Шлюха

Тилль разжимает пальцы, и пистолет падает на бетонный пол. Гулкое эхо прокатывается по всему помещению, и тишина перестаёт быть тишиной. И пустоту в нём, наконец, заполняют чувства. Только поздно. Слишком поздно. Всё кончено. Тилль дышит — наполняет свои лёгкие кислородом, выдыхает углекислый газ. Он дышит и понимает, что дышит — и это уже немаловажно. Потому что, как ему казалось, последние двадцать с лишним лет он не дышал, пребывал в безвоздушном пространстве, а жизнь в нём поддерживал лишь запах — запах одного человека. А теперь в его лёгкие поступает кислород — газ, которым дышат все нормальные люди. Значит ли это, что теперь Тилль тоже нормальный? Нет, теперь он безумнее всех безумцев. Зато он спокоен и умиротворён. Зато счастлив по-настоящему — спустя столько лет. Больше он не будет просыпаться в холодном поту посреди ночи, понимая, что кошмарный сон — это всего лишь реальность. Больше не будет он звонить и получать в ответ лишь безжизненное «Абонент недоступен…». Не будет от ревности выть в ночи, закусывая подушку, чтобы не разбудить домочадцев. Не будет больше бежать по первому зову, потому что звать будет некому. Потому что больше некому причинять Тиллю боль. Тилль счастлив. Он свободен. И слёзы медленно текут по его щекам. Тело, лежащее под его ногами, как всегда, бесстыдно доступно, но только не для него. Это тело будут щупать криминалисты и патологоанатомы, этот лоб будут целовать родственники и друзья, прощаясь. Но он не притронется к нему. Он, Тилль, не хочет больше касаться этого грязного тела. Неужто это тело было когда-то для него священным? — Шлюха, — тяжело падает слово с его губ. Он закрывает глаза и видит: Рихард хватает пальцами воздух, запрокидывает голову назад, напрягая шею, искусанную, измеченную засосами. С губ, припухших от долгих и безжалостно-страстных поцелуев, срываются стоны, один слаще другого. Струйка пота скользит от виска к уху, смешиваясь с кровью из прокушенной мочки. И этот сладкий нектар слизывает чей-то длинный язык, чьи-то толстые жадные губы оставляют чёрные разводы на коже. И кто-то сводит его с ума, всё ускоряя темп. — Mister Manson… — кричит Рихард. Тилль открывает глаза и повторяет: — Шлюха. И видит: Рихард послушно встаёт на четвереньки, виляет задницей, как пёс. И ошейник на нём под стать. Он послушный пёсик, он всё делает по команде — раздвигает ноги, прогибается в спине, даже стонет. Рихард закусывает нижнюю губу и скулит, когда его строгий хозяин не даёт ему кончить. Рихард не способен огрызнуться, он может только просить, умолять, он может только вилять своей разъёбанной задницей, повторяя: — Шнайдер… хозяин… умоляю… И снова: — Шлюха. Рихард — пьяный, в одной лишь расстёгнутой рубашке и носках. Упирается руками в стену, едва держится на трясущихся ногах, двигаясь ритмично, с присущей только ему грацией в такой неудобной позе. И чья-то рука выкручивает ему соски, причиняя боль и вместе с тем удовольствие, чей-то хриплый пьяный смех ласкает его уши. Кто-то целует его в выступающий седьмой позвонок, кто-то также дышит его запахом. — Ми-и-иха, — протяжно стонет Рихард и оседает на пол, утыкаясь лбом в стену. — Шлюха, шлюха, шлюха, — повторяет и повторяет Тилль, вспоминая. Рихард, стоящий на коленях перед Паулем. Рихард, облизывающий губы в предвкушении, поднимающий свой бесстыдный взгляд вверх, будто спрашивая разрешения. Рихард, лежащий на полу, изукрашенный взбитыми сливками, возбуждённый до предела. И какой-то мальчик — облизывает его, ласкает его. Имеет его. Рихард в своей гримёрной, не успев снять ещё концертный костюм, с кем-то из молодых техников. Рихард в загородном доме Тилля, в бассейне с их фотографом… Поэтому Тилль сказал: — Шлюха. И нажал на курок. И пуля врезалась в грязное, запятнанное тело, пробив путь к сердцу — тот путь, который Тилль так и не смог найти. Он хотел Рихарда чистым. Он хотел любить Рихарда, не иметь. Но тот был просто шлюхой, желавшей лишь плоти, но не души. — Тилль… — успел сказать Рихард за миллисекунды до выстрела, и это имя стало его последним словом — его просьбой о прощении. И теперь Тилль дышит. Он свободен. А грязное тело, бывшее некогда для него священным, зароют в землю.