Нас утешает Смерть, и на беду она же Нас вынуждает жить. Она - всей жизни цель, Надежда добрести с тяжелою поклажей И ободряющий, вперед влекущий хмель. Она единая надежда нам и даже - Когда бредем в грозу, и в бурю, и в метель - Тот пресловутый дом, где может люд бродяжий Присесть и отдохнуть, поесть и лечь в постель. То - Ангел, чьи персты дарят и сон, и дрему. Он учит нас мечте, и свежую солому На ложе стелет он, чтоб грезил сирота. То - слава Божия, с пшеницей тайной кромы, То - нищих житница, родные им хоромы, Неведомых небес открытые врата. Шарль Бодлер Смерть убогих
- Как дыра в черепе поможет улучшить кровообращение? Скорее уж наоборот. - Я как-то об этом не подумал, мда …* * *
- Работа сознания зависит от того, сколько крови у тебя в мозгу… Хриплый, тихий, но почему-то беспокойный голос над самым ухом. Самый близкий друг говорил словно чужой человек. Как голос друга может казаться таким незнакомым? Генри хрипит так, будто сорвал голосовые связки долгими криками, хотя на самом деле уже давно не издавал никаких звуков… Возможно, в том и кроется причина. - Мейсон? – Генри зовет его, будто издалека, хотя ухо горит от его беспокойного лихорадочного дыхания. – Ты понимаешь? Генри умный, он задает важные вопросы и размышляет на важные темы. Мейсон рад, что у него есть такой вот Генри, у него никого больше нет. Генри не является Мейсону ни братом, ни другом в общепринятым смысле, они познакомились случайно, недавно и, скорее всего, ненадолго. Мейсон чаще всего не понимает, о чем говорит Генри. Как может понимать хоть что-то тот, кто не помнит своего имени? Они лежат на промятом матрасе посреди пустой холодной комнаты, в самой сердцевине небытия, незримые и бесполезные, но такие довольные собой. Они не могут существовать, они не помнят собственных имен, их лица сливаются с толпой и олицетворяют ее тогда, когда толпы нет. Они дети эпохи, сыновья тупых шлюх. Они не носят семейных имен, фамилий, чьи родословные протягиваются хотя бы на пару поколений вглубь истории, некому было благословить их на жизнь или просто существование, они родились без права на это, они родились умирать. Процесс затянулся. Генри начал чуть раньше Мейсона, но умереть они планировали вместе. Мейсон иногда задумывается о том, что в его возрасте давно пора было иметь своих детей, но у него не было детства, а он настолько хотел быть ребенком, что так и не вырос. Генри тоже не вырос. У них не осталось ничего кроме друг друга и дома, в пустой гостиной которого проходили почти все их дни, особенно когда заканчивались деньги. А денег у них почти никогда не было. Зато всегда были фен, кислота, колеса и скрутки, всяческого дерьма целая гора. Генри знал людей. Эти люди то и дело ютились по углам этого дома, безмолвными тенями шатались по ночам в коридоре и мешали призракам делать то же самое. В доме были призраки, знакомые и родные, почти такая же семья. У Генри была бабка, которая оставила ему и эту гостиную, и весь этот дом, и много всего другого. Ее призрак тоже ходил по дому и наверняка безуспешно пытался вытереть пыль. В гостиной был камин, большой, глубокий и старый, но в нем давно уже не тлел очаг. Холодная осень разрушала дом, сырость тонкими скользкими щупальцами проникала во все щели и убивала изнутри. Генри относился к этому так же, как и к памяти своей бабки: просто ждал, когда дом рухнет и перестанет быть полезен. Мейсон и Генри скрывались от сырости под тонким покрывалом и кутались в старые свитера. Мать Генри умерла на том последнем уцелевшем матрасе, на котором теперь спали Мейсон с Генри. Иногда Мейсон видел ее сквозь мутное окно. - Старая стерва выгнала мою шлюху-мать на улицу, когда та залетела, но зато великодушно дала ей тут подохнуть, лишь бы меня потом прибрать к рукам. У Генри ее глаза. Мейсон знает, ведь он ее видел. Когда-то их окружала мебель. Но Генри приносил в дом кое-что