравится их чёрный комплект формы, а ещё он до чёртиков ненавидит основной. С каждым днём всё больше и больше Роберт теряется, не оставляя себе никаких шансов найти дорогу обратно. С каждым новым голом он всё крепче прижимает к себе Бастиана, чем вызывает огоньки недовольства в глазах их основного голкипера или же Бадштубера, не отличающегося чрезмерным дружелюбием и не совсем понимающим его действия, а иногда и Роде, если того, что случается не так часто, выпускают в старте. Роберт срывается, хватает телефон, по памяти набирает до чёртиков знакомый номер, давно удалённый из списка контактов, сквозь призму затуманенного разума шепчет: — Не смей его больше так обнимать. Роберт сбрасывает резко и суетливо, не давая шанса человеку на другом конце трубки осознать, что вообще произошло. Потому что он и не хочет пытаться понять. Потому что он хочет убедить себя в этом. Роберту хочется выть от осознания, в какую жопу он сам себя загоняет, и понимания, что не пытается сделать ничего — абсолютно ничего — чтобы выбраться. Он чувствует, что движется в противоположном направлении, но каждый раз, когда выдаётся шанс развернуться на повороте, решает, что не сейчас, не сегодня. Не в этом месяце. Никогда. Левандовски копается в себе, пытается отыскать в воспоминаниях тот момент, когда все полетело в тартарары, когда тщательно скрываемые визги восторга от перехода в «Баварию» заменились на влажную от холодного пота простыню на кровати. И ему предательски в голову приходит только одно, что все началось именно после его ухода из «Боруссии». Роберт злится на Лама, который пишет ему смски, на свою Анну, что так настойчиво интересуется, почему он ничего не ест, на Гвардиолу, сжимающего губы при виде нападающего. Но больше всех Роберт ненавидит себя; он чувствует себя полнейшим болваном, который упорно ходит по кругу, запрещая себе признавать очевидное. — Я же сказал тебе, чтобы ты больше так не делал. — Я же сказал, что мне плевать на твои слова. Они оба знают, что не плевать. Никогда не было и вряд ли когда-нибудь будет. И Роберт решается признать то, что пытается скрыть за пеленой вот уже невозможно долго. — Нам нужно поговорить. — Ну так говори. — Нам нужно встретиться. — Нам? Роберт скрипит зубами, хватается руками за край одеяла — так отчаянно и обреченно. — Ладно. Я приеду, Роберт. Но это не ради тебя. Нисколечко не ради тебя. Левандовски кривится, потому что Марко не умеет врать. Совсем-совсем. И Марко приезжает в этот грёбаный Мюнхен, который отобрал у него слишком много, не отдавая ничего взамен, в несусветную рань — до восхода солнца есть ещё немного времени. Ему хочется побыстрее закончить — он мечтает вообще не начинать. Марко стучится в дверь, испытывая что-то среднее между ненавистью к себе и к нему — человеку, что заспанными глазами всматривается в стоящего на пороге. — Ещё так рано. Марко толкает плечом дверь и заходит внутрь, разглядывая обстановку и интерьер парадной. Он с усмешкой отмечает, что всё вокруг какое-то совсем-не-робертовское — инородное и ненастоящее. Даже цветовая гамма кажется Марко такой невозможно неправильной, что ему приходится сомкнуть рот посильнее, чтобы ненароком не сболтнуть лишнего. Ройс проходит в гостиную, разваливается на диване, снимает кепку с головы и бросает её в сторону журнального столика. — Ну и, Роберт? А Левандовски не знает, что ему сказать. Он упорно молчит и пытается делать вид, что контролирует ситуацию. Только ни черта он её не контролирует. — Ты и этот Чиро, — Роберт говорит тихо и в привычной для себя манере — немного сухо и безразлично. — Вы так хорошо поладили, ещё немного, и ваше взаимопонимание достигнет максимума. Осталось только трахнуть его. Или ты уже? И ядовито. — Ты придурок, Левандовски. Ты сам все разрушил, — Марко вскакивает с дивана, тыкает пальцем в грудь собеседнику, яро мечет молнии глазами. — Ты сам сказал, что тебе не нужен ни я, ни эта херня, которая возникла между нами. Ты сам ушел в ебаную «Баварию», чтобы быть дальше от меня! И теперь ты ревнуешь, серьезно?! Роберт неуверенно делает шаг назад, опасаясь, что такой Марко может быть опасен для общества. Для общества, состоящего из Роберта и его самого. — Сказать нечего, да? — Марко