Большее

«Аппликации и работа с ножницами способствуют развитию мелкой моторики» Ты вырезаешь снежинки из дерева. Ты даже представить не можешь, как они выглядят – не потому что у тебя плохо с фантазией, а потому что ты ничего не смог бы представить. Мир для тебя – лишь слово из трёх букв. И, боже, ты даже не знаешь, как м-и-р выглядит на бумаге, или в твоих снежинках, или в твоей голове. Там пусто. Ты колешь собственные пальцы ножом для художественной резьбы – и пытаешься почувствовать. Почувствовать свои глаза, напряжение сетчатки, движение зрачка. Ты пытаешься разглядеть красную кровь, совершенно не представляя, как это выглядит. Ты видишь лишь вязкую, колкую черноту. Из твоих век связан плотный колючий свитер – он не пропускает ни капли света. «Чувствуй руками. Смотри пальцами» Ты развиваешь мелкую моторику: лепишь из пластилина, на ощупь угадываешь материалы, вырезаешь, вышиваешь, пробуешь рисовать пальцами. Ты развиваешь мелкую моторику, потому что она – единственный способ твоего взаимодействия с миром. Всё твоё существование замкнулось на фразе «мелкая моторика», вся твоя жизнь – ощущение рельефности материалов под пальцами и шоркающие по полу ступни. Твоя жизнь – напряжённые изломленные брови и хрустящие, по-больному подвижные пальцы. Ты передвигаешься по миру, как каракатица, – просто тащишься вслед за течением, хватаясь за любой выступ. Ты жалкий. Ты считаешь свою жизнь настолько жалкой, что предпочитаешь употреблять слово существование. Выживание. Ты каракатица, которую тащит течение, и у тебя есть свой аквариум – вас тут около тридцати. Одинаковых. Невидящих, слабых, растекающихся. Вы все нелепы в своей неполноценности: падаете от одного неосторожного движения, отшатываетесь, стоит услышать что-то незнакомое, и тянете, всё время тянете куда-то свои вездесущие руки. Здесь есть высокие, атлетичные парни – наверное, из них вышли бы неплохие спортсмены, и девчонки с тонкими запястьями и длинными кистями – наверное, художницы. Из тебя тоже мог бы выйти неплохой кто-то, для начала – просто человек – ведь ты уверен, что больше похож на домашнюю зверушку – несамостоятельную, бесполезную. Ты считаешь, что из любого зрячего может выйти неплохой кто-то. А из тебя вот вышел неплохой такой инвалид. Неполноценный. Разбитый на кусочки. Ты живёшь в изоляции, в окружении таких же, как ты. В крыле слева глухие, а справа – немые. Тебя учат жить без того, без чего жить нормально нельзя. И, если честно, тебе кажется, что все другие органы чувств – полный отстой. Ты не можешь воспринимать полную картину мира, и это разбивает твоё сердце. Твоё неполноценное, и без того разбитое сердце. «Твоё тело может видеть больше, чем глаза» Но ты всё ещё уверен, что невозможно смотреть чем-то помимо глаз. Ты колешь свои пальцы, свои ладони, свои кисти, надеясь, что под кожей, среди тонких сплетений капилляров, спрятаны глаза. Ты пытаешься отыскать их, потому что точно знаешь, точнее, чем кто-либо, что без глаз невозможно видеть. Даже пытаться не стоит. Твои глаза… Ты трёшь их до кровоподтёков на веках, вдавливаешь глазные яблоки вовнутрь – и всё равно перед ними черным-черно. Без расплывчатых кругов от давления, без чёрно-белых пятен. Твои глазные яблоки мягкие, они мнутся под пальцами, неприлично расслабленные, – блин, господи, как вам не стыдно?! вы можете хотя бы постараться, чёртовы глаза. Твои веки тяжёлые и почти атрофированные, ты открываешь их очень-очень редко, чтобы не разочаровываться. Они разлепляются тяжело, как железные ворота, которые вырывают из земли. Ты стоишь перед зеркалом (тебе говорили, что в нём можно увидеть себя), поддерживая веки указательными