В небе Колорадо без перемен

      — Ещё один, да? — это он о годах. Да, ещё один. И всего набежало четыре с тех пор, как я, в силу обстоятельств, умудрился уехать из старого-доброго Колорадо в куда более солнечный штат, чтобы возвращаться сюда разве что летом — на пару недель, которые я могу себе позволить.       С тех пор, как тебе стукает восемнадцать и где-то на горизонте начинает маячить слово «ответственность», всё становится по-другому. Ты снимаешь комнату в чужом городе, подрабатываешь при любой возможности, чтобы оплатить всё это барахло, которое теперь называется твоей жизнью. И ещё надеешься стать кем-то, как будто тебе до сих пор четырнадцать, ты лежишь в своей комнате, рассматривая плакат с крошечным космонавтом в огромном космосе, и тебе, идиоту, кажется, что жизнь вот-вот начнётся. И до сих пор кажется — что она так и не началась.       Твик щурится, помогая мне выгрузить из багажника чемодан.       — Ты как будто не уезжал.       — Знаю.       И знаю, что будет дальше. Каждое лето происходит одно и то же. Мне кажется, что я возвращаюсь и это возвращение что-то значит. Мы сидим с Твиком под одним одеялом и смотрим фильмы, параллельно обсуждая самые незначительные вещи — бывших одноклассников, его попугайчика — делая вид, что нам больше нечего обсудить. Потом мы выходим на до боли знакомые улицы города, будто заново их изучая, хотя я помню до дрожи — все подворотни, все закоулки, по которым мы слонялись, когда были детьми и играли в прятки. Я помню этот воздух и это небо. Помню Твика — точно такого же, будто в его жизни не произошло перемен, будто этот мир находился в консервации все эти годы, пока меня в нём не было.       — Надо сходить в магазин, — бросает Твик, когда мы поднимаемся в его комнату. — И приготовить что-нибудь. А то, прости, у меня там мыши вешаются.       Я осматриваю его комнату, пока он вертится вокруг и выкидывает из шкафа пижаму, которая уже давно нареклась моей; быстро улыбается мне, и я замечаю, что ни его улыбка, ни плакаты на стенах комнаты не изменились с прошлого, позапрошлого и позапозапрошлого… Этот мир не меняется. Это точно.       — Я позвал пацанов на сегодня, ты не против? — он вроде как убеждён, что я не против, но, тем не менее, спрашивает постфактум. Твик такой Твик.       — Ладно, — хмыкаю я, стягивая толстовку. — Я пойду приму душ.       — Конечно, — он оперативно выкладывает на кровать полотенца. — Я могу смотаться до магазина, пока ты моешься.       — Возьми сырных палочек, — не забываю сказать я, путаясь в горле стягиваемой футболки.       — Ладно, — он улыбается. — Пепси тоже возьму.       Я сгребаю в охапку предложенные Твиком полотенца и пижаму. Мы ещё успеем поваляться в кровати до прихода Клайда и кого ещё там Твик позвал на этот раз.       — Ты помнишь, как переключается душ? — уточняет он прежде, чем взять ключи и укатить в ближайший и единственный Уолл-Март в городе.       — Ага, — не задумываясь, хмыкаю я. Но, задумавшись, добавляю:       — Но лучше напомни.       Я слежу за тем, как он наклоняется, когда мы оказываемся в ванной, смотрю на его светлые, короче обычного стриженные волосы, на сползший воротничок футболки, обнажающий бледную кожу на шее и ниже. Он поворачивает хитроумный кран, но я не слежу за его движениями. Я касаюсь рукой его спины, от чего он вздрагивает и поворачивает ко мне голову. И я вижу на его губах привычную улыбку.       — Ты запомнил? — усмехается он.       — Ага, — я поглаживаю его спину между лопаток, пока он не выпрямляется, ненавязчиво скидывая мою руку. Будто так всё и должно быть, будто он не замечает, но только до определённого времени. Я-то знаю, что будет ночью.       