поинтереснее, а взамен вынес все до последней табуретки. Когда-то их окружали люди, но они ушли туда же, куда и мебель. Им никто не был нужен. Только рок, только… Мейсон сто тысяч лет смотрел в потолок и считал дыхание, обжигающее его ухо, каждый вздох длинною в век. Где-то вдалеке или в прошлом, в другой вселенной, существовало время. В нем самом когда-то существовало время, но оно остановилось. Его, словно остров посреди широкой, бурной реки, огибал бешеный поток чужих часов и минут, унося с собой все и всех. А он оставался, незыблемый, неизменный, одинокий. Он хотел спросить Генри, может ли быть жив тот, в ком время остановилось, он хотел рассказать. Но прошло сто тысяч лет, Генри уже не мог быть рядом. Но дыхание никуда не делось, возможно, что в Генри время тоже остановилось. Что за дурь он принес в этот раз? В поисках ответа он уставился на камин, тот ответил скучным темным холодом, а с каминной полки над остывшим очагом на него смотрело прошлое. Сквозь пыль и царапины, из самых глубин мироздания на него смотрели глаза Генри. Но как он мог быть там, если его дыхание тут? Вот его дыхание! Но это был другой он, времен, когда в нем еще тикали часы и кипела жизнь. Тогда у Генри были пухлые короткие конечности, маленький велосипед со звонком и человек с фотоаппаратом. Маленький Генри смотрел на Мейсона с любопытством, которого в настоящем нем уже не отыскать. Большой Генри, у которого уже не было ни велосипеда, ни звонка, но зато были волосы на груди, был так умен, что его уже ничего не интересовало. И у него уже не было никого, кроме Мейсона, а у Мейсона не было фотоаппарата. А еще у маленького черно-белого Генри глаза были ярче, чем у настоящего, цветного и с дыханием. Мейсона одолела бесконечная непонятная тоска, и он вернул взор потолку. Прошло еще сто тысяч лет. Время внутри так и замерло мертвым камнем. Что-то внутри умерло, и только потом стало страшно. - Как я узнаю, сколько у меня крови в мозгу, если я его не вижу? - он вернулся на две сотни тысяч лет назад, чтобы задать этот вопрос. Рука Генри, длинная и тонкая, в его пальцах казалась такой хрупкой и холодной, как у покойника. И это его рассмешило. Они смеялись. Мир вокруг вспыхивал разноцветными кругами, накренялся то в одну, то в другую сторону, плыл, расцветал и увядал с периодичностью сто раз в секунду. Они как два сумасшедших ходячих мертвеца скакали на собственных могилах и разрушали сон других мертвецов своим надрывным смехом. Недовольные соседи ворочались в гробах, но ни на секунду не прервали своего степенного разложения. Мейсон выталкивал из легких воздух резкими болезненными толчками, смотрел в глаза Генри и хохотал как гиена, до боли, до потери сознания. Генри – единственное бесцветное существо в этом пляшущем пестром мире - смеялся прямо в его лицо, хрипло, а в его мутных, как окна его дома, глазах плескалось что-то чертовски похожее на слезы. Но слезы блестят и катятся по щекам вниз, а не стоят темной жижей на дне мертвых глаз. Генри смеялся так сильно, что у него полопалась кожа на лице. Вот что бывает с теми, в ком остановилось время, подумал Мейсон. Генри с его дурацкой кожей, желтыми зубами и непонятной хренью в глазах был похож на идиота, на труп. Изо рта у него пахло гнилью, и он был холоден как земля на дне могилы. Мейсон ночевал как-то в могиле, он помнил тот холод. Генри напоминал ему об очень многих вещах, которые происходили в его жизни. Это была недолгая жизнь. Но это было прошлое, оно никому не было интересно. Да и настоящим Мейсона мало кого заинтересуешь. Иногда ему было жаль таких же людей, как он сам, рожденных умирать. Но это не имело значения сейчас. Сейчас они оба были счастливы и голодны, как бродячие псы, нарвавшиеся на помойку позади столовки. - Мистер Дырявые Штаны! – визжал от смеха Генри, он замотал Мейсона в простыню и оттащил в – как он это назвал – угол позора. Вчера