пальцами, потому что они не очень хорошо держатся сами по себе – но чернота перед глазами ничуть не зеркалит. Она такая же глубокая и колючая, как обычно, такая же затягивающая. Ты падаешь в пустоту и вдыхаешь вакуум. И з о л я ц и я. Твои губы ловят её, как порыв ветра. Боже, почему каждый твой вдох, каждый толчок твоего сердца напоминает о твоей немощности? Почему ты должен вцепляться пальцами в сетку забора, пытаясь уцепиться за настоящее? Почему каждое твоё утро начинается с мысли «за что мне это»? Это так тупо: ты чем-то заслужил жизнь, но нормальность заслужить не смог. Ты ненавидишь слово справедливость – ты уверен, что она выглядит просто отвратительно (может, когда-нибудь тебе расскажут, что её не существует). «Слушай то, что происходит вокруг тебя – смотри всем, чем только можешь» Солнце мягко растекается по тебе, холодное и ненастоящее, весеннее, а ветер дует прямо в лицо – свежий и шелестящий; тебя пробирает дрожь. Ты слышишь всё: твоя жизнь – набор звуков. И этого мало, мало, мало. Ты не можешь не думать о том, что мир за пределами твоих век интересный и цветной, и просто прекрасный. Пусть даже он в сеточку, пусть в полоску, пусть за громадным забором – за чем угодно, кроме твоих чёртовых век. Ты стоишь и дерёшь их, царапая отросшими ногтями, чувствуя, как на щёки падают колючие ресницы, – и именно тогда в твоей жизни появляется он. Он возникает позади тебя из ниоткуда, грубо дёргает за низ кофты, будто пытаясь придушить (неплохая перспектива, мистер неполноценное ничтожество), а когда ты собираешься возмутиться, тепло сзади исчезает, он берёт твою ладонь в свою – и слова просто застревают у тебя в горле. Вас редко перемешивают с детьми из других частей интерната, в основном только по праздникам или перед некоторыми экскурсиями. Но он стоит перед тобой, настоящий и тёплый, и его ладонь – самое приятное, чего ты когда-либо касался. Ты не сразу понимаешь, зачем он гладит её, но потом до тебя доходит, что его поглаживания – это буквы. «С т о й», - и его ладони, горячие и узкие, начинают стирать кровь с твоих век. Он забавно сопит, дыша тебе в переносицу – интересно, он высокий или стоит на кочке? *** - Как тебя зовут? Под твоей спиной гнётся и скрипит забор-сетка, а он – неожиданный и совершенно непонятный – сидит рядом. Тихий и спокойный, ты даже начинаешь сомневаться, что это он пытался задушить тебя воротником кофты. Твою ладонь опять обдаёт жаром: «Д э в», - а потом по ней резко хлопают, заставляя одёрнуть, и притягивают обратно. «Д э й в» - Рад знакомству, хехе. Эм, Дэйв, можно… потрогать твоё лицо? Кончики твоих пальцев покалывает холодом и предвкушением. Ты не слишком общителен, общаться тебе сложно (и ещё сложнее признать, что ты просто-напросто зациклен на своей неполноценности и не можешь её отбросить, хотя большинству людей в этом месте плевать на неё), и ты трогал всего пару лиц до Дэйва. Воспитатели ругали тебя, говоря, что это обязательно – ведь как можно говорить с человеком, не зная, как он выглядит? – но, боже, это же ужасно. Вторгаться в чужое личное пространство и нарушать своё. Почему ты обязан трогать всё, что есть в этом мире? Но Дэйв – странный, невесомый и призрачный, пришедший из ниоткуда, и к твоему горлу подкатывает комок из любопытства и ожидания. Ты хочешь убедиться, что он не мираж и не фантазия. Ты ждёшь. И вздрагиваешь, когда его горячая ладонь сжимает твою и кладёт на что-то холодное, и отпускает. Это щека Дэйва. Ты глупо хихикаешь, думая, что он похож на лягушку – его щека такая же ледяная и влажноватая – и медленно ощупывая её, ведя своими мягкими чувствительными подушечками, ты не можешь избавиться от