Две слезы

— И это, — сказал Аоба, сокрушенно глядя на себя в зеркало, — называется «друзья». — Здорово? — с гордостью осведомился Мизуки. — Я же говорил — когда заживет, будет здорово. — «Когда»! — передразнил Аоба. Татуировки, которые ему сделал Мизуки, и вправду заживали медленно и мучительно. Аоба никогда не считал себя неженкой, но раздражение, вызванное татуировочными иглами, не проходило достаточно долго. Кожа вспухла, повторяя форму тех самых экзотических узоров светлыми чернилами, которые Мизуки вздумалось на Аобе запечатлеть. Да еще и воспалилась. Мизуки безумно тревожился; самого Аобу, однако, больше волновало то, как скрыть татуировку от проницательного бабушкиного взгляда. Это было словно в юности — приведя домой девушку, пока Таэ пропадала на работе, Аоба потом тревожился вовсе не потому, что ему в грубой форме отказали, а из-за разбитой в ходе разборок вазы. — Я теперь похож на девчонку, — раздраженно заметил Аоба, крутясь у зеркала и рассматривая замысловатый орнамент, украсивший его торс. Орнамент, надо сказать, был практически незаметен… если не присматриваться. Если присмотреться — подчеркивал чрезвычайную стройность Аобы, что вкупе с длинными волосами и слишком гладкой кожей создавало противоречивое впечатление. Пожалуй, сейчас Аоба прекрасно мог понять, почему Коджаку в детстве принял его за девочку. Это понимание не радовало ни на йоту. — Ну, ты сам согласился, Аоба, — развел руками Мизуки. — Я просто показал то, что вижу. Аоба скрипнул зубами, потом вспомнил, сколько раз за последний месяц Мизуки успел извиниться, и промолчал. — В принципе, — сказал через какое-то время он, все еще разглядывая себя в зеркало, — не так уж плохо. — Моя лучшая работа, — уточнил Мизуки, подходя к Аобе и утыкаясь носом ему в плечо. Выглядело это совершенно дико; Аоба поймал в зеркале собственный растерянный взгляд. Смуглые пальцы легли на кожу Аобы, обводя едва различимые светлые узоры. — П-перестань, — Аоба почувствовал, как вспыхивают щеки. После падения Овальной башни Мизуки, едва успев выписаться из больницы, не замедлил напомнить Аобе о данном в Платиновой Тюрьме обещании. Тогда, готовый в любой момент потерять друга, за время совместных скитаний успевшего стать кем-то большим, Аоба пообещал, что, черт побери, согласится на татуировки. На сколько угодно проклятых татуировок, пусть только Мизуки разлепит глаза — им пора выбираться из этого готового рухнуть здания. Разумеется, после такого обещания Мизуки просто не мог не зашевелиться. Аоба давно знал, что этот паршивец, ранее бывший его другом, а сейчас занимавший какую-то неопределенную позицию, куда более живуч, чем кажется на первый взгляд. После Scrap не все выживают. К счастью, настаивать на заметных татуировках, например, красными или черными чернилами, Мизуки не стал. На это у него, по крайней мере, хватило совести. Хотя не сказать, чтобы татуировки светлыми чернилами вызывали у Аобы неконтролируемый восторг — как и ситуация с Мизуки в общем и целом. Первая близость, которая произошла у Аобы и Мизуки вскоре после выписки последнего из больницы, оставалась пока единственной. Жутко смущаясь, Аоба вообще предпочитал не вспоминать о том случае, чуть что бормоча что-то про вечную дружбу. Мизуки никогда ему не возражал — просто смотрел так, что Аобе сразу хотелось сбежать куда-нибудь от собственных совершенно непристойных воспоминаний. Он до сих пор помнил, как было больно поначалу. Никакая боль, даже та, которую причиняли ему татуировки, не могла с этим сравниться; но потом Мизуки что-то изменил. Сумел найти тайный рычаг, поставить новую, единственно нужную мелодию, так, что пробрало сразу и целиком, от пальцев ног до кончиков волос. Кожа стала чрезвычайно чувствительной — не только на губах и внутренней стороне бедер, и Аоба мог только кусать губы и сдерживать стоны, пока длилась эта беззвучная мелодия. Не мелодия, впрочем, а ритм; от одной мысли бросало в жар. Ритмы собственного и чужого пульса, совпавшие, слившиеся; ритм, в котором Мизуки толкался в будто обезумевшее тело Аобы. Тогда в нем словно что-то сломалось, и это было так сладко, так упоительно, невероятно сладко, что он боялся еще не раз позволить себе эту сладость, не желая становиться зависимым. Это было совсем не