Как Бальзак на душу

Людей было просто тошнотворно много. Пёстрые, весёлые, пахнущие духами, одеколонами и выпивкой, они бестолково мельтешили и сновали туда-сюда. Смеялись до неприличного повизгивания, до икоты и сдавленного кашля. Бокалы в их руках пустели и наполнялись вновь – тогда смех становился ещё громче, ещё бесстыднее. Он не пил, хоть раньше, не раздумывая, присоединился бы к гуляющей толпе – кстати говоря, своим гостям. Те пили, поднимали тосты за именинника – за него. Подарки они сделали дорогущие и теперь забирали своё – веселились до упаду. А он улыбался – уж что-что, а скалиться на публику жизнь давно научила. Пальцы, что держали поданный кем-то из гостей бокал с вином, разжались сами собой – сверкнув в свете неярких ламп, он, будто в киношной замедленной съемке, упал на пол. Чудом не разбился – стукнул, чуть звякнув, о паркет и замер, истекая тёмно-красной лужицей. - Ты чего выпивку разбазариваешь? – послышался сзади бас, в котором так и лучилась радость. – С днём рождения, мой мелкий братец! Наполеон даже не стал оборачиваться - впрочем, это и не было нужно. Жуков обошёл кресло и уселся в соседнее. Попутно пихнул в руки имениннику маленькую тёмно-фиолетовую коробку, перевязанную единственной лентой, напоминавшей стальную полосу. Подарок явно контрастировал с одеждой Наполеона – светлым костюмом-тройкой. Последние три года он упорно носил белое, выбросив все вещи чёрного цвета. Окружающие этого будто и не заметили – что ж, у всякого свои вкусы – но Жуков знал, в чём причина такого поведения брата. Чёрное носил… тот человек. Подарок Наполеон открывать не стал – поставил коробку на столик рядом. Откинулся на спинку кресла и закрыл глаза – с темнотой, упавшей на сознание, крики, звон бокалов и смех смазались в бестолковую какофонию. Стало понятно, почему так не любил шумные сборища… он. - Напейся, - услышал Нап голос брата. – Я не предлагаю в одиночку хлестать из горла, как алкоголик – составлю тебе компанию. - Не надо. С того самого дня, когда из его жизни навсегда исчез чёрный цвет, Наполеон ни разу не притрагивался к спиртному. Казалось бы, всё должно было быть наоборот – упиться бы вдрызг, до полного помрачнения разума, но вот на следующий день похмелье было бы наименьшей бедой. Реальность свалилась бы на голову тяжеленной кувалдой. Проснуться одному, да ещё и с ужасно чётким осознанием этого… нет уж, лучше оставить голову трезвой. По чистой случайности не наступив в винную лужицу, Наполеон встал и, натыкаясь на уже основательно набравшихся гостей, побрёл к лестнице на второй этаж. Вслед ему что-то кричали – поздравления, бестолковые и однообразные тосты. Смеялись. Через пару минут они забудут о том, что именинник исчез – вернутся к застолью. Жуков за ним не пойдёт – понимает, что брату сейчас лучше побыть одному. Опостылевшее веселье оставалось позади с каждым едва слышным скрипом ступеньки, с каждым стуком сердца, с каждым вздохом. Вокруг становилось страшно тихо – Нап слишком поздно осознал, что шум мешал ему сосредоточиться на мыслях, донимавших его уже который год. Собственный кабинет встретил его темнотой, холодом и сыростью – воющий снаружи ветер распахнул оконную раму и теперь бумаги на столе старательно заливал противный липкий дождь. Верхний свет Наполеон включать не стал – обошёлся лишь настольной лампой. Щёлкнул выключателем и устало шлёпнулся в кресло, абсолютно не обращая внимания на то, что дождь его основательно подмочил. Удивительно, но отзвуки веселья с первого этажа слышны не были. Тишину нарушали лишь успокаивающий шорох дождя да шум машин, прокатывающихся шинами по мокрому асфальту. Город за окном светился искусственными жёлтыми и голубыми огоньками окон, зелёными и красными – светофоров. Хорошо ему было – мёртвому, тёмному, холодному. Не чувствовать, не жить, не болеть душой за человека, погибшего три года назад. В тот свой день рождения Наполеон получил страшное письмо. Раньше-то он – Нап старался не произносить его имени даже мысленно – считался пропавшим без вести. Так было лучше, оставалась хоть какая-то надежда на возвращение. Ох, лучше бы его тело не нашли – да какое уж «тело», там и лица-то признать было нельзя… Опознали лишь по чудом не исчезнувшей в огне татуировке, да по основательно закопчённому медальону с обуглившейся фотографией – его, Наполеона. Первый день прошел как в тумане. Нап сбил кулаки о стену, порвал на клочки письмо, метался по кабинету – куда там пресловутому «раненому зверю», которого так любят упоминать писатели, ленящиеся придумывать