Хрупкое злато

Златан Дарослав был самым завидным и удачливым купцом в округе. Все так, но деньги и его от беды не спасли. Сколько ночей не спал, сколько дорог не объездил сам и по скольким дорогам не направил своих парней, сколько не угрожал костоправам и сколько не молил мудрых бабок — жены спасти не смог. Не сумел. Хоть и успел. Эти мысли так и бились лихорадочно в измотанном, загнанном и усталом разуме: не сумел, но успел. Успел, будь все проклято. И что-то малодушное, гнусное и черное заставляло на задворках сознания думать: «Лучше бы опоздал. Лучше бы мчался сейчас по морю в поисках чудесного лекарства. В поисках милости соседнего царства и его чудес. Искал бы, и не знал, что поздно. Лучше бы не видел». Но гнал эти мысли. Малодушие и слабость. Он лучший, и не стал бы таким, если бы не был сильным. Суровым. Если бы не отказывался не только от каких-то физических благостей, не только отказывался тешить свою леность и покой, но и от кусочка души не отказался. Не только для себя одного. Одному-то всегда легче, хоть и темнее. Сейчас он в полном мраке и не видит, как спасти себя самого, но своей жестокостью и сухостью даже как-то счастлив, потому что это всегда было с целью. Было, ради кого так жить, ради кого так... Рада хорошая жена, она заслужила всех благ, которые он ей подарил. Даром что подарить ей жизнь не смог. Даже этот долг не вернул. А ведь она подарила ему жизнь. Целую жизнь в мягком пока, розовеньком и ароматном человечке. У него щеки румяные, как яблочки, кулачки крепкие, хоть маленькие, ножки золотые — быстрые, и волосы бурые, как земля и кровь. Он воин и купец, он царевич и холоп. Он вся жизнь всего мира. Вся их с Радой жизнь. В нем одном, в сыне. Он вырастет и станет всем тем, что в нем видно сейчас. И купцом, и воином, и царевичем и холопом. Но она этого уже не увидит. Златан холодно, сухими, воспаленными глазами глянул на слуг, гоня их прочь от постели умирающей. Оставшись же наедине, как-то ломко и робко опустился на колени у постели, лишь лбом дотронувшись до хрупкой, смуглой, любимой руки, что лежала поверх богатых шкур. Рука дрогнула, с мягкой, щемящей лаской дотрагиваясь до волос мужа в последний раз. Как он был холодным и скрытным, так она была открыта чувствам и любым проявлениям любви. Так и сейчас плакала. Не за себя, конечно. Ей было грустно бросать мужа, потому что она знала, по-женски чувствовала, что никто на свете его не понимает по-настоящему, кроме нее. Никто его так больше не полюбит. А он, если его не дразнить и не баловать, снова станет угрюмой, нелюдимой букой, и будет таким со всеми. Даже с их Ванечкой. А как мальчику объяснить, что отец таков не от злобы, а от одиночества и страха? Ведь любое одиночество — оно от страха. А на свете очень много людей, которые боятся и стесняются друг друга. И каждый боится и стесняется про себя, никому-то ничего про то не рассказывая. И обращаются они угрюмыми злодеями. А кто злее всех, тот больше всех и запуган. Никому-то этого не объяснить уже. Никому не сказать, не успеет. И больно его бросать одного, больно знать, что вот она уйдет, а ему без ее смеха и ласковых слов станет страшно. И что со светлым мальчиком делать — непонятно. И как улыбнуться новой зазнобе не только чтобы она в постель к нему пришла, но и сердце искренне открыла и свои страхи рассказала — этого он не узнает. Счастлива была, что хоть сыну своему сумела столько смеха подарить и столько объяснить, сколько могла. Спокойнее была за него, чем за отца. Ее солнышко таким светлым был, таким счастливым и сильным, что сердце ее хоть тревожилось по-матерински, а