в клубе Мейсон обокрал какого-то ботаника и хвастался перед Софи, что заплатит ей вдвойне, если она вылижет его яйца. Софи заглотила его до самого основания. Ее теплая глотка обволакивала его, пока ее ловкие ручонки обчистили его карманы. - Ты это видел, выблядок! – надрывался Мейсон. – Должен был этой суке руки оторвать! - Она тебя так отделала, старина, что мне стало страшно, - смеялся Генри, плотнее укутывая Мейсона в простынь. Спина болела, а руки онемели, он их больше не чувствовал, как будто у него больше и не было никаких рук. Стены смотрели на них с укором, грозили рухнуть и тихо поскрипывали, но им было плевать. Где-то вдалеке играл граммофон, которого у них давно не было. Играл Гидеон… он придавал им сил и толкал вперед, в новый день. Но свет мерк в мутных окнах… - Все! Лежи так! Пусть тоска неподвижности выест твою черепушку изнутри, - наигранно-строго заявляет Генри, но он не актер, поэтому получается хреново и его срывает на смех. Мейсон валяется тупой умирающей гусеничкой в углу и тоже смеется, под таким углом гостиная кажется больше: в ней больше света и не видно мрачного призрачного лица, заглядывающего в окна. Никто не мешал им жить, никто не запрещал им жить как пресловутые «достойные люди», но как-то не хотелось. Все делалось ради цветного хоровода в глазах и неконтролируемого смеха. Они искали нирвану, абсолютный кайф, они умирали каждый раз, а в промежутках между смертями работать совсем не хотелось. Ими двигала боль и желание от нее избавиться. Мейсон жил отрывками, мелкими периодами просветления между серыми днями, он жил чтобы войти в мир великого наслаждения и больше оттуда не вернуться. Так что нет ничего удивительного, что умирающей гусеничке-Мейсону плевать. Разум разрушает плоть… пусть уж лучше не будет разума. Он убивает душу, а что становится с разумом того, у кого больше нет души? А что происходит с разумом души? Он хочет обсудить это с Генри, но Генри затыкает его и заставляет молча отсиживаться в углу. *** - Тебя часто избивают девушки, - смеется Генри, когда Мейсон выползает из своего угла позора. Он провел там достаточно времени, его разум мертв. Так было еще до того, как его время остановилось. Генри старался зря. - Они шлюхи! Волосы Генри скользят по его же костлявым плечам, когда он кивает, так и хочется намотать на кулак и… срезать к черту. - Шлюхи, которым ты не платишь, скоро тебя начнут избивать их сутенеры. Они не думают о будущем - все же так предсказуемо. Всякий раз, когда у них появляется цель, эту цель намечает Генри, Мейсон же слишком глуп, чтобы ставить цели, и его это ни капли не коробит. Они планируют умереть в Оксфорде. - Надо убираться отсюда сегодня же! – твердит Генри. Его волосы, грязные и длинные, как змеи, как те щупальца сырости, которые душат их по ночам. Сегодня к ним должны прийти девочки. Мейсон помнит, это ведь он обещал провести их на концерт "Church Yard"*. Это не значит, что они туда пойдут, Мейсону никогда никто не верил. А зачем? Он ведь ни с кем из "Church Yard" не знаком лично. Об этом знали все, и Мейсон нехотя с ними соглашался. Он хотел бы быть таким же как Генри. Ему не надо врать, чтобы его любила Софи. Она готова в любую минуту вылизать его живот и член, да еще и с таким усердием, словно в его дудке засел источник вечной молодости. Генри не был хорошим человеком, он был отродьем трипперной шалавы и хитрожопым подлым ублюдком. Но он был другом Мейсона, так что они оба были хитрожопыми подлыми ублюдками, хотя Мейсон не был ни хитрым, ни подлым. Потому Софи и другие шлюхи его и били. У Генри был дом, в котором раньше была мебель и чокнутая старуха, мечтавшая умереть в мире (так и случилось... по слухам). Но самое главное: у Генри всегда было то, что сплотило все тех людей, что тенями скользили в его доме. Это было нужно Софи, другим девочкам и всем остальным, и даже ребятам из "Church Yard" это было нужно. А у Генри оно всегда было. Мейсон же просто был другом Генри, просто другом, ведь он не умел ни торговать, ни барыжить, ни делать минет, да и живот он красиво никому не сможет вылизать.***