мысли, что это приятно. У Дэйва худое лицо, ты ведёшь пальцами обеих рук от подбородка вверх, и они вздрагивают, проваливаясь в ямки скул. Волосы Дэйва спадают на виски, на лоб, закрывают уши – тебе на ум приходит слово «косматый». Наверное, Дэйв не любит стричься. Его брови тонкие и напряжённые, а на переносице – твёрдые складки. Ты просишь Дэйва расслабиться, держа пальцы около переносицы, и всё его лицо опадает. Его горячее дыхание щекочет твои перепонки в основаниях больших пальцев. Ты трогаешь лицо Дэйва медленно и со смаком, иногда натыкаясь на его волосы. Они мягко скользят под твоими пальцами, щекоча жёсткими концами – и тебе хочется зарыться в дэйвов загривок, горячий и густой, потрепать его, как добродушную собаку-поводыря. Дэйв тихий и контрастный – ледяной на ощупь, и выдаёт его только горячее сопящее дыхание (на самом деле, его ладони тоже горячие, а ещё мягкие и размятые, наверное, он часто тренируется в говорении). Ты тонешь в чувстве дежавю, будто вы знакомы тысячу лет, ощущая, как Дэйв с первой минуты, когда он пытался придушить тебя твоей же кофтой, затекает в твоё нутро. Заходит, будто ветер. Ты возвращаешься от висков к щекам, ощупываешь холодный, иногда шмыгающий нос, и Дэйв вдруг прихватывает твой локоть, когда ты задерживаешься на щеках около носа – чувствуешь еле заметные выпуклости, наверное, только слепой в состоянии их почувствовать. Дэйв задирает рукав твоей кофты и пишет на предплечье (ты готов поклясться, что его палец подрагивает): в е с у ш к и. Пару мгновений спустя он добавляет «н», уверенный, что ты его понял. Позже ты узнаёшь, что Дэйв их ненавидит и стесняется (о втором ты догадываешься сам, потому что этот крутой парень ни за что бы не признал такого). *** Вы с Дэйвом мало разговариваете, потому что ему это пока тяжело даётся (в основном говоришь ты, и вы оба поражаетесь твоей болтливости). Дэйв лучший и просто замечательный: он быстро становится чем-то важным в твоей жизни, похожим на кислород или на свет, и ты удивляешься, как раньше мог жить без света. Дэйв – что-то огромное, яркое настолько, что его не надо видеть, чтобы щуриться. Он слепит сквозь все свитера мира, пришитые к твоим векам, врастает под твою кожу, разжижается, втекая в кровь, и иногда почти сводит с ума. Ты подсаживаешься на Дэйва чертовски быстро – не успеваешь сменить размер одежды или обуви, как уже не представляешь жизни без него. Вы часто сидите в тишине, и даже твой голос звучит как её продолжение. Вы сидите в своей вязкой, густой тишине. Ваша тишина – яблочное желе, вы вязнете и бултыхаетесь, пытаясь не задохнуться, а потом вдруг понимаете, что никогда и не задыхались. - Лучше когда ты с рождения ничего не видишь или теряешь зрение потом? Дэйв редко отвечает тебе, потому что он всё ещё хреново владеет этим тактильным, он говорит – бредом, и вообще как-то ты узнаешь, что Дэйву неприятно, когда его кто-то касается, или он сам – кого-то. И ты даже перестаёшь трогать при каждой встрече его лицо на какое-то время, но потом не удерживаешься – и опять. И ты улыбаешься (сухие корки на твоих простуженных губах лопаются), когда Дэйв говорит, что он не против, если это ты. Никогда не против. «К а к э т о б ы л о у т е б я» - Я никогда ничего не видел, даже не представляю, - твой голос дрожит и пропадает, и ты рад, когда его не хватает на нытьё о том, что ты хотел бы увидеть хоть что-то. Пускай это было бы самое безобразное, что есть в этом мире, ты хотя бы смог узнать, что значит безобразие. Дэйв никогда не говорит о том, что он не может говорить (он бы оценил иронию), и ты считаешь это реально крутым – то, что он не заморачивается, или то, что он