то, что уединяться в ванной и вспоминать просмотренную порнуху — губы-груди-руки, влажные от масла или лубриканта, зовущие, обещающие неземное наслаждение. То, что испытал Аоба с Мизуки, было очень земным и очень важным. Это пугало. Аоба думал, что больше никогда не сможет смеяться с Мизуки над какой-нибудь ерундой, и чем дальше, тем явственнее понимал: он не хочет терять те отношения, которые между ними были раньше. Ему татуировки казались возвращением к былому, обещанием из прошлой жизни. Мизуки же ухитрился с их помощью проложить мост к жизни новой, и это заставляло нервничать. — Аоба, — пальцы Мизуки скользили по коже, вычерчивая на ней новые линии, и Аобе казалось, что они воспаляются, будто новые татуировки, и горят; от нахлынувших нежеланных воспоминаний кружилась голова. — Если ты еще раз скажешь, что мы просто друзья, — сказал Мизуки, прежде чем лизнуть мочку уха Аобы, — мне придется изменить своему стилю. — Из… менить? — слово показалось Аобе бессмысленным. Он встретил в зеркале затуманенный взгляд собственных глаз — и понял, что готов сдаться. — Вытатуировать еще одну слезу, — добавил Мизуки негромко. Его дыхание обжигало ухо Аобы и шею; это из-за татуировок, вдруг понял Аоба. Мизуки не прикасался к нему все это время и не проявлял настойчивости из-за татуировок: ждал, пока они заживут. Пока в самом Аобе что-то привыкнет к мысли «больше, чем друзья». Татуировки были всего лишь напоминанием об этом, наглядным примером. Внешним проявлением того, о чем Аобе и так следовало бы знать. «Если бы на месте Мизуки оказался Коджаку, — появилась странная, невозможная мысль, — он бы наверняка обрезал мои волосы». — Н-не, — возмутился Аоба, ухитрившись развернуться к Мизуки лицом. — Не делай этого. Он хотел сказать, что две слезы — это слишком много, что и одной-то много, и откуда вообще такая идея — со слезой, хуже только этот дурацкий орнамент, придающий ему, Аобе, изнеженный вид. — Не делать чего? — уточнил Мизуки с легкой усмешкой. — Не хочешь, чтобы я тебя трогал? На такой вопрос было невозможно ответить правильно, так что Аоба даже пытаться не стал. Вместо этого он поцеловал Мизуки первым, чего раньше никогда не решился бы сделать. Это татуировки. Все дело в них. Они в нем что-то изменили. С того момента, когда Аоба увидел их в зеркале, он понял: «как раньше» не будет, он и Мизуки стали другими, то, что было между ними, изменилось, дружеские отношения преобразились в запутанную связь, похожую на эти татуировки; разорвать ее теперь получится, только срезав кожу. — Я хочу узнать, какие они на вкус, — сказал Мизуки, отрываясь от губ Аобы. Тот понял, что дышит слишком громко и тяжело, попытался что-то с этим сделать, но не сумел. Это было невозможно так же, как унять участившееся сердцебиение. — Ч-что? — не поверил Аоба. Мизуки подтолкнул его к дивану: — Ложись. Я должен проверить… идут ли они тебе. Дальнейшее превратилось для Аобы в череду размазанных вспышек яркого удовольствия — эстетического? животного? извращенного? Он не мог сказать. Он был ожившим шедевром под руками мастера; руками, губами, языком. Вспышка — пока медленный, но неуклонно ускоряющийся ритм; вспышка — светлые узоры проникают под кожу, и слеза на лице Мизуки уже не вытатуирована, она настоящая. Две слезы. Вспышка — слюна Мизуки застывает на коже, холодя ее. Если бы так раньше, когда эта кожа была раздражена; если бы тогда… Вспышка — Аоба мучается с собственным ремнем, пальцы кажутся непослушными, будто сила, подталкивающая его к этому нехитрому действию, произвела на него чрезмерный эффект, лишив остатков здравого смысла. Боль отрезвила Аобу, но ненадолго — на этот раз она не продлилась и столько, сколько в прошлый. Татуировки на коже пылали, выцелованные, заласканные; в какой-то момент Аоба подумал, что они, должно быть, сейчас распространятся по всему его телу, а потом очередная вспышка заставила его закрыть глаза и содрогнуться. …— По твоей вине, — сонно сообщил Аоба, — я несколько недель мучился кошмарами о сепсисе. — Останься на ночь, — предложил Мизуки в ответ. Аоба перевел на него ленивый взгляд. Подумал, что бабушка, конечно, поначалу будет волноваться, но он ей обязательно объяснит. Отметил про себя, что вторая слеза Мизуки не подойдет определенно… А потом кивнул.