Нисхождение во тьму

      Порыв ледяного ветра треплет мне волосы, обдает запахом гнили.       - Немало смертных становились моими гостями за последнюю тысячу лет…       Голос звучит со всех сторон сразу, заполняя собой всю пещеру – низкий, гулкий, с каким-то шипением и присвистом в конце фраз. Должно быть, так говорил бы дракон с моего родового герба, если бы ожил и обрёл дар речи.       - Одни искали здесь убежища, другие – сокровищ. Были и такие, - в нечеловеческом голосе слышится усмешка, - что мечтали сразить чудовище и покрыть себя славой. Некоторым из них – очень, очень немногим – удалось уйти живыми. Но ты первый, кто ушёл и вернулся.       Теперь размытая серая тень мелькает слева от меня.       Я оборачиваюсь, выставив перед собой меч – и снова недостаточно быстро. Передо мной лишь изъеденная временем каменная стена. И внизу у самой стены что-то блестит. Сабля и… что это, кажется, шлем? Круглый шлем без шишака – не турецкий, наш. Николае? Или Петру? Оба были славные воины, храбрые и верные. У Петру осталось двое детей; Николае ждал только Пасхи, чтобы сыграть свадьбу. Эта тварь свернула им шеи и высосала кровь… Святый Боже, что я здесь делаю?!       - Мне не нужны твои сокровища, вампир, – говорю я в пустоту, с трудом проталкивая слова сквозь пересохшее горло. – Мне нужна твоя помощь.       Он движется со скоростью мысли: я не замечаю его, пока он не вырастает прямо передо мной. Острые когти впиваются в подбородок, грубо поворачивают лицом к себе.       В лицо ударяет сложная вонь: гнилое мясо, и поверх гнили – острый, мускусный запах, словно от гнезда гадюк. Тьма передо мной непроницаема и густа.       Тело реагирует быстрее разума: не раздумывая, инстинктивно я делаю вслепую выпад, смертельный для любого врага – кроме этого.       Клинок проходит сквозь вампира, как сквозь туман. Рука мгновенно наливается холодом, цепенеет – и мгновение спустя сабля со звоном падает на камни.       - И зачем же я стану тебе помогать? – почти светским тоном интересуется вампир. Того, что я пытался его убить, он словно не заметил. – Что ты предложишь мне взамен, варварский князёк?       Нет сил держать лицо. Ни на что больше не осталось сил; и, глядя во тьму, я выдыхаю обречённо:       - Всё, что захочешь.       Тьма молчит и терпеливо ждет объяснений. Задыхаясь от мускусной вони, я начинаю рассказывать – отрывисто, сбивчиво, сам ужасаясь тому, как жалко звучит мой голос:       - Турки вернулись на землю Трансильвании. Теперь султану мало обычной дани – он хочет отнять у нас детей. Тысячу здоровых крепких мальчиков, чтобы сделать их своими рабами и янычарами. Хочет забрать себе в заложники Ингераса… моего сына. А у нас слишком мало воинов, мы не сможем им сопротивляться. Мне нужна сила тысячи мужей, такая, чтобы в одиночку обратить в бегство целое войско. Помоги мне! Дай мне силу – и, клянусь, я освобожу тебя, я сделаю всё, что… я готов на всё, - доканчиваю я упавшим голосом, ибо в этот миг он раздвигает завесу тьмы и даёт мне себя увидеть.       - На всё? Например, стать таким, как я?       Он очень стар – вот первое, что я вижу. И невероятно измождён. Серая пергаментная кожа, сплошь испещрённая морщинами, так истончилась, что сквозь нижнюю губу просвечивают зубы. Слишком длинные зубы.       И второе, что сразу бросается в глаза и пугает куда больше клыков и когтей: у тысячелетнего дьявола из пещеры человеческое лицо. Лицо древнего старика, измождённое, изуродованное – но, несомненно, человеческое. Тонкий нос с горбинкой, капризно изогнутые губы. Должно быть, он тоже был князем или знатным боярином: у простолюдинов не встретишь таких лиц. И глаза под морщинистыми черепашьими веками – человеческие глаза, тёмные, живые и острые: в них светится насмешка, любопытство и… что-то ещё.       - На всё, - повторяю я почти шёпотом.       Он не шагает, нет – плавно перетекает ко мне вплотную. По-звериному морщит нос, словно стараясь уловить мой запах.       - А ты храбрец, - говорит он задумчиво. – Я чувствую в тебе страх – но это не страх смерти. Ты не боишься, что тобою я утолю свою жажду. И турки пугают тебя не своей прославленной жестокостью к побеждённым. И уж, конечно, не тем, что воспитают из ваших детей умелых бойцов, а сын твой будет расти во дворце вместе с сыном султана. Что-то другое вселяет в тебя страх… но что?       Длиннопалая рука его – пятиногий паук – скользит по моему горлу вниз, к ключице. Меня передёргивает; я судорожно сглатываю, стараясь подавить поднимающийся из глубин сознания тёмный ужас.       - Тебе-то что за дело? – Я сбрасываю его руку.       - Просто любопытно. Ты сам сказал: готов на всё. Что ж, для начала ответь на вопрос.       Только сейчас я замечаю, что губы его не шевелятся в такт речи. Точно ли я слышу его ушами – или этот мощный размеренный бас колоколом гудит у меня в голове?       - Когда мне было десять, - отвечаю я сквозь стиснутые зубы, прикрыв глаза, чтобы не видеть эту серую змеиную голову с человеческим лицом, - отец отправил меня заложником к отцу нынешнего султана. Я знаю, что ждет там Ингераса. И не хочу для него такой судьбы. Что угодно, только не это.       На этом точка. Больше этого я не рассказывал ни другу, ни брату, ни Мирене, ненаглядной моей суженой. И на исповеди об этом молчу. Слава Богу, монахи и не докучают расспросами. О богопротивных обычаях турок, о том, что творят эти собаки с мальчиками и юношами, попавшими в плен, известно многим в наших краях – но есть вещи, о которых добрым христианам даже думать невместно, не то что говорить.       Впрочем, какой уж из меня добрый христианин. Особенно теперь.       Змеиная голова чудовища склоняется к моему плечу. Он в самом деле обнюхивает меня, точно зверь! Я и сам чувствую, как разит от меня острым запахом страха и стыда. Воспоминания, давно похороненные в тёмном колодце памяти, снова проснулись и поднимаются выше… выше…       Будь он проклят! Какого чёрта он у меня выпытывает? Зачем заставляет об этом вспоминать?       Вампир вдруг невероятно широко раскрывает рот. Длинный, мертвенно-синий язык вываливается из распахнутой пасти, извиваясь, как змея, тянется ко мне. Вонь становится невыносимой. Длиннопалую руку, тяжелую как камень, он кладёт мне на грудь – на левую сторону, туда, где отчаянно колотится сердце.       Я закрываю глаза и думаю: «Лучше это, чем турки. Все, что угодно, лучше, чем турки. И лучше я, чем мой сын».       - Скажи мне, Влад Дракула, прозванный Колосажателем, - мощный голос его по-прежнему звучит у меня в мозгу, минуя телесный слух, - скажи, когда ты насаживал пленных на колья и любовался их предсмертными корчами – что ты чувствовал? Ярость? Удовольствие? Быть может, это тебя возбуждало?       Что-то гибкое и прохладное гладит щёку, шею, щекочет чувствительную надключичную ямку. Прикосновения почти приятны. Странно, мне казалось, он должен быть склизким… И куда-то исчез запах – или, может, я просто к нему притерпелся?       - Ничего не чувствовал, - отвечаю сквозь зубы, упорно не открывая глаз. – Это была необходимость. Наши враги не боялись смерти от меча: чтобы запугать их и принудить сдаться, требовалось что-то посерьёзнее.       - Не смей мне лгать!       Шею словно обжигает ледяным хлыстом. Я отшатываюсь, запрокидываю голову. Кожа рассечена, и течёт кровь. Когти без труда протыкают кожаный доспех и впиваются в грудь, удерживая меня на месте: на миг кажется, что вампир сейчас вырвет мне сердце.       - Есть бесчисленное множество игр с человеческим телом – но ты почему-то всегда выбирал одну. Заострённый кол в задние ворота. Почему?       Он приник ко мне вплотную, обдавая меня своим смрадным дыханием. Необыкновенно длинный и подвижный язык его снуёт туда-сюда, зализывая рану на горле. Кажется, что вампир не просто пробует мою кровь – слизывает слои самообмана, добираясь до истины.       - Хотел отомстить, - хрипло выдавливаю я. – Расплатиться за то, что делали со мной в Истанбуле… султан Мурад… и сын его Мехмед, нынешний султан… и другие… за всё…       Но это тоже не истина – скорее, полуправда. Что толку «мстить» ни в чем не повинным людям, а настоящих врагов оставлять безнаказанными? Только сейчас – во тьме, в отчаянии, в лапах чудовища, на распутье между смертью и участью худшей, чем смерть – я вдруг понимаю, что был не просто Сыном Дьявола, зверем в человеческом облике: я был еще и глупцом. Каким же глупцом!       Мне казалось… так я смогу стереть то, что сделали со мной турки. Если сам начну делать это с другими. Еще страшнее, еще гнуснее, чем было со мной. Чужой кровью смою свою кровь, чужим унижением изглажу свой позор. Что это поможет.       Я никогда не смогу признаться в этом вслух. И не нужно. Вместе со струйкой крови вампир всасывает мои мысли, чувства, воспоминания. Я обнажён перед ним – так, как никогда не обнажался даже перед Миреной в супружеской спальне. Или в Истанбуле перед своими насильниками.       - И что же? Помогло?       Он уже знает ответ – но, как видно, получает какое-то извращённое наслаждение, мучая меня вопросами.       Нет. Днем я торжествовал победу за победой, и гордо слушал, как меня называют Сыном Дьявола и дрожат при звуках моего имени. А каждую ночь, во сне – меня снова ощупывали холеные руки в перстнях. И снова, подчиняясь приказу, я скидывал шаровары, становился на четвереньки на персидский ковер и сам раздвигал ноги, потому что знал: иначе будет еще больнее…       Всё закончилось, да… почти закончилось. Но позже. Когда, устав от этой кровавой круговерти, я вернулся домой. «Покаяться в грехах, сойти с пути зла и начать новую жизнь» - дурацкий наивный совет, что-то из репертуара бродячих проповедников… но, как ни странно, это сработало. В родном краю, оставленном двадцать лет назад, где никто толком не знал моей истории, я не был больше ни жертвой, ни палачом – я стал добрым князем для своего народа, любящим мужем и отцом. Мирена, мое солнце, согревала меня тёмными ночами и освещала своей улыбкой по утрам – и сны о прошлом приходили всё реже, пока не прекратились вовсе. А впервые взяв на руки Ингераса, я наконец поверил, что былое убито и похоронено. Так и было… до нынешней Пасхи.       Я содрогаюсь, вспоминая переговоры с Мехмедом. С каким трудом я сохранял самообладание, как трясло меня при одном взгляде на его красивое наглое лицо. Он держался учтиво, даже дружелюбно, но непреклонно стоял на своем: османской армии нужна свежая кровь. «Зачем тебе мой сын? – воскликнул я наконец. – Ты же знаешь, я стою десятка воинов! Возьми лучше меня!» - И оборвал себя, сообразив вдруг, что предложил и кому. А он оскалился белозубо, заблестел масляными глазами: «Влад, услада моего сердца, приятно слышать, что ты не забыл наши истанбульские… утехи. Но, прости, ты для меня уже староват. А вот сынок твой – в самую пору! Правду ли говорят, что он на тебя похож?»       Как я удержался тогда, почему не задушил его голыми руками? Нет, не из чувства долга перед Трансильванией. Ответ прост и убийствен: не хватило духу. Много воды утекло, но я – всё ещё раб, Мехмед и его нукеры – по-прежнему мои всевластные господа.       