По следам минувшей жизни

Темноволосый мальчик внимательно разглядывал детскую площадку через толстые пыльные линзы противогаза, отрешенно улыбался сам себе, чувствуя резиновый привкус на губах, его внимательные, зоркие серые глаза с тяжелыми, неестественно длинными для парня ресницами, выхватывали из кутерьмы беснующихся в танце детства ребятишек, запоминали и тут же забывали за ненадобностью их лица, эмоции, жесты. Вот рыжеволосый парнишка, ярко выделявшийся из всей остальной толпы, застенчиво улыбается стоящей в сторонке миленькой белокурой девчушке и, нерешительно смотря на нее, протягивает ей сжатую в кулачок ладонь, в которой явно приготовлен маленький, глупый, но приятный детскому сердцу сюрприз. Даже веснушки, сплошь покрывающие его лицо, будто переливаются от счастья. Беспомощно топчется около блестящей от новенькой краски лавочки и кричит своему внуку сгорбленная полная старушка, почесывая дряблую кожу лица, покрытую морщинами: — Алеша! Алешечка, отдай мальчику игрушку! Отдай, кому говорю, папа вот с работы придет, все ему расскажу! - возмущенные непослушностью внука, трясутся на ее голове завитки жидких бледно-фиолетовых волос, неумело закрытых пятнистым узорчатым платком. Мальчик отрывает свой строгий, чуть угрюмый взор от женщины, в которой человек как нечто физическое давно мертв, в силу хрупкости древнего возраста, и находит Алешу. В его зрачках отражается профиль невысокого пухлого мальчугана, с коротко стриженными русыми блестящими на мраморном солнце волосами. Он вертит в руках резинового, выцветшего слоника, помахивая рукой на свою бабушку и жестокосердно ухмыляясь, смотря как слезы бегут соленым бурным водопадом из глаз хозяина игрушки — беспомощного паренька в поношенном джинсовом костюмчике и такой же джинсовой кепке, с масляными разводами на козырьке. Детскую площадку заливает невинным, еще не окрепшим после зимы солнцем, разливающимся по плодоносящей молодой травой земле, забирающимся на раскидистые ветви деревьев, согревая набухающие почки, готовые раскрыться и преобразоваться в мягкие молочные листочки каждый миг, спускается до пышных приземистых кустов, сопровождающих посыпанные гравием дорожки, ласкает лучами нежную кожу детей, промерзший асфальт, согревая души людей, растопляя в них лед уныния, забравшийся туда в тридцатиградусные морозы января. Переливающийся звонкими оттенками детский смех и беспечная праздная суета радуют постепенно смягчающийся взгляд мальчика, забывающего про реальность. Он видит ненормальные для него лица — не мертвенно бледные, а слегка румяные, со здоровой белизной. На лицах нет пыли мертвых улиц, нет грязи, забившейся в порах, одежда не рваная, не латаная, не изорванная в руинах, она новенькая, удобная, их собственная, а не поношенная кем-то до них. Мальчик завидовал им. Как хорошо наверно иметь нечто собственное, какую-нибудь дешевую безделушку, что будет греть душу, потрепанную книгу, с пожелтевшими от времени листами, с которой можно будет убить время в любой момент... Мальчик не мог позволить себе даже этого. Вскоре в глазных яблоках стала пробиваться тонкая резь, глаза высохли, словно всю влагу из них высосала какая-то тварь, нужно было моргнуть, крепко-крепко сомкнуть глаза, чтобы выдавить всю боль. Но он не хотел уходить. Нехотя он расслабляет взгляд, перестает фокусировать его на чем-то отдельном. Детали мутнеют, расплываются словно кисель, но картинка остается. Его внимание вновь привлекает всхлипывающий мальчик, одиноко валяющийся в песочнице. На лицах взрослых, смотрящих за детьми, читается