Луна - апельсиновая долька

Первый военный Новый год проскочил непразднично. Не до того было. Во всех смыслах не до того. Но... скажете – банальность, а все ж таки так оно и есть. Жизнь сильнее смерти. Война громы-хала – далекая и ежечасно врывающаяся в тыловые будни рокочущим голосом Левитана, приглу-шенными голосами на студии (и сердце сжимается: кому? кому сегодня пришла похоронка?) да гро-хотом киношных взрывов, так похожих на настоящие. Но 31 декабря 1942 года докручивало послед-ние часы... и настроение было новогоднее. Праздника хотелось – пусть на одну ночь, на полночи, хотелось чуда и хвойного запаха, мишуры, детства и веры, что все будет-будет-будет хорошо – вот прямо совсем скоро! И пусть вместо елки – охапка можжевельника, ползучего чудо-дерева, на дерево непохожего, и вместо мандаринов яблоки, южным бережным чудом даже не утратившие еще воскового налета – потри нежный розовый бочок, и заблестит он сочным красным цветом. И пусть невесть что за угощение, с бору по сосенке, с гостя по кулечку собранное, зато тепло, и свечи, и голос патефона с томной хрипотцою: «Я понапрасну ждал тебя в тот вечер, дорогая...», и разноголосый смех, и малиновое вино, и громкое многозначительное тиканье огромных, в пыльных барочных завитках, выставленных на самый вид дореволюционных часов. Опоздавшие гости стаскивают пальто, отряхивая с воротников несуществующий снег. Мишка соображает, куда до поры пристроить коробку. В старой коробке из-под ботинок, тщательно покрашенной добытой на студии зеленой краской (а что, очень даже неплохо получилось!) – купленная на черном алмаатинском рынке муфта для Люси (совсем почти новая, настоящая каракулевая – чего она Мишке стоила... да ладно, чего уж там!), а в муфте – две американские шоколадки для сына[1], купленные там же. И Мишка улыбается про себя, предвкушая... и глаза у Люси искристые и уже не тревожные, и щечки чуть-чуть порозовели – может, оттого, что с мороза, а может, и оттого, что сегодня они с Мишкой впервые вместе на людях. Народу собралось – алма-атинскому яблоку негде упасть, причем все больше иваногрозновцев. Вот ведь – фильма еще нет и даже неизвестно, будет ли, а команда уже есть, и даже слово для себя придумано. И сам Сергей Михайлович был тут, и Жаров-кинодедушка, и молчаливый блондин Тиссе[2], и Черкасов высился над всей компашкой коломенской верстою, совершенно непохожий ни на грозного царя, ни на Невского, ни даже на потешного французского географа. Казалось бы, не малое дитё, в кино не первый год, самого Станиславского ученик – имеет кой-какое представление об актерском мастерстве, а все же поражался Мишка Черкасову несказанно. В естественном своем виде казавшийся каким-нибудь бухгалтером или служащим не слишком высокого ранга (разве что бархатный голос с переменчивыми глубокими интонациями выдавал в нем актера), перед камерой Николай Константинович преображался настолько - ну просто до последней клеточки. Лицо менялось, длиннющие руки и ноги находили подобающее место... «В парке Чаир распускаются розы, в парке Чаир наступает весна...» В душном воздухе мешаются запахи можжевельника, свечей и малинового вина, тикают-тикают часы, отсчитывая последние минутки, и спроси Мишку, быстро ль бежит или медленно тянется эта новогодняя ночь – не ответил бы ни за что! «...снятся твои золотистые косы...». Золотистые свечи золотят Люсины волосы, и сама она – словно в золотистом сказочном сиянии... «Златовласка...» - шепчет он, и она улыбается в ответ, и кружит-ведет их волшебный танец, и нет больше в мире никого, кроме них двоих – и музыки... - Царюга[3], глушите граммофон, сейчас весь новый год протанцуют! И Мишка с Люсей не успевают еще сообразить, что к чему, а в ладони им тычутся чашки – с вином чашки, более подходящую посуду разобрали уже более проворные... или менее влюбленные – и как в сугроб, ухают они в смех и кутерьму, прерванную вдруг громогласным: - Тсс, наступает! Секунды тишины, только громкое, вдвойне громкое «тик... так... тик... так», и вот даже оно за-молкает на миг... и медленное, с оттяжкою, хрустальное «боммм...»