Покрывало останавливает щупальца сырости, их общее тепло и зловонное дыхание Генри отгоняют монстров и призраков - они сами призраки. - Нам надо уходить. Ты видишь этот дом? - Нет, я же внутри, гы-гы-гы! - У нас нет имен! - Меня зовут Мейсон. - И все, и меня зовут Генри, Генри Диксон*, а знаешь откуда второе имя? - Нет. - Маман придумала… Это она так прикольнулась типа, прикинь? Это должно быть моей фамилией, именем семьи, понимаешь? Имя моей семьи – Диксон! - Нормальное имя, - главное говорить Генри правду, возможно, его скоро отпустит. Где-то снаружи стены сжимаются настолько, что прислоняются к их скрытым под покрывалом телам. Дом умирает и в предсмертной агонии гонит их прочь из себя или стремится похоронить их под своими руинами. - Вылезай! – выталкивает его из-под покрывала Генри. Но он не может, он не знает, ему придется увидеть, что случилось с домом. Возможно, что они давно уже похоронены в нем. Скоро так и случится. Скоро что-то произойдет, уверен Мейсон. Их никогда не было? Их не должно быть, но кто-то должен был заметить, что они все-таки есть. Кто-то захочет это исправить. - Никуда не уходи, я скоро вернусь, - что-то надо делать с голосом Генри, этот шепот похож на завывания ветра. – Никуда не уходи, ничего не трогай. - Не напортачь в этот раз. - С чего ты решил, что я напортачу? - А потому, что ты всегда так делаешь. Их было двое только что, это было хоть какое-то тепло. Их умирающие тушки давно никого не согреют, но этого было достаточно, чтобы не околеть до полной смерти. Тепло – как кровь для дома, пока оно в нем есть, он жив. Мейсон уверен, что он видел как умирают от холода дома. Растянуто на века, но безвозвратно. Мейсон прячется под покрывалом, потому что не хочет видеть, однажды с его глаз сорвется пелена и защита старого покрывала обнажит его беспомощное тело, и он увидит… увидит, как время вокруг бежит, не ожидая никого. И все покинет его в одно мгновение. Но это скоро прекратится. Скоро вернется Генри и можно будет заглянуть в его тусклые глаза и успокоиться - все умрет, и Мейсон тоже. Мейсон никогда не вспомнит, как его зовут. И даже если вспомнит, не означает ли это, что и его матушка тоже пошутила. Скоро его отпустит. Скоро вернется Генри. С девочками. С лекарством от скуки. Скоро шум заполнит его уши и вытолкнет все его обрывистые мысли. Его разум мертв. *** Генри вернулся, как и обещал, будучи обдолбанным в хлам, едва шевеля ногами. Его длинные лохмы спутались окончательно, единственным решением осталось обрить наголо. Он принес то, что обещал. Привел девочек, Мейсон сначала обрадовался, потом оказалось, что это Софи и еще какая-то шлюшка. Сначала он возмущался и дулся на Генри. Плоская подружайка Софи липла к нему почти полчаса, пока он не загнал ей дозняк в вену, в итоге он остался без порции и без минета. Пока она каталась по полу и повизгивала от кайфа, Софи сидела у окна и пристально там кого-то высматривала. Возможно, она тоже заметила призрак шалавистой матери Генри. Они говорили, что за ними кто-то шел, Генри убедился, что это не бобби*, и забил на девиц. Разве могут они говорить хоть что-то толковое? Пришли друзья Генри и принесли добавки. Они не стали заходить сразу, только вызвали Генри на приватную беседу в прихожую, которую Мейсон в трезвом виде никогда не видел. Существовал Лондон снаружи и внутренности дома, никакого «между» не существовало. Кто-то стоял за окном и заглядывал внутрь. И ждал. Кто бы не были те благодетели, что притащили какую-то новую дурь, они были чертовски скромными, потому что с ходу поползли ленивыми тенями где-то по периферии дома. Поднялись наверх, наверное. Генри смеялся как идиот, как