все равно знало — все будет славно у ее мальчика. Дай-то высшие силы, ей позволят следовать за ними обоими, и светить им луной и звездами, осушать их слезы ветром и поить труды их дождем. Муж молчал, и смотрел такими злыми, горящими, прищуренными глазами, что у нее сердце сжалось. Кто угодно сказал бы, что он ненавидит ее сейчас. А она знала правду. Потому и гладила русые волосы, шепча ласково до конца, пока могла выдавить из себя: - Не бойся. Я люблю тебя, очень-очень. Не бойся. Пожалуйста, не беспокойся, любимый мой, все наладится. Не бойся, золотой мой... Верея Любогнева глядела на горящий город, слышала крики людей, и закрывала глаза, чтобы вспомнить. Каждым криком ее еще детское сердечко нежной царевны рвалось. Прямо изнутри, где трепещет радость при виде голубок, клюющих хлеб с руки, где сворачивается тоской грусть, когда поет ее старшая сестра, прямо там что-то рвалось в город не для того, чтобы убивать, а для того, чтобы их всех спасти. Она знала, что могла. Могла сама, могли ее воины. Но нельзя же. А ради этого «нельзя» девочка восьми лет закрывала глаза и вспоминала. Совсем другие крики, другой огонь. Как странно — отсюда, с высоты кажется, что они одинаковые. И те же крыши горят, те же люди кричат в таких же муках, но ведь это неправда. Там, среди этих людей нет ее красивой сестры, нет мамы и папы. Там нет ее подружек, ее кукол, ее красивых платьиц и маминых украшений. Там нет сребротканого пледа, в который ее кутал папа и носил на руках темной ночью, чтобы она уснула. Нет там и мальчишки, который украдкой забирался в их сад и играл с ней в догонялки. Может он, волчонок, и выжил. За ее закрытыми веками промелькнула картина того, как в светлом саду, среди цветущих яблонь и вишни мальчик бежит за девочкой, которая оборачивается маленькой, неловкой еще в полете птичкой, а он с сиплым рычанием молодого волчонка подпрыгивает, щелкая зубами на звериный манер, как челюстями, а приземляется на четвереньки, отрастив низкий серый хвост и смешные, большие, мохнатые уши. Она должна быть горем, а не вспоминать радость. Потому она стирает из головы веселые воспоминания и картина светлого сада сменяется видом горящих живьем деревьев и выкинутого из окон дворца добра. Картиной неба, черного от дыма и копоти. Черного от теней птичьих тел. От гневных полулюдских, полуптичьих криков. И как к ней мчится Арина Алконост с непривычной хмурой складкой меж бровей и горестно опущенными уголками рта, который Верея помнила только смеющимся. Алконост нервно перетоптывала птичьими ногами, но руки тянула к ней человечьи и шептала: - Бежим, царевна. Мы должны бежать. Не оборачивайся, девица. Я тебя донесу! И сажает себе на спину, обернув руки крыльями, позволив девочке вцепиться в прекрасные золотые волосы, как в конскую гриву. Царевна Птичья плакала, крича ей в затылок: - Мама, папа! - Они мертвы! Не о том нужно думать новой царице! - Не-ет!!! Плачь молодой птички звонким, печальным водопадом раздается над пылающим ущельем, эхом разносится вокруг, делает их заметными. И вот захватчики, на своих жалких двух ногах, со своими слабыми руками, которые не могут обернуться крыльями и достать неба — бегут наперерез наследнице, новой царице. Гневается Радость дворца, птица-Алконост: - Прочь! Не мой долг убивать! Прочь, велю вам! Не слушают и наступают. И Царевна отдает свой самый первый царский указ. Шепчет нежно, детским голосом восьмилетнего ангела: - Спой им. Спой им, мой страж. И понеслась по родному ущелью песня Алконоста. Те листики и плоды, что оставались живы — превратились в чудеса. Засверкали, наполнились