... и еще одиннадцать раз подряд! Ну и дальше как полагается – Новый год он Новый год и есть! И визжат, и обнимаются, и пьют за Новый год, и за победу, и за новый фильм в новом году... и переходят из рук в руки коробочки и свертки, и шуршит бумага, и кто-то снова счастливо визжит и кидается обниматься. А Люся, зеле-ную коробку раскрыв, только и распахнула глаза, огромные... привстала на цыпочки да так Мишку и чмокнула! Может, и собиралась в щечку поцеловать, да только Мишаня парень не промах, помог промахнуться, так что пришелся тот поцелуй прямехонько в губы... ну и Миша тоже не растерялся, ясное дело. И было это так приятно – не сказать словами. И плевать, что люди смотрят. На то и Но-вый год. У кого-то из союзников даже и полагается на Новый год целоваться, у французов, что ли. А там уж снова завели музыку, снова убрали стулья, заплясала по комнате «Рио-Рита», потом вальс, потом еще какой-то фокстрот… Вертятся пары, разноцветным вихрем мелькают юбки и ру-башки (уж и пиджаки долой – такое пошло веселье). И, между прочим, кое-кто (вот скажите, это ум-но, а?) вовсю скачет, ну прямо большой щенок, а ведь всего неделю назад помирать собирался! …молодежь густою галдящей стаей высыпала из квартиры – курить, и мигом рассыпалась по сторонам, и Мишка с Люсей, держащиеся за руки, оказались вдруг одни на темной лестнице. Было темно, по-настоящему темно, глаза различали лишь смутный контур фигуры, вихрились по ногам сквозняки, хотелось курить, но курить при Люсе было неловко, а еще больше хотелось так и держать в руке ее теплую ладошку и не выпускать никогда-никогда-никогда... Вдалеке, едва слышно, звучала музыка, и она словно незримой ширмой отгородила их от всего остального мира – только их вдвоем. Так они и стояли – стояли и молчали в темноте, и казалось обоим, что они могли бы простоять вот так целую вечность - держась за руки и слушая стук сердца друг друга. - Тебе не холодно? - Есть немного… Пришлось разъединить руки – он поспешно скинул пиджак, набросил ей на плечи… невольно коснулся плеч, даже через жесткую ткань с умиленной нежностью ощутив, какие же они тонкие и хрупкие, и обнял бережно-бережно, и она прильнула к нему – так бесконечно доверчиво… Словом, вернулись они в комнату самыми последними. А там уж новая забава – вся компашка сгрудилась вокруг Сергея Михайловича, чего-то живенько на бумажке черкавшего. Кто не знает: взялся Эйзен за карандаш – жди интересного (а где собралось иваногрозновцев больше одного – не-пременно пойдет разговор об «Иване Грозном»). Входя, Миша как раз услышал: - Ах так, значит, Григорий Лукьяныч? Не по нраву тебе костюм? [4] Тогда велю Райзману[5] вот такой сшить! Первым грохнул сам будущий Малюта. За ним и остальные. Среди непрерывных взрывов хохо-та все проталкивались к Жарову – посмотреть, а вот Мишка, коему по случайности сразу удалось кинуть взгляд на картинку, красный, как рак, изо всех сил старался оттереть Люсю, чтобы она, не дай бог, такой срамоты не увидела (что было крайне невежливо – спиной к девушке прижиматься, но скажем честно, чертовски приятно). И дабы спасти положение – и срочно, пока Люся не догадалась, что теснят ее не случайно – Мишка, поднявшись на цыпочки, через головы потянулся к режиссеру: - Сергей Михайлович, а вот в книжках написано, что опричники у седла возили метлу и соба-чью голову. А почему у нас только метелки? - хотел сказать «у вас»... ну и оговорочка. Нет, правда, интересовал Мишку этот вопрос! - Видите ли, Михаил Артемьевич, - вид у Эйзенштейна сделался – ну точь-в-точь на госах