клоун, как побитый клоун. Тени коснулись его бледного лица и забрали последние остатки его блеска. Маленький белый шарик раскатывался меж впалых и сухих подушечек тонких пальцев, завлекал, дразнил. Софи истекала слюной, и таща за собой подружку, ползала по полу вслед за Генри. Ее профессионально истертые колени в драных чулках оставляли борозды в вековой пыли на полу гостиной, вспахивали слои прошлого, будили призраков. Восковые свечки, одолженные у ближайшей церквушки (не то, чтобы в религиозных целях и с согласия святого отца) отбрасывали высокие тени. Образ Генри казался изломанным палочником, а Софи – лужей грязи. Лицо за окном напряженно ожидало своего часа. Тени незнакомых благодетелей приближались к ним ближе. Лицо Генри и его противное мертвецкое дыхание ближе, чем хотелось бы Мейсону. Крошащиеся ногти цепляются за его истрескавшиеся губы, проталкивают белый шарик вглубь. Что бы ни было в том колесике, оно расширило его сознание, взорвалось атомной бомбой в самых недрах его черепушки и лишь чудом не расплескало извилины по стенам. Его желейный умирающий мозг мог бы выплеснуться прямо в лицо надоедливым призракам и той нетерпеливой тени за окном. Софи замотала свою подружку в покрывало и оттащила ее в угол позора. У подружки (у нее, вообще есть имя?) умер разум, Софи тоже легла рядом с ней - составит ей компанию по истреблению последних признаков интеллекта. И это последняя объективная информация, которую пустил в свою голову Мейсон… Новинка от Генри снесла ему башню напрочь и вытравила все цвета. Мейсону показалось, что он больше никогда не увидит хоть что-то не серое. - Прости… прости… прости… Кем бы ни были те застывшие тени, они вернулись, а силуэт у окна развернулся и ушел. Колени Мейсона истирали пыль с достопочтенного пола, еще немного и он сможет сравниться с Софи, не хватает только чулок. Сзади кто-то то толкал его вперед, то тянул назад. В полу оставались ямы, ведущие в прошлое. Было больно, но не так, как должно было бы, когда кто-то разрывает внутренности изнутри. Толстые пальцы толкались в его рот, терзали израненное кем-то или чем-то горло, они протолкнули силой в него скорбь и горе, прямой дорогой от глотки до сердца. Он задыхается и стонет. Его тошнит, но горло забито горем, спазмировано обидой и чужим обманом. Силуэт ждет теперь у дверей. Когда воздух, забитый в легких, теряет всякую ценность, серый идет рябью и гаснет. - Прости… Серый вернулся стеклянными глазами Генри и чужой дрожью под собственным телом, свое собственное уже не дрожало, оно потеряло воздух, он не умело двигаться. Дрожь – тоже движение, бесполезное. Крайне бесполезное, когда в окна посреди ночи вваливаются отсветы с улицы. Когда крики и выстрелы бесконечной канонадой разрушают стены и создают серые помехи в сером зрении. Нам надо уходить! Топот сотрясает пол, осыпает штукатурку, только призрак матушки Генри грустно глядит из окна, вот ведь коза, даже полицейские ее не пугают. Серый силуэт-преследователь касается большой шершавой рукой лица Генри. Прозрачным всполохом его забирает с собой абсолютный кайф. Дрожь прекращается. - Нам надо уходить… - Мейсон смотрит на замерших Софи с подругой в углу позора, копам нельзя их там видеть, тогда они поймут, что они виноваты. Силуэт забирает все то, что принесли с собой скользкие и грубые тени, и растворяется в безжалостных огнях.***