И сюда, в пещеру, я пришёл – хватит уже себя обманывать! – пришёл сменить одного господина на другого. Хоть так освободиться, если уж не выходит иначе. Стать чудовищем, живым мертвецом – пусть! Выпустить на волю древнее зло – пусть! Лучше это, чем турки. Что угодно лучше, чем турки.       - Глупец! – голос вампира звучит почти ласково. – Глупый маленький варвар! Убегая от своего страха, как надеялся ты его победить? Есть лишь один способ одолеть страх – встретиться с ним лицом к лицу… и ему отдаться.       Отдаться?!       У меня кружится голова и темнеет в глазах – быть может, от потери крови; инстинктивно я тянусь к своему врагу, хватаю его за плечи, чтобы не упасть…       Под моими пальцами – холодная, гладкая, странно грубая кожа. Худое тело с искажёнными пропорциями смутно белеет во мраке. Только сейчас я замечаю, что он обнажён. Разумеется: зачем чудовищу одежда? Кого ему стесняться здесь, в пещере – своей добычи? Машинально опустив взгляд чуть ниже, я вижу вдруг… вижу…       Господь и все святые, нет!!       Кошмар из прошлого становится явью. С хриплым воплем я пытаюсь его оттолкнуть – но тут же получаю удар наотмашь, такой силы, что пушинкой отлетаю к дальней стене. Снова тело реагирует быстрее разума: ещё в полете я группируюсь, приземляюсь на бок, мгновенно перекатываюсь на четвереньки, чтобы вскочить и защищаться…       Но в тот же миг тяжёлая, как камень, рука опускается мне на загривок, вдавливает лицом в каменную крошку. Другая давит на поясницу и заставляет распластаться ничком.       Я дёргаюсь, скребу руками по земле, словно зверь с перебитым хребтом. Что-то, острее бритвы, без усилия распарывает на мне кожаный доспех, шерстяную тунику и штаны, отбрасывает разорванную одежду в стороны. Ледяной сквозняк проходится по спине – и ниже… а в следующий миг сверху на меня наваливается неимоверная тяжесть, холодная и неумолимая, как могильная плита.       Я сдавленно рычу, выгибаюсь, пытаясь сбросить врага с себя.       - Ты сам ко мне пришёл, - шипит он мне в ухо. – Сам сказал: я готов на всё.       Сильный, подвижный язык его пробегает по моей шее сзади, спускается ниже, обводит выступающие позвонки. Там, где он прикасается ко мне, кожа как будто сразу немеет. Я обмякаю; на смену панике приходит какое-то неестественное спокойствие. Он прав: я сошёл во тьму по собственной воле. Зная, к кому, зная, зачем. Готовый заплатить любую цену. Лучше я, чем мой сын.       Вампир продолжает ласкать мне спину. Нащупывает чувствительное место под лопаткой, о котором знает только Мирена; забывшись, я издаю короткий, судорожный стон – и тут же умолкаю.       Чудовище надо мной понимающе хмыкает – и продолжает. Зубами и когтями прорезает мне кожу, приникает к ранкам, тут же их зализывает. Боли я не чувствую – только тонкий, острый холодок.       Стиснув зубы, обречённо жду того мутного, душного ужаса из детства. Но – странно – его нет. Внутри холодно и ясно. Страх и ненависть покидают меня с каждым толчком сердца, вытекают, словно кровь из жил: остаётся лишь спокойствие и решимость.       На этот раз всё по-другому: я – больше не затравленный мальчишка, не игрушка в чужих жестоких руках. Я отдаюсь своему самому лютому страху, чтобы навсегда с ним покончить. Рядом со мной сам дьявол, и тело мое, и душа - в его власти: но я пришёл к нему сам. И если скажу «нет» - почему-то это я знаю точно – он, быть может, убьёт меня, но продолжать не станет. Он не сможет сделать меня своим подобием против воли.       Но я не скажу «нет».       