Пока Твик перемещает до Уолл-Марта и обратно свой старый золотистый фольксваген, я успеваю выйти из душа в его зелёной пижаме, разобрать свои вещи и поваляться на кровати, уткнувшись носом в цветную наволочку, пахнущую волосами Твика, и подумать о том, что под покрывалом меня ожидают простыни, пахнущие телом Твика. Это как вернуться домой. Как вспомнить что-то приятное, но давно забытое. И поверить, что никогда этого не забудешь.       Каждое лето — я даю себе обещание. И никогда не сдерживаю — я всегда забываю. Поэтому теперь цепляюсь за каждый запах, за каждое прикосновение, стараясь детально запомнить всё — этот мир и Твика, как олицетворение этого мира. Моего детства. Моего счастья. Я давно перестал скрывать от себя, что до сих пор возвращаюсь сюда ради одного человека. Всё остальное — забылось и стёрлось, потому что не имело такой привязанности. И я больше всего боюсь — что сотрётся и это. Что мне не захочется больше вернуться.       — Пепси не было, — прямо мне в руки приземляется бутылка спрайта.       — Во всём Уолл-Марте не было пепси? — я поднимаю брови.       — Ага, может, это заговор, — усмехается он, садясь рядом со мной на кровать. — Парни придут в десять. Со своим, конечно, с нас хата и сырные палочки.       — Выгодно, — улыбаюсь я, отбрасывая бутылку в сторону и протягивая руки, чтобы заключить Твика в объятия. Он смеётся, подаваясь вперёд и падая рядом со мной. Наши лица до ужаса близко, он весело улыбается, глядя в потолок. Я знаю, что ничего не стоит сократить расстояние между нами и дотронуться до его губ. И я знаю, что никто из нас не сделает этого. Нет. Нужен спусковой крючок. Алкоголь и темнота нам помогут в этом. Как смешно, что этот негласный закон действует на протяжении всех четырёх лет. Это, наверно, до ужаса глупо. Но я боюсь что-либо поменять. Этот мир должен оставаться неизменным.       Время до десяти проходит удивительно быстро. Твик рассказывает о своей жизни, и я убеждаюсь, что у него и правда есть жизнь — здесь, без меня, пока я далеко, и у меня тоже жизнь. Казалось, поначалу мы переписывались почти каждый день, но постепенно — всё реже. Это и называется «своя жизнь». У меня было много дел, у него тоже, и мы забывали спросить друг друга, как идут дела.       Но теперь, пока я здесь — всё это не имеет значения. Теперь — я как будто не уезжал, как будто не заканчивал школу, как будто не взрослел. Нам обоим известно, что будет, когда я снова уеду. И чего не будет. Не будет нас. Не будет стольких лет, проведённых в этом крохотном городе. Не будет даже памяти об этом. Потому что каждый продолжит жить. Твик вернётся в Денвер, я — в Род-Айленд. Саус Парк — точка нашего пересечения, в которой время застыло, в которой мы — навсегда молоды и нужны друг другу.       Ночь наступает быстро. Время особенно ускоряется с первым опрокинутым внутрь стаканом. Я почти не запоминаю улыбающееся лицо Клайда, достающего из-за пазухи бутылку абсента. Он богатый мальчик, он может себе позволить. Впрочем, это меня волнует меньше всего. Его жизнь идёт где-то далеко, не касаясь меня все эти четыре года. Да, мы пересекаемся здесь — в Саус Парке, как в точке отсчёта, всего на несколько секунд по меркам всей нашей жизни, чтобы потом разойтись. Никто из нас, разумеется, не остался жить в Парке, и не только меня закинуло на другой конец Штатов, но судьба большинства моих одноклассников волнует меня столько же, сколько судьба сырных палочек в руках Донована.       Я с рефлективной улыбкой осматриваю лица сидящих передо мной. Клайд обнимает за плечо Кевина и что-то ему доказывает. Что-то о том, что «Звездные войны» не могут быть смыслом жизни. Или он говорит о «Стар Трэке»… Я с трудом удерживаю немотивированный смешок. Впрочем, два стакана плохо разбавленного абсента — вполне себе мотивация. Я чувствую, как горит моё горло и вся гортань, колющее тепло проникает и дальше, расплываясь где-то внутри живота.       