что-то поинтереснее. Урезонил его Жуков – просто вломился в кабинет и без лишних слова скрутил младшего брата, придавив к полу. Подождал, пока тот успокоится, а потом тихо и отчётливо произнёс: - Да, Бальзак умер. И чем скорее ты с этим смиришься, тем лучше. Нап тогда выл до хрипоты, до срыва голоса – после этого он говорить не мог ещё долго. Но тогда всё стало кристально ясно – Баль больше не придёт. Не скорчит кислую гримасу на какое-нибудь его, Напа, похвальное высказывание о себе любимом. А втайне-то согласится, конечно. Бальзак всегда за глаза расхваливал Наполеона – это, кстати говоря, хорошо знал Жуков. Знал и гордился своим братом. Но смириться так и не удалось. С головой уйти в работу – глупости, да кто придумал, что это хоть как-то поможет?! Нап перепробовал всё – нелегальные уличные гонки, бои без правил – ничего из того, что нравилось раньше, не могло погасить пожар, бушующий внутри. Пожар… а он ведь умер в огне. Наполеон открыл верхний ящик стола, вынул оттуда бумаги, снял фальшивое дно. В полутьме блеснул металлом тяжёлый пистолет – вспомнилось вдруг, что Баль в оружии совсем не разбирался. Что «кольт», что «беретта», что «пэ-эм» – ему было всё равно. Магазин полон – да это сейчас и не важно. Хватит всего одного патрона. Осознание того, что палец способен сейчас вдавить до упора спусковой крючок, пришло стихийно. Пусть этот город живёт, пусть горят окна, мигают светофоры. Пусть веселятся на первом этаже полупьяные люди. А он сегодня разом прекратит весь этот кошмар. Лампа вдруг мигнула пару раз и погасла, оставив Наполеона в темноте. Только город равнодушными глазами-огоньками заглядывал в окно – он не мог осветить даже подоконник, не то что весь кабинет. Рука была на удивление твёрдой - она не дрожала, когда Нап подносил пистолет к виску. Вот и всё. В жизнь после смерти он не верил, но кто знает – а вдруг он и Баль правда… Свет в кабинете включился совершенно внезапно. Со стороны двери донёсся тихий вскрик и мягкий мокрый «шлепок» - словно на пол упала основательно политая дождём сумка. Собственно, так оно и случилось. Наполеон медленно обернулся – и замер, не опуская руки. В дверях кабинета стоял Бальзак – дрожащий не то от холода не то от страха, промокший и, кажется, простуженный. Он застыл камнем, боясь пошевелиться – словно любое его движение могло заставить Напа выстрелить. Бонапарт медленно встал, едва не поскользнувшись на дождевой воде на полу – и только сейчас осознал, что все ещё держит в руке пистолет, которого Бальзак, вероятно, боялся. Пальцы расстались с металлом неохотно, словно разочаровываясь в хозяине, который вдруг передумал сводить счёты с жизнью. Но Бальзак всё равно не торопился подходить – стоял, глядя на Наполеона прямо-таки сумасшедшими глазами. Ещё бы, только-только «воскрес» - и вдруг увидел, что любимый человек решил покончить с собой. Нап подошёл к нему сам. Провёл внезапно задрожавшей рукой по мокрым чёрным волосам, крепко сжал плечо Баля, скользкое из-за капель воды, оставшихся на плаще. Обнял порывисто и сильно, словно желая убедиться, что разум его не обманывает – сейчас-то дурная голова могла насочинять чего угодно. - Здравствуй, - тихо шепнул ему Баль. Не сон. Не морок. Не призрак, теперь уже ясно. Бальзак пах дождём, улицей и сигаретным дымом - чёрт, он обещал же бросить курить! Нап отстранённо подумал, что теперь уж точно заставит его отказаться от этой глупой и вредной привычки. - Ты жив, - озвучил Бонапарт простую и очевидную истину. - Жив, - выдохнул Бальзак ему прямо в ухо. – Я, наверное, должен объяснить… - Потом, - отмахнулся тот. Чуть отстранился и жадно припал к губам «воскресшего». - Я курил недавно, - сказал Баль отвернувшись. – Не надо, ты ведь не любишь табак. И, знаешь, я простудился, - он шмыгнул носом, едва не расчихавшись. – Так что… - Плевать, - запах табачного дыма и микробы, о которых Бальзак мог долго и занудно рассуждать, Наполеона не остановили. Теперь тишина не пугала – она успокаивала. Слушать не своё дыхание, а чужое, сжимать в пальцах не пистолет, а мокрое от дождя на удивление хрупкое плечо – всё это буквально одним резким толчком вернуло Напа в жизнь. Его сейчас не интересовало, почему Бальзак остался жив, почему не дал о себе знать – этот разговор подождёт. Главным было то, что он – нет, они оба – сейчас здесь, в продуваемом ветром и политом дождём маленьком кабинете. А остальные пусть себе веселятся. Пусть живут – нет, что это такое они не знали. Потому что чувствовать себя живым мог только тот, кто умер и родился заново.