Когда турки придут и встанут у Бистрицы, растянувшись от края и до края окоёма, сверкая начищенными латами, в звоне щитов и рёве боевых труб – я выйду им навстречу. Один. И прорублю – или, может быть, прогрызу – себе путь к золотому шатру Мехмеда. Не стану его пытать или издеваться над ним, не буду наслаждаться его страхом и мольбами о пощаде. Не стану мстить. Просто разрублю от плеча до пояса, чтобы этот пёс больше не поганил собою землю.       А сын мой, мой златокудрый Ингерас – останется свободен. Его эта грязь не коснётся. Ни его, ни других детей в Трансильвании.       Перед моим лицом упирается в пол серая длиннопалая рука с загнутыми когтями. Неужели и я стану таким? Как произойдёт это превращение – мгновенно или шаг за шагом? Что скажут трансильванцы, узнав, что их добрый князь обратился в чудовище? Но даже это больше меня не волнует. Мёртвому все равно, как выглядеть, все равно, что о нем думают. А я буду мёртв.       Лишь одно в моей будущей не-жизни пугает до потери рассудка: и в миг, когда холодные пальцы вампира уже раздвигают мне ягодицы, и в задние ворота упирается нечто огромное, каменно-твёрдое, я вздёргиваю голову:       - Подожди! Скажи только одно… Мирена, Ингерас… жена и сын… я ведь их не забуду? Буду всё так же их любить?       Тьма надо мной коротко, шумно выдыхает. Быть может, это смешок… а может быть, и нет.       - Ты ничего не забудешь, варвар. Как бы ни хотел.       А в следующий миг адская боль разрывает меня пополам. Я кричу и бьюсь на камнях, раздавленный нечеловеческой тяжестью – так, срывая голос, вопили мои пленники, когда их протыкали колом. Длиннопалая рука зажимает мне рот: я впиваюсь в нее зубами, прокусываю рыхлую грубую кожу. Густые тягучие капли падают на язык. Солоноватые, с привкусом тухлятины. Мёртвая, застоявшаяся в жилах кровь – черная кровь вампира, что испаряется от серебра и солнечных лучей. Сквозь боль, сквозь тошноту, сквозь смертный ужас я глотаю это ядовитое снадобье.       В голове словно что-то взрывается. Боль отступает; на миг я перестаю быть собой. Память вампира распахивается передо мной так же, как распахнулась перед ним моя душа; я вижу холмы, залитые жарким южным солнцем, вижу огромный шумный город, белокаменные дворцы с множеством колонн, людей в непривычных длинных одеяниях. Этим древним городом мой враг – мой властелин – правил полторы тысячи лет назад, ужасая подданных своей гордыней и необузданной свирепостью. Он играл с людьми в жестокие игры и требовал поклоняться себе, словно богу; мечтал сравняться с богами и, как они, править судьбами смертных – и однажды его мечта исполнилась…       А потом тьма заполняет меня и становится мною.       Я очнусь на берегу ручья, пробивающего себе путь в камнях у подножия Сломанного Клыка. Спокойный и свежий, словно после глубокого сна без сновидений. С наслаждением потянусь, изогнусь по-змеиному, подставляя гибкое обнажённое тело ласковым лучам луны. Шрамы – память о былых сражениях – исчезнут без следа: тело моё в лунном свете будет бледным и гладким, словно у новорожденного. Приложив руку к левой стороне груди, я нащупаю там лишь прохладу и тишину. Боли не будет – никогда больше не будет.       Пёстрая змея, скользившая в прибрежных кустах по каким-то своим ночным делам, остановится, удивлённо замрёт, вытянув шею в мою сторону, трепеща раздвоенным жалом – и я услышу и пойму ее беззвучный язык.       Далеко на западе чудесно обострившимся зрением я разгляжу огни Козийского монастыря, где за крепкими стенами укрылись от врага семьи трансильванских воинов - и с ними моя семья. Немного южнее, близ Бистрицы – костры нашего войска.       А далеко с востока, неслышный для других, но ясный для меня, донесется рёв боевых труб и глухой рокот турецких барабанов.       Я повернусь лицом к западу и прошепчу, задевая языком непривычные клыки:       - Мирена! Ингерас!       Я их не забуду.