Я не замечаю, как подношу к губам полный стакан, только после глотка задумываясь, за каким чёртом я это делаю. Я уже выпил достаточно, чтобы быть на нужной волне. Чуть больше — и вечер может пойти насмарку. Я успел уже наловчиться во всех тонкостях распития спиртных напитков, благо, это одно из любимых моих занятий. Особенно — здесь, в Парке. Он просто создан для этого. Чем ещё здесь занять себя, в конце концов?       Обведя взглядом комнату, я натыкаюсь на взгляд Твика, подпирающего плечом дверной косяк. Он ходил на кухню, чтобы получше разбавить абсент. Я смотрю в его хитро сощуренные глаза и понимаю, что вот он — вот спусковой крючок. Вот он — чёртов момент икс. В комнате, кроме нас, только Стоули и Донован. Пару часов назад был Баттерс, но быстро куда-то слился. Да и каким боком вообще здесь оказался Баттерс? Просто Твик приглашает всех, кто оказывается в это время в городе. Находятся ведь идиоты, помимо нас, стремящиеся хоть ненадолго вернуться в эту дыру, в этот мир, из которого мы все так спешили вырваться. Теперь эта перспектива уже не кажется такой привлекательной. Теперь мы все знаем, что нет никакой перспективы. Где бы ты ни был — в Денвере или в Лос-Анджелесе, куда ты денешь эту ноющую пустоту, которая всегда будет внутри тебя?       — Ты как? — улыбаюсь я, непонятно как уже оказываясь возле Твика. Он морщит нос и поднимает стакан, который держит в руке.       — Это второй, — отрывисто выдыхает он. — А надо четыре.       — Да ты умрёшь, — смеюсь я, наклоняясь к его лицу.       — Посмотрим, — я слышу, как он подавляет в себе икоту.       — Ага, — хмыкаю я, опуская одну руку на его бедро и слегка надавливая. Глаза Твика становятся просто бездонными, когда он смотрит на меня так — немного снизу вверх, откинув голову назад и уперевшись затылком в дверной косяк. Его глаза соглашаются со всем, что я хочу сделать с его телом. Он соглашается.       Значит, в ту же минуту я на автопилоте беру его за руку и увожу подальше от зудящих где-то на фоне разговоров про «Звёздные войны», к лестнице, на второй этаж, в его комнату. Не включая свет, мы вваливаемся в неё, я не успеваю заметить, куда делся из рук Твика стакан с абсентом, но какое это имеет значение. Время продолжает течь слишком быстро. Я слышу, как скрипят пружины в кровати, когда я довольно резко опрокидываю на неё Твика. Чувствую, как он судорожно хватает меня за воротник, за шею, притягивая к себе, не давая даже на секунду отстраниться, чтобы снять кажущуюся слишком жаркой толстовку, а за ней и футболку, прилипающую к спине. Но он не даёт мне. Ему нужно почувствовать мои губы — долго и глубоко.       Минут десять мы просто целуемся, время от времени перекатываясь на кровати, меняя положение затёкших конечностей. Он целуется жадно, как будто мы делаем это в первый раз. Но раз в год — это всё равно что в первый раз. Я забираюсь руками под его футболку, поглаживая его горячую кожу, тонко обтягивающую его рёбра, так, что я не в силах удержаться, чтобы не провести по ним пальцами, пересчитывая, снова и снова, пока он не прикусит мою губу, чтобы я прекратил и пошёл дальше. Для этого ему, наконец, приходится выпустить меня из объятий на пару секунд, чтобы мы оба расправились с одеждой, которая беспорядочно летит на пол, какая-то задерживается где-то на кровати, под нашими телами. Слишком темно, чтобы разбираться в этом.       