не ноет – оба варианта довольно круты, поэтому ты равняешься на Дэйва и молчишь об этом. Но всё ещё ненавидишь свой статус домашнего животного и жалость существования – тихо и молча, про себя. Вакуум вокруг тебя разрывается, когда Дэйв приваливается к твоему плечу, стукаясь своей головой о твою. Его дыхание по-прежнему, как и в первую вашу встречу, горячее, а тело пышет холодом – его висок касается твоей открытой щеки (ведь ты не косматый и стрижёшься раз в шесть недель). Дэйв поворачивает голову в твою сторону, и его улыбка растекается по твоей щеке – горяченная, от неё твоя щека наливается жаром, будто от ожога – стекает к шее, к груди, вниз, вниз, по рёбрам, по всему тебе. Затекает в самое сердце, твердея там и зажимая его, как в тисках. Улыбка Дэйва – это «она только твоя, только для тебя» и «я рядом, мне плевать на твои недостатки» одновременно. Эта улыбка становится самой незабываемой и важной в твоей жизни, становится твоим вторым днём рождения – когда существование превращается в жизнь. *** Первый раз ты сбегаешь из интерната перед днём рождения Дэйва, чтобы купить ему подарок. Ты не представляешь, как будешь это делать, в конце концов, ты вообще никогда не выходил в город в одиночку. Вокруг тебя шумит и гудит жизнь, а чувство полноты (полноценности) подкатывает к горлу колючим тошнотворным комом. Ты вспоминаешь, как мечтал о свободе несколько лет назад – и дёргаешься, пугаясь, от осознания того, что сейчас отдал бы всё, чтобы вернуться в клетку из забора-сетки. Ты запинаешься о камни, врезаешься в людей – ты абсолютно потерян и неприспособлен к жизни вне мягкой сетчатой ограниченности таких же, как ты, и заботливых воспитателей. И это грустно и отвратительно, тебе закладывает уши от страха и беспомощности и, боже, тебе просто хочется найти угол, в который можно будет спрятаться. Тебе страшно, ты больше никогда такого не сделаешь. Ты тупица и дебил, и придурок, и ты кто-то наподобие морской свинки – пусть тебя закроют в клетке, кормят, гладят и никогда не выпускают в это страшное нечто. (ты сидишь непонятно где, продуваемый городским копотно-угарным ветром, и пытаешься умереть) Тебе говорят, что нашли довольно быстро, потому что ты, немощный, едва ли смог выйти за территорию интерната; делают выговор и назначают дополнительные часы занятий. А Дэйв приходит после отбоя, тихо открывает окно, как делают принцы в сказках про любовь и принцесс, и с нажимом, будто злится, выводит «т ы м о г б ы в з я т ь м е н я с с о б о й». - Я хотел сам. Всегда хотел, - ты всхлипываешь, а потом не удерживаешься, внутри тебя будто лопается огромный, старый гнойник: - Я бы так хотел всё это увидеть: как город выглядит за сеткой, что такое зелёная трава, ветер, солнце – что угодно. И, боже, Дэйв, я бы хотел увидеть тебя… «Я спрашивал сиделок из твоего корпуса, они сказали, что у тебя волосы белые, как снег и солнце, и что ты весь светлый, даже брови и ресницы; у тебя странные, они сказали, глаза, хотя я уверен, я точно знаю, точнее, чем кто-либо, что они самые прекрасные, даже прекраснее мира в сетку; ещё мне сказали, что ты весь покрыт веснушками, это замечательно, они такие приятные на ощупь, они просто не могут быть некрасивыми; и ты высокий, и просто замечательный; ты никогда не улыбаешься – только для меня» Ты всхлипываешь ещё раз, а потом начинаешь давиться слезами. Ты никогда не говорил этого Дэйву, понимая, что и так вовсе не крутой, но теперь общая картинка твоей относительной нормальности просто покатилась к чертям. И ты всё ещё уверен, что не видеть – это самое страшное. Но Дэйв берёт твоё лицо в свои длинные, почему-то холодные руки, стирая слёзы и тень