Тачдаун

      Джо снова окунается с головой в это улыбчивое ходячее наваждение и тонет, словно к ногам привязаны чугунные чушки. Эта беда с ним случается не впервые, но каждый раз он по-настоящему задыхается и пускает пузыри. Кое-кто из съёмочной команды, наверное, замечает, кое-кто догадывается, многие чувствуют, но все молчат. Подумаешь. Это нормально, так случается иногда — такая реакция на некоторых мужчин. На Мэтта самого-красивого-мужчину-в-мире Бомера. Особенно, когда он в шёлковом парео, небрежно повязанном вокруг шёлковых бёдер, бегает по белоснежному песку и падает у самой кромки прибоя, азартно отвоёвывая овальный кожаный мячик.       Американский футбол — жестокая игра. Грубая игра. Контактная. Джо сначала боится по-настоящему падать на Мэтта, но тот не выглядит ни смущённым, ни зажатым, каким иногда кажется в своих элегантных строгих костюмах. Возможно, парео раскрепощает. Поэтому Джо налегает сильнее и прижимает Мэтта ногами, садясь на него сверху у самой границы очковой зоны. Не позволяет сделать тачдаун. Мэтт смеётся и барахтается, но где ему выбраться из-под двухметровой горы мышц. И не только мышц, конечно. Шорты Джо слишком тонкие — ничего не скрывают. Джо ни капли не стесняется. Игра грубая, контактная, ещё и не такое случается. Все американские мальчики сталкивались. Джо и Мэтт — настоящие американские мальчики. Даже в свои тридцать семь.       Мэтту — тридцать семь сегодня. Джо сползает с опрокинутого в песок Мэтта, достаёт из кармана неказистый браслет из мелких ракушек и надевает ему на запястье: — С днём рождения. — О... ты... — Мэтт пытается сформулировать ответ, но слова куда-то подевались и он сдаётся: — Джо... — Я сам сделал. Сильно страшный? — Очень красивый. Джо глотает свой ответ «Как ты», потому что не хочет произносить очевидные вещи. Он вдруг видит, что уже стемнело. Кажется, только белый песок подсвечивает пляж и их тела. Джо встаёт и подаёт руку Мэтту: — Пойдём поплаваем. А потом Джо внезапно тормозит. Одно дело — американский футбол, другое — купаться голыми, поэтому он заходит в воду в шортах, а Мэтт — в своём фантастическом узорчатом парео. Которое тут же всплывает вверх и призрачно колышется вокруг талии. Ну, конечно. Джо не может не думать о том, что находится ниже. Вообще-то, он видел. Сниматься в кино о мужском стриптизе и ни разу не увидеть своих партнёров без трусов — невыполнимая задача. Поэтому они все всё видели. Но сейчас — другое дело. Они плавают недалеко от берега. Недалеко друг от друга, словно кончик шёлковой бахромы держит Джо на привязи. Море шумит, и Джо не слышит, что говорит Мэтт, когда они выходят на берег. Переспрашивает: — Что ты сказал? И подходит ближе, чтобы разглядеть в мерцающей темноте голубые глаза. Мэтт повторяет громче: — Я хочу поблагодарить тебя за подарок. Джо замирает, и только его сердце начинает рывками стучать в рёбра. Он чувствует лёгкое прикосновение к своим губам. И каким-то шестым, седьмым, сто сорок пятым чувством понимает, что этот поцелуй на полсекунды дольше положенного. Как будто есть какой-то золотой стандарт, позволяющий отличить дружеский поцелуй от любовного. И Джо безошибочно классифицирует это невесомое касание губ как обещание. Как разрешение. То, что казалось невозможным ещё минуту назад, обрушивается на него абсолютной реальностью.       Он кладёт ладонь на затылок Мэтта и превращает поцелуй в жгучее солёное наслаждение, которое шумит в крови, как ночное море. Мэтт отдаётся. Если он обещал, если разрешил — он отдаётся. Он так податлив, что Джо становится страшно. Он боится сделать что-то неправильно, но страх растворяется в непреодолимости обоюдного желания. Джо опускает Мэтта на тёплый песок, целует всего, везде. Ненасытно и почти отчаянно, потому что в глубине души он совершенно уверен, он знает, как знает своё собственное имя — это единственный раз. Первый и последний. Поэтому он делает всё, что мечтал сделать с этим самым-прекрасным-в-мире-мужчиной. Не упускает ни единой возможности. Его ласки откровенны и причудливы, как волшебные утренние сны, которые стыдно и сладко вспоминать после пробуждения. Мокрое парео исчезает где-то за пределами восприятия. Там же, где исчезает море, пляж, люди, мир. Джо выпивает каждый вздох, каждый стон так жадно, словно хочет унять свою жажду на всю оставшуюся жизнь. Он иссушает Мэтта. Горячее тело, прерывистое дыхание, сухие ищущие губы. Призывно раскинутые бёдра. Джо больше не медлит, он делает слияние полным и окончательным. Это легче и естественней, чем ему представлялось. Это так же просто, как любить Мэтта. Он лицом припадает к напряжённо откинутой шее, а руками держит стройные ноги. Если когда-нибудь в своей жизни Джо надеялся испытать что-то невероятное, что-то немыслимое, сокрушительное, совершенное, чуть ли не религиозное — то это происходит с ним сейчас. И это ощущение слишком сильное, чтобы можно было продержаться дольше. — Мэтт... — шепчет он в пылающее лицо, — ох, Мэтт, я... я... Мэтт понимает. Он молча обнимает ногами двигающиеся бёдра и прижимается так крепко, что у Джо больше нет выбора. Они не слышат себя, но оба хрипло стонут и неистово вжимаются друг в друга, когда их наконец накрывает.

***

      Потом день рождения Бомера, разумеется, отметили как положено: всем коллективом, торт, подарки, песенка. Мэтт, как обычно, улыбался и искушал всех вокруг. Но с Джо на пляже в футбол больше не играл. По крайней мере, наедине и в одном парео. Ему хватило единственного тачдауна — Мэтт знал, когда нужно остановиться. А вот браслет он носил до конца съёмок, не снимая.