Когда с одеждой покончено, я снова схватываю его в объятия и целую в шею, спускаясь к ключицам, а он громко дышит и зарывается пальцами в мои волосы. Он может не делать вообще ничего, ему достаточно просто быть. И мне достаточно — сделать ему приятно. Потому что меня доводит до безумия его бледная кожа, его приоткрытые губы, которыми он лихорадочно ловит воздух. Мне — достаточно. Поэтому я опускаюсь ниже, к его напрягшемуся члену, чтобы провести по нему языком, зная, что это доводит его до звёздочек в глазах — он жмурится, начиная дышать ещё чаще и сжимая пальцы на моём затылке, когда я беру разгон, и его член начинает погружаться в мой рот куда быстрее.       Я сам возбуждаюсь от этих ощущений, но, может, даже больше от мысли о том, насколько ему хорошо — я слышу это по его сбившемуся дыханию, по стонам, которые он пытается сдержать, плотно сжимая губы, по тому, как исступлённо он зажимает пальцами мои волосы, как двигает бёдрами навстречу моему рту.       Не знаю, сколько минут проходит прежде, чем он начинает дышать особенно часто и переходит на отчётливый стон, инстинктивно придавливая мою голову рукой, не давая отстраниться, пока он не кончит. Хотя я и не думал отстраняться, и он это знает. В такие моменты он проявляет себя настоящего. Маленький эгоист. Хотя трудно быть альтруистом, когда у тебя берут в рот, заглатывая по самое не балуйся. В этой постели я — альтруист. И меня всё устраивает. Хотя я мог бы сейчас же подмять Твика под себя, пока он расслабленно опустил руки и лежит, глотая ртом воздух.       Я смотрю, как вздымается его худая грудь. Его глаза закрыты. Когда его дыхание выравнивается, на губах появляется полу-улыбка, он приоткрывает глаза и протягивает ко мне руки, пока я, как завороженный, всё ещё смотрю на него, положив ладони на его разведенные, согнутые в коленях ноги.       — Я люблю тебя, — негромко выдыхает он, улыбаясь. Нет, он говорит не это. Он говорит: «Спасибо». И ещё, может: «Ты мой лучший друг, и я, конечно, люблю тебя». Да, его прищуренные глаза говорят именно это. Но никак ни о чём-то, связанном с настоящей любовь. И я не виню его.       Я бы подумал об этом дольше, но он притягивает меня к себе, обнимая за шею и на этот раз медленно и неторопливо целуя в губы. Это всё хорошо, но он сам чувствует, как мой всё ещё возбуждённый член упирается ему в живот, и с этим надо бы что-то делать. Он, не разрывая поцелуя, опускает руку с моей шеи на грудь и ниже, добираясь до цели и обхватывая основание члена. Я шумно выдыхаю ему в губы, как только он касается меня.       Он улыбается, снова целуя меня и начиная аккуратно двигать рукой. Его движения скорее осторожны, чем нежны. Вряд ли он практиковался на ком-то, кроме меня. Поэтому каждый раз для него — как в первый. Поэтому я не решаюсь стать эгоистом. Я боюсь причинить ему боль, больше всего я просто хочу слышать его честные стоны. Он может не делать вообще ничего, мне достаточно…       — Так хорошо? — он на секунду хмурится, отрываясь от поцелуя и вглядываясь мне в глаза.       — Да, — выдыхаю я куда-то ему в щёку, начиная двигаться в такт движениям его руки, скользя головкой по его животу. Он горячо выдыхает, когда я слегка прикусываю кожу на его шее, совершая пару финальных толчков в его руку. Я утыкаюсь носом в его шею, пока по подрагивающему телу растекается тепло, куда более приятное, чем тепло от выпитого абсента.       Ещё пару секунд — ещё пару вечностей — я хотел бы лежать на нём и чувствовать его влажные пальцы, всё ещё обхватывающие мой член. Но пару вечностей проходит слишком быстро, и мне приходится скатиться с него на постель, глубоко выдохнув. Твик тоже выдыхает, всё ещё лежа неподвижно. И я вижу, как в свете проникающей сквозь задёрнутые шторы луны поблёскивают белёсо-прозрачные капли на его животе. Это заставляет меня улыбнуться — почти как эгоиста. Поверившего, что Твик мой. Действительно мой. И не просто здесь и сейчас — всегда.       