Они назвали это чудом, назвали это везением. Но заметили ли они, что Мейсон умер, его мозг высох после того ядерного взрыва. В отличие от Софи, ее подруги и Генри, он вновь научился дышать, ходить и увиливать от ответа. Но время резким росчерком выстрелило далеко вперед, обозначив непреодолимой чертой прошлое и настоящее. Мейсону же искренне хотелось верить, что ему все равно, что он не замечает ни остановившего в нем времени, ни иссохшего мозга, ни обиды за обман. Он не был хитрожопым подлым ублюдком, а вот Генри был. «Был» - ключевое слово. Они с Софи решили, что будет так весело продать бесхитростную жопу Мейсона тем мерзким проходным теням. Все они в итоге сдохли, а Мейсон остался им назло, с пустым черепом и мертвым телом, чье разложение застыло в бесконечности на сотни лет. Каждое утро начиналось в шесть, завтрак — в семь, фабрика с девяти до восьми, ужин — в девять, ряд одинаковых твердых кроватей, потом сон. Он был жертвой, жертвам дают кров и жилье. Он помнил, что приехал далеким-предалеким летом из загнивающего в позапрошлых веках Кента искать лучшей доли, а на деле околачивался в ночных клубах, где с кривых и хилых сцен на людей лилась брань и блевотина. Он опустошал - сначала свои, а потом чужие - карманы. Он был не самым искусным карманником, его ловили, били, а после забывали. Окольными путями откопал себе билет на "Church Yard", боже, как же он мечтал умереть на том концерте, умереть в раю. Но в итоге он встретил Генри и его халупу. Это было на бесконечность больше, чем у него было в Кенте. Тогда казалось, что Лондон позвал его и упал у его ног. Теперь же серый и бессердечный, с небом затянутым плотным слоем дыма, под которым сотнями умирают такие же идиоты, как Мейсон, Лондон хоронил его в своих канавах, ждал, когда сорвется тетива, и жизнь оборвет себя руками своего обладателя. Потому что однообразие и скука убивают.***
- Все в порядке? – спросил какой-то мужик, Мейсон не взглянул на него даже, но было чувство, что с ним говорит какой-то жирный старый хрыч. Такие всегда спрашивают, все ли в порядке, хотя на самом деле хотят, чтобы ты убрался поскорее из их поля зрения. Зачем на такого смотреть? - Дом выставлен на продажу, - ну вот и подтверждается теория. Зачем спрашивать, все ли в порядке, если хочешь прогнать. Неужели Мейсон выглядит как покупатель? Да, он пришел покупать, но не дом. Он даже не моргает в ответ на слова этого доставучего хрыча. - Иди куда шел, парень, - беззлобно говорит мужик, его голос больше не звучит старым. Странно. - Че пристал, лысый? - Мейсон боязливо оценивает собственные слова и добавляет: - Сэр… - Чего встал тут как вкопанный, хочу узнать. И что уставился как баран на эту халупу? Слухи ходят, да, нефиг шататься тут шпане всякой, да вынюхивать! – говорит как дед, ругается как дед, а выглядит как идиот. Вряд ли он старше Мейсона, выше — да, шире — да, но не старше, и уж точно не жирный. Показалось все, кроме лысины. Она блестит так, что ее наверняка можно разглядеть из космоса в солнечный день, когда в Лондоне, наконец, спадет смог. - Иди, куда шел, приятель, - голос хриплый, прокуренный до чертиков (должно быть смог над городом – его заслуга), усталый. Будто до этого работал годы без продыха. Он всегда уходит, когда его прогоняют: он уехал из Кента, он ушел из тысячи клубов, он потерял связь с десятками барыг, у него ничего не осталось, и у него никогда не было друзей. Поэтому в этот раз он ответил: - Я шел сюда. Может ли идеальная отражающая поверхность заблестеть еще сильнее? Гладкая кожа на макушке у мужика натянута чуть ли не до треска, ее будто едва хвтало на то, чтобы обхватить всю его, не такую уж и большую, голову, словно его череп чем-то распирало изнутри. Это было как внутреннее солнце, бесконечный в своем протяжении взрыв, этот мужик излучал столько тепла, что, наверное, прикуривал от собственного пальца. И еще при словах Мейсона он изменился в лице. Будто узнал в нем давнего знакомого, с этого мгновения и Мейсону захотелось смотреть на этого мужика, узреть в нем что-то особенное. - Как тебя зовут, приятель? – так разговаривают с ребенком, который потерялся, так разговаривают, когда действительно хотят слышать ответ. Так никто и никогда не разговаривал именно с ним. - Мейсон, - сиротливое и будто неловко обрубленное имя упало между ними на кривой асфальт. - А фамилия? Мейсон только неопределенно пожал плечами. - А