***
Альтаиру двадцать шесть, и он знает, что такое – любить женщину; он знает, сколь сильной бывает боль потери. Но куда страшнее – осознание собственной ошибки. Глаза Малика кажутся в полумраке бюро ещё темнее. Они похожи на тлеющее пожарище: кругом пепел, но где-то в глубине ещё таится готовое вот-вот разгореться пламя. Хочется, чтобы оно и в самом деле вспыхнуло: пусть бы он снова и снова сыпал обвинениями, пусть бы кричал или даже ударил – может, даже прошёлся бы снова по оставленному годы назад шраму, тонкой чертой рассекающему губы. - Тебе что-то нужно? Теперь он так легко отводит взгляд. Альтаир понимает – нужно сказать что-то, хотя бы – слова сожаления. Сказать, что жаль, что так вышло, признать, что всё случившееся в храме Соломона – его, и только его вина. Но слова отдают звенящей пустотой, тем самым звуком, когда в пустое ведро случайно упадёт монета. Но вместо слов – мысли о том, что он мог бы сказать всё сейчас. Перегнуться через разделяющую их столешницу, ухватить за ворот тёмных одежд – и поцеловать, чувствуя, как впиваются в плечо пальцы единственной руки. Конечно, поначалу Малик будет сопротивляться – его гордость не позволит сдаться; потому и поцелуи, и более откровенные прикосновения почти наверняка обернутся парой-тройкой укусов и синяков. Но тем приятнее окажутся мгновения, когда сопротивление ослабнет, сменится неторопливыми ответными ласками. Лишь тогда Малик позволит себе расслабленно закрыть глаза. Кто-нибудь из них – неважно, кто – отстранится, но только затем, чтобы обойти разделяющую тела преграду и после вновь потянуться друг к другу. Альтаиру не раз случалось видеть Малика без одежды, и потому вообразить того обнажённым нетрудно; не трудно вспомнить и о том, сколько шрамов на его теле, и возжелать коснуться каждого, гладить эти светлые росчерки на смуглой коже. Он уложит Малика на спину, прямо на один из ковров, и устроится сверху, прошептав: «Просто расслабься», - и почти сразу натолкнувшись на недовольный взгляд. Тот, кого Альтаир так желал – нет, он слишком непокорен, чтобы просто подчиниться, позволить вести кому-то другому. Чувство вины мешает быть грубым: нет, он будет бережно оглаживать крепкие плечи, ловить губами жаркое дыхание и сдерживаемые стоны. Малика это точно взбесит: он ненавидит, когда кто-то видит в нём слабость, тем более – кто-то столь близкий. - Ты, верно, оглох. Что тебе нужно? Хрупкую иллюзию вдребезги разбивает всего один взгляд. Оттолкнёт, почти наверняка оттолкнёт, пусть даже не из отвращения, но лишь из нежелания признавать, что Альтаир в очередной раз одержал победу. Быть может, он даже решит, что таким образом «самоуверенный глупец» пытается показать: ему дозволено и в самом деле всё. - Талал, работорговец. Что ты можешь рассказать о нём? Нужно дать Малику отойти, прийти в себя – быть может, даже смириться с произошедшим. Нет, не простил, слишком свежа покуда рана, слишком сильна боль. Ещё не время.***
Альтаиру тридцать, и перед ним расстилается чёрное полотно ночи, укутавшее спящий Масиаф. Кого-то пугает бездна, но ему легко стоять на самом краю крепостной стены и смотреть вдаль, вдыхать необычайно прохладный воздух. Смотреть туда, где точно так же, будто приведённый туда рукой судьбы, отрешённо смотрит в небо Малик. Можно было бы подойти сейчас – и без лишних слов погладить ладонь, переплести свои пальцы с его. Кажется, он бы не воспротивился: в такие ночи, как эта, что угодно покажется сновидением, которое испарится с рассветом. Ведь отчего-то и ему не спится этой ночью: может ли быть, что терзает их одно и то же? Альтаир думает, что стоит приблизиться и не говорить ничего, только прижаться лбом ко лбу и выдохнуть – то ли облегчённо, то ли устало. Едва коснуться сухих губ – и провалиться в бездну, подобную той, которой кажутся нынче небеса. Забыться, хотя бы на ничтожный миг, положить руку на затылок Малика, зарыться пальцами в жёсткие тёмные волосы. Говорят, будто луна способна отравить безумием; Альтаир готов признать себя безумцем, делая шаг навстречу и уже протягивая руку, чтобы дотронуться к окутанной лунным сиянием фигуре. Вдалеке слышится плач младенца. Сердце замирает, и Альтаир торопливо отворачивается, уходит, стараясь не думать о почти наверняка устремлённом в спину удивлённом взгляде. Он спешит в маленькую комнату, где возле колыбели их сына спит Мария. Сколько ночей она не спала прежде? Пытаясь успокоить Дарима, Альтаир берёт его на руки, борясь с растерянностью и злостью на самого себя. А смог бы он сказать своей жене, какие мысли порой посещают воспалённый разум? Предать её, предать сына – ради того, чтобы, скорее всего, увидеть в глазах Малика не любовь, но отвращение. Ещё не время.***
Альтаиру шестьдесят два, и он держит на руках мёртвое тело Малика. Губы шевелятся сами собой, но с них так и не срывается ни звука. Уже не время.