Он расслабленно потягивается и поворачивается на бок, ко мне лицом, закидывая на меня руку. Я вижу его слабую, но счастливую улыбку на тонких губах, растрепавшиеся волосы, прилипшие к вспотевшему лбу. Он придвигается ко мне и утыкается носом в подушку чуть ниже моего подбородка. Он закрывает глаза и готовится спать. Он уже почти спит. И я знаю, что будет завтра… Я прекрасно всё знаю. Но я обнимаю его за плечи и тоже закрываю глаза. Сегодня — ещё не завтра.       Сегодня — у меня есть Твик.       ***       — Может, следующим летом я приеду к тебе? — Твик щурится на солнце, поправляя свою бейсболку. Довольно солнечным выдался мой последний день.       — Конечно, — выдыхаю я, слыша эту фразу уже третий год подряд. Нет, он не приедет ко мне. Просто потому, что Род-Айленд — не точка нашего пересечения, не место нашей юности, заповедное, чёрт возьми, как этот задрыпанный Саус Парк. Только он — то самое место. Ноль в системе координат. Начало и конец. Он — моя жизнь. Или память о жизни. Потому что в нём я встретил тебя. В нём я по-настоящему жил.       Я ловлю открытый взгляд Твика и улыбаюсь ему краем губ. В его глазах — ни тени грусти и сожаления. Будто мира вокруг нас нет. Денвер, аэропорт — просто серая оболочка, картонный макет. Только мы — живые и настоящие. Считаем про себя минуты до прощания. Я — считаю. Твик — улыбается, глядя в большие пластиковые окна на взлетающие чужие самолёты. Я стою на пороге возвращения к «своей жизни», а мне уже смертельно хочется вернуться в Саус Парк, пройти мимо Старкова пруда, подняться в комнату Твика, забраться под одеяло и вдыхать запах его простыней. На секунду я задумываюсь, насколько это смахивает на фетишизм, но мысли прерывает едва похожий на человеческий голос из динамика.       — Мой самолёт, — неуклюже улыбаюсь я.       — Ага, — его взгляд на секунду даже кажется грустным, но он тут же отгоняет от себя эту грусть, встряхивая головой и снова улыбаясь. — Увидимся через год.       Он порывисто обнимает меня — абсолютно по-дружески, не задерживая меня в своих руках дольше положенного. Потом хлопает меня по плечу и, улыбаясь, смотрит в мои глаза. Я на секунду эгоистично жалею, что все его проблемы с синдромом дефицита внимания и прочие прекрасные нервности исчезли к концу средней школы. То есть, тогда, много лет назад, он сам жался ко мне, когда я давал ему повод. Он искал защиты во мне. Но он больше в ней не нуждается. Я помню те времена, когда он был ведомым и мог бы пойти за мной куда угодно. Но тех времён и того Твика давно уже нет.       Я закусываю губу, понимая, что у нас не осталось времени. Я неуклюже выговариваю последнее прощальное слово, которое сжалось до безликого и быстрого: «Пока». Так же, как сжалось всё у меня внутри. Я делаю спешный шаг — и ухожу. Он, кажется, машет вслед. Я оборачиваюсь на долю секунды, чтобы увидеть его не омрачённые грустью глаза, его руки, спокойно держащие полупустую бутылку спрайта. Во всём Уолл-Марте не оказалось пепси… Снова. Может, что-то всё же меняется? Может, и эта жизнь — не законсервирована, как мне всегда казалось? И пора её отпустить?       Я сажусь в самолёт и оставляю за собой километры прошлого. Чтобы вернуться в настоящее, в «свою жизнь», которая давно началась и не оставила места для сентиментальных воспоминаний. Я закрываю глаза и поддаюсь силам, поднимающим меня в воздух. И я уже знаю, что как бы мне не хотелось — я уже не смогу вернуться. Я засыпаю, чтобы проснуться за тысячу километров отсюда. И принять как данность, что, на самом деле, останься я здесь — ничего бы не изменилось.       Твик… ты никогда не держал меня. И теперь наконец я тоже — не стану тебя держать.