мощью и бессмертием. И сгорели вместе с этим чудом в пламени. Наступавшие засмеялись. Возрадовались, обнялись. Принялись плясать, как умалишенные. Люди говорят, что дух у них из тела выходит. Так и стало. Алконост смеялась и пела. И Верея впервые в жизни подумала, что это жуткий смех, и испугалась того смеха. Но Арина бежала без препятствий, благословляемая в спину радостным, блаженным смехом сошедших с ума захватчиков, счастливо прыгающих потом гореть заживо в собственном пламени. На маленьком островке, который был ведомством одних только Алконостов нашли они спасение. Поколения царских Стражей бывали здесь раньше только в одиночку. А теперь Верея ступила на покрытые жемчугом берега, бросившись в объятья хмурой Силы Сирин. Ее черные перья были чуть подпалены, но то не от неловкости, а от того, что силою своею она спасла самое ценное: клетка с жар-птицею стояла рядом с ней. Черными крылами страж дворцовый укрыла тот свет, и по приказу царя бежала на остров Алконоста. А теперь обнимала царевну, провожая взглядом Арину. Та полетела петь над ущельями и реками песню, которую лишь люди-птицы, спасшиеся и разбежавшиеся, смогут понять. Узнают, куда лететь и как найти убежище под детским, неокрепшим крылом бежавшей царевны и двух ее Стражей. Бегите, бросайте все, спасайте себя, соберитесь на острове — так пела Алконост. Плачь маленькая Верея Любогнева. Гневайся с любовью, плачь свой гнев и пусть слезы твои окрасят и укрепят крылья твои. Расти девочка, не гони печаль из сердца, но помни о любви. Плачь маленькая птичка. Так пела Сирин. Теперь горит другое место. Не родное ущелье, а чужие леса. Не птичий крик слышится за человеческим, а волчий, злобный вой. Гневеш Волк оскалился, закрывая спиной раненную мать. Пусть она дрянная и всегда пьяная, пусть харчи ее поганые а лапа тяжелая и злая, она все равно мать. Она его кормила, когда отца подрали. Она его в густом сером меху грела, когда он кутенком был. А теперь он у ней мужчина, и ему ее и закрыть. Странно, но в этот раз ее голос был совсем другим. Не низким и сиплым, как он привык. И слова не резкие, а медленные, растянутые. Будто даже ласковые. И рука ее неожиданно слаба, когда она тянет его за пояс штанов, вроде как умоляя: - Уходи, Вешик. Кому говорю! Гневеш пристально смотрит, как девки вырезают пьяных волков, за хвосты и патлы выволакивая тех из харчевни. Он птичьих девок знал, но такими раньше не видал. Раньше он видал тех, что в царском дворце ходили. У них платья из перьев, которые цветом как их волосы. Красивые все, переливаются по разному, аж заглядеться. А девчонка смешная, с которой в саду со скуки игрался, еще птенчиком была, а оттого платье ее было пушистым, как у цыпленка. Беленькая, пушистая не как молоденькая сучка, а как птенчик-крошка. А эти девки были голышом почти. Теперь их перья скрывали грудь высокую, не трогая голой спины с крутыми мышцами. Штаны на них легкие, летящие — чтобы в полете не мешались. Только на одну тяжелую вещь им силы хватало — на мечи. У всех одинаковые, клинки переливаются, будто из слез и хрусталя сотканы, а рукояти жемчугами покрыты. И как из рук не скользят — непонятно. Девки эти были сильны, матерых волков, пусть и вусмерть пьяных, резали без жалости. Одна обернулась вдруг, и крикнула товарке своей: - Слава! Тащи сюда этого щенка. Последний остался. Одна из девок, стервятина, не иначе, двинулась к нему, сверкая страшными черными глазами. Гневеш зарычал, низко пригнувшись, готовый обернуться в любую секунду. Он-то не пьяный, он ей глотку подрать успеет! От перьев потом не отплюется! Но тут зрение заслонила