сту-дент, идущий на красный диплом, - Буслай[6] сказал, что в противном случае не будет со мной раз-говаривать. - Ага, после «Стачки» ни одна кошка лапы ему не подает, - сверхсерьезно сообщил Жаров. - Игра, игра! Предлагаю игру! – кудрявая блондиночка, чья-то жена, пританцовывая, захлопала в ладоши. – Пускай каждый расскажет об одной самой замечательной ночи в своей жизни, - и, не дожидаясь возражений (никто, собственно, возражать и не стал), крутнулась наугад, зажмурив глаза – винтом васильковая юбка – и ткнула пальчиком в Жарова. – А первому рассказывать вам! Тот сделал страшные глаза: - Мне? Помилуйте, можно ли такое рассказывать при барышнях!.. - кинул взгляд на Люсю – да нет, на Целиковскую[7]. Подмигнул – та так глазки и потупила. – А было это летней августовской ночью… и было мне тогда лет двенадцать. И вот услышал я под окном тихий свист, схватил штаны да рубашку, и босиком, на цыпочках, чтоб никого не разбудить, вылез в окно. А там уж ждали Коль-ка да Яшка-Рыжий с удочками. Вот эту-то ночную рыбалку и запомнил я на всю жизнь. Огромная луна, камыши, комары звенят тонко-тонко – и больше ни звука… даже река плещет еле-еле, почти беззвучно. Вода как будто припорошена серебром, а глубина – темная, черная, таинственная, даже жуткая… и чуется, что есть что-то в этой черной глубине, что-то или даже кто-то, кого и вообразить нельзя… и мир казался тогда таким огромным и наполненным живой и близкой тайною. Где раз – там другой, где другой – там и третий! То туда, то сюда указывал ярко-красный ного-ток, пока не уткнулся в эйзенштейнов галстук. Вольно так ткнулся, чтоб не сказать фривольно, с ожиданием, верно, игривой шутки в ответ. Но отчего-то не плясало теперь в светлых глазах привыч-ной лукавинки – глаза его были грустными, а может, мечтательными. Сергей Михайлович обернулся к Тиссэ, произнес полувопросительно: - Эдуард?.. Тиссэ медленно кивнул: - Вы расскажете лучше. - Ну что ж, - Эйзенштейн развел руками. – Буду рассказывать я. А история, как вы уже поняли, у нас с Эдуардом одна на двоих. Лет, кажется, семь назад снимали мы в Крыму, не важно, что. [8] Съемки выдались жутко нервными, и вот в один прекрасный вечер взяли мы, плюнули на все, да и сдернули вдвоем куда глаза глядят. Доехали на попутке до Байдарских ворот, а дальше пошли вниз пешком. Где дорогою, где тропинкою, где и через кусты по склону. Ну да то отдельная история – спрашивали про ночь, так про вечер рассказывать ни к чему. Крымские горы обманчивы, от моря они кажутся далекими и высокими, поднебесными, а с вершины смотреть – вниз спуск крутой и бес-конечный. А на самом-то деле идти оказалось совсем недолго, всего-то около часа для молодых и легконогих. Но за время пути свечерелось, и до Фороса мы добрались уже в темноте. И вот представьте: ночь, Крым, берег моря. Мы сидим на камнях у кромки воды… чья-то за-ботливая исполинская рука нарочно составила их так, словно стол и стулья для нашей трапезы, а между «стульями» в узких щелях плещется вода, море, оно и здесь, оторванное и стесненное узо-стью камня – море, и в такт движению волн крошечная волна облизывает серый бок камня, делая его глянцевито-черным, и отступает, и камень медленно, нехотя сереет, и только исчезнет последний островок черноты – вновь упрямая волна. Пахнет морем и можжевельником, где-то вдали угадыва-ются звуки, музыка на танцплощадке и хруст гальки под чьими-то шагами, звуки далекие и сторон-ние, а здесь, рядом – звучные шлепки волн, и за ними, закадровое, широкое шелестящее дыхание… дыхание моря. Мы сидим на камнях и смотрим на море. Черное море – черное в голубоватом сереб-ре, а если обернуться - брошенная щедрой горстью на берег россыпь огней. На стык берега и изно-жия гор. Дальше, над ними – ломаной линией контур гор, залитый чернотою. Эти горы, как стемне-ло, выждав, пока