глубокое безразличие в горю обиженного, даже бабушка Алеши успокоилась и пристроилась погреть ухо о сплетни безразличных женщин. Их заботит лишь собственное я, они либо хвастают, либо поругивают лишь своих детей, фальшиво улыбаются друг другом и изредка тыкают пальцами, презрительно морщась в уже не всхлипывающего, а безобразно громко ревущего ребенка. — Гыгыгы, - с тупым выражением лица, пытается оторвать хобот у резинового животного Алеша, устроившись на примятой траве. Мальчик на ватных ногах делает шаг вперед, пуская последние силы на эти несмелые шажки. Постепенно усиливается пробирающий до костей нездешний ветер, не относящийся ко всему происходящему, но он уже ничего не понимает. Раз шажок, два шажок, три шажок. Он будто чувствует траву, сквозь резиновые бахилы ОЗК, хотя она даже не мнется под весом его тела. Никто не обращает на него внимания, как будто его нет. Его нет. Для них. Превозмогая онемение в ногах он подходил к Алеше и протягивает свою мелко-дрожащую руку к нему, млеющая рука, которую словно колют тысячами тонких острейших иголок, непослушно ложится на плечо Алеши и тут же проваливается сквозь него, не найдя опоры. Мальчик смотрит на нее и вместо серого ОЗК видит голую кожу, испещренную порезами и царапинами, кровоточащую, превращающуюся в руку трупа. Медленно переводит взгляд на руки Алеши. Они мясисты, в них бежит жизнь и сила, по венам носится здоровая кровь. Он вновь напрягает силы, поднимает руку и хватает руку Алеши. Пальцы сжимают пустоту, а рука снова безжизненно виснет в воздухе. Ветер времени все сильнее, сбивает его с ватных, будто чужих ног. Картинка превращается в яркую пелену, пелена чернеет, звуки ускоряются, проваливаются вместе с его сознанием. Он упал, он ушел. — Дима, ты как? Просыпайся, нам пора. - даже сквозь перчатки ОЗК чувствовалась робкая девичья нежность. Мальчик поморщился. Как же она не вовремя. Он должен вернуться. Он сомкнул глаза и отстранил руку Юли. Надо было сосредоточиться, узнать, что же произошло. Вновь вернулась резь в глазах, ветер гнал пыль и песок прямо ему в лицо. Не вставая, мальчик пополз вперед, выбиваясь из последних сил. Когда он выбрался из бури, перед его глазами возник высокий парень примерно его возраста, уверенно идущий в сторону Алеши и раздраженно перекрикивающийся с тетками, расплывшимися на лавке. Лицо худое, губы алеют на бледном лице, правый висок покрывают подростковые прыщи... А лицо знакомое-знакомое. Мальчик полз, пытаясь понять, кому же принадлежит это лицо, разглядывая его в профиль. Надо посмотреть ему в глаза, нужно обогнать его ползком, нужно суметь встать... — Парень, ты живой? Давай, включайся в жизнь, а то мы тебя Другим оставим. - Диму оторвали от земли две сильные мужские руки, подняли в воздух и начали трясти. Мальчик вновь сморщился и нехотя раскрыл глаза, слипшиеся от гноя. На него снизу вверх смотрели зрачки противогаза Фроста. Солнца больше не было. Его заменило гранитные облака, застывшие над городом плотным строем, точь-в-точь похожие на могильный камень. Тело покрывал холодный пот, и по нему изредка шли мурашки от утробного низкого карканья тех существ, что раньше назывались воронами. Покрашенную блестящую лавочку заменила лавочка прогнившая, женщин заменил силуэт Юли, сгорбившейся от тревоги. Он, кинув недовольный взгляд на Фроста, пошел к ней, возвращая в свое тело ощущение реальности. Проходя мимо горки, он вздрогнул. Оттуда пустыми глазницами на него взирал маленький детский череп, перевернутый сверху вниз. “Должен был бы привыкнуть уже” - мрачно подумал