серая тень. Матерая, старая волчица с ободранной на ребрах шкурой, встала перед сыном. Оглянулась, гневно сверкнув желтыми глазами. Прорычала, пока глотка волчья не обернулась полностью, и могла молвить человечьим голосом: - Беги, Вешик! Живи, сын! И бросилась в яростный бой. Ему потом стыдно было за то, как по-детски он хлопал глазами и... побежал. Бежал с быстротой молодого волка, слыша смертный вой отовсюду, подпаливая свою шкуру и дрожа от крика, что слышал за спиной: - Живи, сын! Живввв-в-вооооууу! Квета Калина ото всех сбежала. Знала, что сможет, и смогла же! Ха! Прокляты будьте трижды все ворожеи и ведуньи! Хер вам вялый в светлицу! К бесам эти шепотки и травы. К чертям эту мудрость и заклятья. Она жить хотела! Как женщина, как красивая девушка. Не хотела всю жизнь с одними водяными да лешими знаться, делить их с мавками, да собирать в дар гроши людские за знания и исцеление. Не трудно выйти к людям, коли про них все знаешь. Больше их самих знаешь и их же понимаешь. А самая большая сила ее была в том, что она знала о той людской силе, которая так пленяла нелюдей. А они, ради собственного блага, о той силе ведать не ведали. Не знали, как нелюдям хочется прижать к себе человечье тело. Как сладко пахнет их кожа, как переливчато и волшебно звучат их голоса. А ей хотелось, чтобы человечий мужчина дотронулся до ее тела, и только до нее впредь и дотрагивался. Не на одну ночь, когда ведунье нужно его прогнать. Навсегда. Чтобы эти руки сильные и дорогие были только ее. Чтобы пить из этих рук свою силу и молодость. Чтобы только ей одной его голос шептал слова любовные, вызывая в ней томление и возрождение всех ее сил волшебных! Не питаться этим счастьем от раза к разу, когда добрый молодец в ее часть леса забредет, а навсегда. И так и будет. И станет она сильнее всех нелюдей! А может быть станет настолько сильной, что осмелится пойти на поклон к самому батьке нелюдей — Кощею Коловрату. Принесет ему весть радостную — не надо тебе, отец, больше одному чахнуть. Я сломала старые законы! Я принесла нам жизнь и люди — наши! Таков был план. А пока она краса пятнадцати зим и впереди ее ждет тот самый, кто будет шептать ей, и трогать ее и любить ее. Вперед! В город! Затаится она на пару лет, чтобы ведьмы ее дух потеряли. Побудет прялкой да прачкой, а потом сыщет себе такого жениха завидного, что сама себе же и позавидует. Вот и конец ее лесной жизни. А впереди... А впереди в купеческий дом Дарослава нужна была новая прялка. Она смирно сидела в горнице, скромно потупив глазки и лишь изредка кидая быстрый взгляд в сторону мальчишки. Она чуяла, что он нелюдь, но сказать не могла. Мало ли, что его к людям привело. У нее же причина нашлась. А он — всего лишь волк и учуять ее не может. Только что-то особенное в ней ему будет казаться. Вот их двоих и взяли. В кабинете вдовец, на двадцать лет ее старше, но красивый до дрожи в коленках, махнул ей рукой, чтобы со старухой домоправительницей говорила. А сам начал разговор с загнанным этим волком держать. Квете на вопросы старухи отвечать было нетрудно, а потому она слушала. Купец своему сыну дядьку и наставника искал. Да так, чтобы близко по возрасту был. Чтобы и поиграть с ним мог, но и приструнить со строгостью старшего. Волчонка и взял. Очень уж он сдержан был. Не отрицал, что нуждается в милости и принятии на службу, но и не настаивал с достоинством. Мол, вы же потеряете, ежели меня не возьмете. Пусть я молод, но силен и кое-что повидал. Дальше Квету в женскую горницу отвели, да платье купеческого дома дали. Вот и стала она человеком. Ха-ха! Служаночка! Ха-ха-ха!