на них не смотрят, подступили ближе, совсем близко, вытянулись еще выше, еще отвеснее… А ближе, у берега – в воде растекаются четыре дрожащие полосы, от берега – вдаль, две золотисто-желтые и две почти белые, как будто провели акварелью по поверхности моря, и вот те-перь она медленно-медленно размывается. Устроились мы за каменным столом, конечно, не случайно, поскольку предусмотрительно за-паслись сыром, виноградом и крымским вином… - Сергей, не преувеличивайте, - с полуулыбкою укорил Тиссэ. Сергей Михайлович вздохнул: - Ну вот всегда так! Реализм реализмом, но я всегда говорил: натурализм губит красоту! Ладно, раз велят - не будем преувеличивать. У кого-то было крымские вино, а у кого-то крымский… ба-нальнейший лимонад. [9] Но сыр и виноград были абсолютно точно. Виноград, сыр, вино – ночью на берегу моря, на камнях, природою составленных для трапезы. Была в этом всем некая… романти-ка… да, но все же не совсем то слово. Некая удивительная гармония… глубинная, вечная и тончай-шая – было прекрасно и страшно, что какой-то лишний звук, лишний вспыхнувший огонек погубит красоту этой ночи – безвозвратно. Плескались волны… что-то звякнуло – это опрокинулся металлический походный стаканчик, и красное вино растеклось по камню – в темноте оно казалось глянцевито-черным, таким же, как море, и камень так же медленно и неохотно серел, впитывая вино – точь-в-точь как и там, где лизала его морская волна. Эдуард приподнялся и размашистым жестом выплеснул из стакана остатки вина, и сказал: «Тебе, море!». И эта языческая жертва совсем не была чуждой или странной… все так и должно было быть в эту волшебную ночь, там, где сходится земля и море. А море серебрилось, смы-каясь с небом, и с неба смотрелась в море луна – сочная южная луна, похожая на апельсиновую дольку. Зимняя ночь проморожена до хрустального звона. Редкие желтые фонари. Частые льдисто-белые звезды, окутанные голубоватым морозным флером. Ни души, ни звука… Они стоят у подъез-да, и Люся носком ботинка трогает обледеневшую ступеньку. Обниматься неудобно, потому что ру-ки ее спрятаны в каракулевую муфту, и они не обнимаются – просто стоят рядом и все не могут ра-зойтись. - А ты ведь так и не рассказал про самую замечательную ночь… - А ведь и ты тоже. Вдалеке бьющимся хрусталем продребезжал первый трамвай… пора, пора расходится по до-мам. Еще чуть-чуть – и волшебная новогодняя ночь обернется утром. - А знаешь, Люся… да, я, конечно, понимаю, что война и все такое… вроде как и неуместно. Но, знаешь, мне кажется, что именно эта ночь – лучшая в моей жизни. - А знаешь, Миша… а ведь в моей, наверное, тоже… Льдистые звезды смотрят с высоты, ясные звезды ищут на земле свое отражение – в обледене-лых ли ступенях? В глазах ли двоих, что стоят у подъезда и все не могут разойтись? - И все-таки… сказать тебе? Все-таки я бы так хотела это все увидеть… - Что? - Луну, похожую на апельсиновую дольку. И все остальное тоже… А вот еще четверть часа назад не смог бы Миша этого сказать. Оробел бы, не решился бы – а теперь вырвалось само: - Увидишь! Обещаю, правда-правда, обещаю, увидишь! Кончится война, и мы поедем с тобой к морю, вместе поедем, хочешь? Увезу тебя в Крым, и все непременно будет, будет южная ночь, и се-ребристое теплое море, и молодое крымское вино, и будут горы вдали, и огни будут отражаться в воде размытыми полосами, и прибой будет плескаться у ног, а мы будем сидеть на камнях… а хо-чешь – прямо на берегу у прибоя, или в волнах, или… только скажи – хочешь? Родная, скажи – хо-чешь? - Да… - тихо-тихо прошептала, выдохнула почти. - Все будет, обещаю… любимая… Люся… я так тебя люблю! Ты даже не представляешь, как… - Представляю… Мишенька… и я тебя… тоже. Льдистые звезды смотрели с высоты, ясные звезды отражались во льду, и казалось, что они ступают по звездам – они вдвоем.