Devotion

Когда Скотт, задумавшись, тянул себя за мочку с еле заметным следом от когда-то носимой серёжки, Артуру приходилось до боли прикусить щёку изнутри, чтобы ни одним жестом, мимикой, да чем угодно — то есть вообще ничем — не показать, насколько сильно ему в этот момент хочется накрыть ладонью эти пальцы, кажется, до сих пор оставшиеся мозолистыми и шершавыми. Прикоснуться губами к уху, втянуть в рот мочку, лизнуть этот еле заметный, а под языком и вовсе практически не ощутимый след. Артур помнил то время, когда в ухе у Скотта была серёжка. Он сам её вдел, как раз в первые времена собственного увлечения пиратством: как же, он не мог не поделиться со старшим братом своими новыми ощущениями, своими успехами. Скотт выслушал его, как всегда, с крайне скептическим выражением лица, разве что глаза не закатывал, и на том спасибо. Хмыкнул и, неожиданно дёрнув Артура за руку, повернул его к себе боком, больно потянул за ухо. — Это ещё что? Артур зашипел, вырываясь — он вмиг ощутил себя нескладным подростком, которого можно вертеть как угодно. Это давно, уже очень давно не соответствовало действительности, Артур был не просто самостоятельной страной, больше того, он научился подчинять себе и других. Даже старшего брата. Как он сам думал. Скотт вывернул колечко, продетое через ухо Артура, и тот чуть не вскрикнул: дырка ещё не зажила до конца и неласковые движения Скотта отдавались болью. — Серёжка, — сквозь зубы сказал Артур, хватая Скотта за запястье, пока тот не начал выдирать колечко из уха вместе с мясом. С него бы сталось. — Я вижу, что не браслет, — невозмутимо ответил Скотт. — Нахера оно тебе? Ухо, правда, отпустил. Артур долго и невразумительно, хотя и очень пылко, рассказывал Скотту о пиратских обычаях, на что тот только хмыкал и периодически морщился, иногда невпопад, словно просто вспоминал, что надо бы не давать младшему брату расслабляться. А потом, не глядя на Артура и очень, просто крайне бесстрастным голосом вдруг сказал: — Может, и мне проколешь. Руки у Артура тряслись так, как никогда до того в жизни — и никогда уже после, даже после чрезмерных возлияний. Он далеко не сразу смог поднести иголку к уху Скотта — а тот сидел неподвижно, если бы можно было так сказать, и ухом не вёл — тем самым, к которому Артур примерялся. Это было смешно и глупо, так бояться сделать что-то не так, как будто Скотт был не привычен к боли, да и какая там могла быть боль от одного-единственного прокола в ухе — когда Артур через это проходил, он даже и не почувствовал толком ничего. И всё же. Всё же. Вдевая серёжку, Артур прикусил губу: ему казалось почему-то очень важным не облажаться сейчас, сделать всё как можно более правильно, так, чтобы Скотт не скривился презрительно в очередной раз, не назвал Артура неумехой или ещё кем похлеще. Скотт не скривился и не назвал. Когда Артур, слышимо выдохнув, выпрямился, Скотт потрогал серёжку в ухе и не сказал вообще ничего. Просто поднял глаза на Артура, застывшего возле его стула в не слишком удобной позе, поглядел какое-то мгновение непривычно внимательно, а потом кивнул. И всё. Эту серёжку Скотт проносил долго. Очень долго — Артур уже и забыл, когда избавился от своей, а Скотт словно и не собирался освобождать ухо, как будто забыл о колечке из тускло-жёлтого металла, ставшего такой же неотъемлемой частью его образа, что и вечно дымящаяся сигарета, зажатая то в уголке рта, то между пальцами — не указательным и средним, а указательным и большим. Это должно было быть неудобно, даже вульгарно, но у Скотта это выглядело как нельзя более естественно. Так же естественно, как серёжка, пусть сигарета и появилась много, много позже. Исчезли они — и сигарета, и серёжка — практически одновременно. Остался только след в мочке. И ещё — привычка Скотта подносить к губам пальцы, до сих пор сложенные так, словно в них была зажата сигарета. Он спохватывался и, не доведя руку до рта, хватался за мочку уха, тянул с некоторым остервенением, а потом отпускал и погружался глубже в свои раздумья, не замечая, какими глазами смотрит на него в такие моменты Артур.