про про себя Дима. — Там было хорошо. Зачем ты меня будила? - Дима скрестил руки на груди и встал около девушки, не рискуя сесть на хлипкую лавочку. Юля пристально посмотрела в ответ, но промолчала. Как всегда. Ее молчаливость либо раздражал Диму, либо расстраивала. Но сейчас ему впервые было все равно. Его больше волновал парень из прошлого и слоник... Милый голубой резиновый слоник. Пошатываясь, он опустился на холодную землю и пристроился рядом с Юлей, ища глазами Эриха. Фрост помахал ему рукой и знаком приказал ему быть настороже. Не хочешь посмотреть? Ты так давно не видела людей... Счастливых. Других. - мальчик вытащил старый пистолет из кобуры и поднявшись, посмотрел на девушку. Та лишь недовольно покосилась на него и снова отвела пустой взгляд. Устал. Дима устал бороться с этим безразличием. Больно смотреть на это безразличие, редко сменяющиеся лаской и заботой. Ведь ласки хотелось всегда. Он положил руку ей на плечо, но Юля стряхнула ее резким движением плеча. Дима не боялся, что когда-нибудь ей станет все равно на него. Ей и так было все равно, по большей части... Страшнее, когда разлюбил ты, по-прежнему в глубине души любя. Страшно самому превратится в безразличную куклу. В нее он и превращался. Двор, в котором они находились, отсекали от внешнего мира два панельных дом, местами полностью разрушенных со времен войны. Их искореженные трупы, изрешеченные осколками времени, угрожающе нависли над людьми, зияя черными провалами слепых провалов окон. Часть 33 дома рухнула во время Взрыва и похоронила под собой дорогу, ведущую в овраг. Оно было и лучше. Кто знал, что там водилось теперь... Дверь подъезда отчаянно скрипя распахнулась, и оттуда вышел Эрих с рюкзаком доверху набитым трофеями. Наконец-таки он разгреб завалы того, что когда-то было его комнатой и забрал последние свои книги. Данте, Булгаков, и еще много книг, даже «Оно» Стивена Кинга. Не было в его детстве ничего страшнее это книги, но не было ничего и интереснее. Страх порождал любопытство, любопытство поражала глупость, глупость порождала смерть. Для современных детей эта история была бы скорее жутковатой сказкой, но не книгой ужасов. Жизнь была ужасней. Фрост вышел ему навстречу, забрал рюкзак себе и закинул за спину. Пора было уходить. — Фрост, все в порядке? — Да. Других и воронья не видно. Ты как? — Нормально, забрал последнее. Больше сюда можно не возвращаться. Эрих кинул прощальный взгляд на свой подъезд и, не оборачиваясь, пошел к подросткам. — По-моему сегодня лучше идти через детсад, - кинул Эрих через плечо напарнику. — За детей не боишься? - хмыкнул Фрост. — За нас никто не боялся, чего уж нам их беречь. - отмахнулся Эрих и кинул взгляд на пробивавшийся сквозь чащу ядовито-зеленых деревьев силуэт детского сада. Вдруг пошел снег. Впервые в этом году. Еще одна однообразная осень ушла вспять, снова забрав с собой мелкие детали минувшей жизни. Белые хлопья кружились в сером небе, создавая унылый пейзаж. Руины, разруха и смерть. Снег, ниспадающий с небес в нехитром вальсе, закрывает от глаз человека все это. Перед глазами встают образы из прошло. Но жизнь идет и прошлому в ней не место. Оно тянет ко дну тяжким грузом воспоминаний и горечью потерь того что было и того, что могло бы быть. Человечество, в один чуть не убив само себя, шло дальше, не оборачиваясь назад, не задумываясь над настоящим. Его походка была нетороплива, примитивно и тяжела. Но человеческий дух не сломился, продолжал бороться, шел и шел вперед. Лишь Эрих двигался в обратную сторону. По следам минувшего прошлого...