безысходности с него. Он проводит по твоим твёрдым, тяжёлым рубцеватым векам, как тогда, в вашу первую встречу, таким родным и привычным движением. А потом… боже, твоё сердце останавливается и кровь стынет, прекращая свой ход. «М н е» «В с е г д а» «Х о т е л о с ь с к а з а т ь» «Я л ю б л ю т е б я в с л у х» И тебя разрывает на части – переполняет всем подряд настолько, что твоя душа не может вместить это в себя. Ты плачешь ещё больше, и улыбаешься, и подскакиваешь ближе к Дэйву, вжимая его лоб куда-то в свои ключицы. Ты чувствуешь его губы напротив твоего сердца – они высасывают все следы твоего раздробленного никчёмного существования, оставляя только понятную приятную пустошь. Губы Дэйва касаются твоего сердца прямо через кофту в леденяще горячем поцелуе, строя внутри тебя ваше Заветное место из тишины, безысходности и неполноценности. И тихих безмолвных улыбок Дэйва, которых будто и не существует. И из твоей вечной болтовни, сливающейся с тишиной. И… Ты просто глупо и смущённо крякаешь, прижимая Дэйва всё сильнее и сильнее, а наутро просишь одну из воспитательниц свозить тебя кое-куда. Для чего – секрет. *** На день рождения ты даришь Дэйву очки – и, боже, его неприкрытый восторг и то, как он хвалит тебя, становится вторым самым-крутым-чувством в твоей жизни. Вы сидите допоздна, в тишине и друг друге, пока Дэйв не начинает медленно, с натягом сдвигать рукав твоей кофты. «М о ж е ш ь п о д а р и т ь е щ ё к о е – ч т о» Наверное, твоё лицо выглядит реально недоумённым в этот момент. Ладонь Дэйва ложится на твои веки, сковывая их холодом, и его полуулыбка, влажная и тёплая, капает на твои губы. Дэйв становится похож на нарыв: кипящий под кожей и болящий, и тебе так хочется… Ты зарываешься в его мягкий заросший затылок (как и мечтал, мечтал, мечтал, боже, как же ты мечтал), тянешь на себя – и Дэйв взрывается. Как бомба, как звезда, как вызревший нарыв. Удивлённо выдыхает в самую твою душу, пускает между вами холодом, а потом вливается в тебя. Втекает, вплавляется. Из вас образуется что-то наподобие сплава – раскалённое, крепкое. Дэйв качает твою кровь вместо сердца, и ритм внутри вас – один и тот же. Дэйв оживает под кончиками твоих пальцев – живёт и существует на них – горячий, колкий, твой. Весь, без остатка, и ты тоже его, и это чувство между вами – это и есть справедливость. Это есть всё сразу, ты теряешься, твой словарный запас не позволяет это описать, а Дэйв затекает всё дальше в тебя, топя в себе. И ты понимаешь, что не заметил, как твоя жизнь замкнулась вокруг Дэйва толстым (таким, что ни разорвать, ни разодрать, ни уничтожить) кольцом. Ты понимаешь, что был дураком и идиотом, потому что Дэйв воспринимает тебя, как человека. С твоей слепотой и нелепостью, и с шаркающими по полу ступнями. Дэйву нравится оттаскивать тебя от камней на дороге, чтобы ты не споткнулся, и хватать за локоть, отводя к краю тротуара, чтобы ты не сбивал прохожих. Нравится терпеливо и иногда с ошибками писать на тебе (твоих руках, предплечьях, спине, груди) то, что он думает, о чём мечтает, что видит – что хочешь увидеть ты. И ты понимаешь: из Дэйва вышел лучший человек, которого ты когда-либо знал. А когда его зацелованная лёд-улыбка и сбитое дыхание ложатся на твою щёку, понимаешь ещё, что из тебя тоже вышел неплохой кто-то для Дэйва. И это понимание, это чувство становится самым (самым, самым, самым, самым) лучшим в твоей жизни. Твои живот и мозг скручивает обжигающе-трепетной мыслью о том, что вы две половинки одного целого. Вы вместе – нечто большее, нежели два разбитых на куски недочеловека. «Дэйв Страйдер и его улыбка способствуют развитию мелкой моторики»