шипит, надвигаясь на отступающего бывшего одноклубника. Кажется, в мыслях Роберта всё было немного иначе. Ведь это Марко должен был быть загнан в угол. Ведь именно Ройс должен был быть потерянным и беззащитным. Верно, ведь? — Какой же ты мудак, Роберт. Марко отходит от него, вновь плюхается на диван с ногами, прижимает коленки к груди, как-то неосознанно горбится. Он чувствует себя маленьким мальчиком, которого обижают в школе, вот только жаловаться родителям — не вариант, а что ещё делать с этим, Марко не знает. Он выглядит как подросток — худой, с выступающими ключицами и позвонками, сгорбившийся, разбитый и потерянный. Вот только приходится ему быть взрослым, осознающим, что единственный, кто есть у него всегда, — это он сам. И почему нас не учат в школе самому важному — как, чёрт возьми, жить в этом мире? — Марко. Роберт садится рядом с ним и устремляет взгляд на стену, так безвкусно оформленную Анной. Ему тяжело дышать, потому что он действительно не знает, что же теперь делать. Казалось бы, ему удалось поставить жирную точку, вот только растеклась она в непонятную каракулю. — Я устал. — Я тоже. — Мне не стоило приезжать, лучше не станет, — Марко шепчет слова куда-то себе в коленки. — Я ненавижу тебя, Роберт. Ему больно говорить эти слова, сердце мерзко ёкает, глаза начинают неосознанно слезиться, но он успевает незаметно вытереть их. — Я и сам себя ненавижу, Вуди. Марко неосознанно поворачивает голову, всматривается в бледное лицо Роберта, а затем молниеносно подмечает, как сильно Левандовски осунулся, иссох. — Помнишь, когда мы впервые встретились в Дортмунде, ты сказал, что не понимаешь, как топовый футболист вдруг перестает быть даже середнячком? — Роберт кивает, не совсем понимая, что вообще хочет сказать Марко. — Вот именно так. Про меня скажут, что я не смог вернуть форму после травмы, про тебя — что не заиграл в «Баварии», — Ройс резко опускает голову на колени к собеседнику, сворачивается калачиком. — Вот только дело не в этом, да? — Лам уже почти преследует меня, надеясь выяснить, что, блять, не так, Пеп наверняка подыскивает другого нападающего. — А Марио звонил мне, чтобы узнать, не знаю ли я, что у тебя случилось, — как-то между прочим добавляет Ройс. Роберт слегка улыбается: не то чтобы ему стало мгновенно легче от этой фразы, но что-то всё-таки в этом есть. — Знаешь, если бы мне разрешили исправить что-то в своей жизни, я бы не стал ничего менять, — Марко переворачивается на спину и смотрит в глаза Роберту. — Я бы не вычеркнул тебя, хотя надо бы. — Потому что любил. — Потому что люблю, — Ройс приподнимается на локтях и тянется к Роберту, отчаянно целует, оттягивая его нижнюю губу. Поцелуй получается слишком влажным и неглубоким, но их всё устраивает. — Я перехожу летом в Реал. Тебе не удалось закончить это, тогда попробую я. Левандовски сжимает руки в кулаки, хмурится и осознает, что готов вот-вот разрыдаться. Как маленький мальчик. — Ты должен доказать всем, что по-прежнему хорош. Предоставь роль сдувшейся звезды мне. Думаю, скамейка у Реала вполне удобная, — Марко смеется так грустно и через силу, что становится противно. — Не говори так, — Роберт не хочет этого слышать, он в шаге от того, чтобы заткнуть уши пальцами. Но вместо этого Роберт аккуратно проводит этими самыми пальцами по щекам, губам, глазам и бровям Ройса. Исключительно нежно. Совсем-не-по-робертовски. Марко утыкается носом в живот бывшего одноклубника, обхватывает его за талию обеими руками, крепко прижимает к себе, закрывает глаза и ловит себя на мысли, что почему-то именно в эту секунду он чуть-чуть счастлив. Практически незаметно, непонятно и отдалённо. Счастлив. Ройс думает-думает-думает, что делать с Робертом, с собой и этими отношениями. И ничего. Он прекрасно понимает, что судьба, наверняка, столкнёт их вновь во время Лиги Чемпионов. «Бавария» столкнётся с «Реалом» на поле в тяжёлом противостоянии, а Роберт с Марко в каком-нибудь подсобном помещении в безумном трахе. Роберт разрушил, разбросал ошмётки, а убирать почему-то приходится Марко. И он старается, тщательно сортирует и выбрасывает, вот только со стороны это выглядит так, будто Ройс ведёт восстановительные работы по сборке.