зачем пришел? Он не знал, что ответить. Как прозвучит фраза «в этом доме я последний раз видел цвета», или «я достиг абсолютного кайфа и попал в ад в один и тот же миг», или еще одно «я прожил тут три месяца с чуваком, которого считал другом, а он в конце концов продал меня своему дилеру, и в итоге он и его сучка подохли, а дилера свинтили копы»? Так что ответом прозвучало самое ожидаемое: - Надо было, вот и пришел. Звякнули ключи и отворилась дверь, как по волшебству. - Я охранник местный, блюду закон и порядок типа… Хотя в этой дыре… Не важно, в общем, - ухмыляется мужик, который, к слову, тоже не назвал своей фамилии, имени тоже не назвал. – Проходи. С новым годом, что ли. Этот человек врет, никакой он не охранник, но это не так уж и важно, ведь он пустит его в этот дом, снова. Едва они вошли, Мейсон понял: дом умер вместе со своим хозяином. Его старые стены стряхнули с себя грехи прошлого и возродились в новом обличии, больше не было ни агонического скрипа половиц, ни тихого бессвязного пения призраков и теней. Чистый пол сверкал своей новорожденностью и отсутствием какой-либо причастности хоть к чему-то историческому. В нем не было глубины. Ажурные рамочки остались, они стояли на новой каминной полке и обрамляли незнакомых пухлых детей, у которых не было маленьких велосипедов и любопытных взглядов. В камине, чистом и красивом, теперь лежали сухие поленья, готовые к топке. На свежепокрашенных гладких стенах не плясали больше тени чертей и сломанных палочников. Гостиная была так прекрасна без угла позора, без матрасов, на которых умирали чужие матери, без мертвых шлюх, что Мейсон сразу же понял: он должен был умереть в тот день вместе с ними. Охранник топчется за спиной на пороге. Он весь серый и старый, как сам Лондон, в складках его кожи залегла та самая пыль, по которой каталась Софи. Или же это пепел его сигарет. В шершавой руке зажата сумка с вещами… в тех вещах есть цвет. Кожа на черепе все такая же натянутая, как на барабане. Он может знать наверняка, сколько в его мозгу крови, только ногтем царапнешь, и зальет весь драгоценный новый ремонт. - Помогло? Ноги подкашиваются и рушатся под ним, он упадет в яму и не поднимется. Но горячие шершавые ладони ловят его, спасая от падения. Мейсон рыдает и сквозь всхлипы рассказывает, не об обмане, не о том, что с ним сделали тени, не о боли, что скрутила его внутренности, а о сером, о мучительном молчании времени в глубинах его тела, о несостоявшейся смерти. Когда он отлипает от теплого, даже, скорее, горячего тела незнакомца, он видит желтый. Квадрат желтой бумаги с синими каракулями, сжимаемый в исполосованной шрамами ладони. - Твое? – спрашивает незнакомец. Мейсон кивает. Горячей дорожкой, точнее трассой, проходит вдоль спины чужое прикосновение. Время скрипя и с натугой проворачивает заржавевшие шестеренки и убегает из клетки. Мейсон узнает силуэт из окна. Он пришел вместе с девочками и ждал Генри. Он ушел вместе с ними, а сегодня дождался и его. Незнакомец вручает ему сумку, и улыбается. - Я подумал, что это может пригодится. - Я должен кое-что выяснить, - сообщает Мейсон, он видит наконец что новые обои в этой гостиной тоже желтые. А лицо у незнакомца – красное, доброе, старое и молодое одновременно. Он берет сумку и уходит туда, где раньше у них с Генри была ванная. - Я должен сделать это сам. Незнакомец кивает ему. - Когда ты это сделаешь, я буду ждать тебя здесь. Мейсон подходит к делу крайне серьезно, он на пути к новому открытию, к тому, до чего человечество никогда не додумалось бы. - Как я узнаю, сколько крови у меня в мозгу, если я ее не вижу? Ответ на главный вопрос прямо перед ним. Мейсон видит свое цветное, такое настоящее и живое, лицо в новом зеркале (в этой ванной никогда не было зеркал раньше). Он чувствует время, и оно подгоняет его. Ему стоит поспешить, человек за дверью ждет его ответов.