Вставай!

      Ходьба и бег — базовые инстинкты, их не забывают даже после обширной амнезии. Можно не вспомнить любимый цвет мамы, имена одноклассников, собственный день рождения. Из головы запросто вылетает, что ел вчера на обед, когда в последний раз стоял на коньках, какой на дворе год. Вместо всего прошлого может быть чистый лист, а единственное, что знаешь, — собственное имя, но несмотря на всё это, когда будет надо, ты встанешь и пойдёшь.       В этом нет ничего сложного: поднимаешь правую ногу, закидываешь вперёд, опускаешь, поднимаешь левую, закидываешь вперёд, опускаешь, и дальше по кругу. Бег ещё проще: третий и четвёртый пункты сливаются в один.       Тут даже думать не надо, организм делает всё за тебя: напрягает нужные мышцы, вовремя переносит вес тела. Остаётся только наслаждаться ветром в волосах и приятным огнём в пятках.       Ньют медленно, не сгибая в колене, переставляет правую ногу на полметра вперёд, аккуратно пробует подошвой почву, встаёт левой на носок, не решаясь оторвать от земли полностью, и, задержав дыхание, опирается на одну правую. Лодыжка с хрустом подгибается, он заваливается набок и почти в ту же секунду встречается лицом с деревянным полом. Скула неприятно трещит, от щиколотки новой, ещё более сильной волной разливается боль, на брюках и кофте дыры с замаранными кровью краями. Кажется, за сегодня это семьсот тринадцатое его падение.       Ньют воет от боли, хотя по большей части от обиды, и лупит доски под собой с таким остервенением, будто во всём виноваты именно они.       — Вставай.       Он теперь различает в воздухе запах пота, металлической стружки и свежескошенной травы, к уже привычным звукам добавляется тяжёлое жадное дыхание. Ньют открывает глаза и видит знакомые пыльные ботинки и вибрирующие от напряжения икры. Запрокидывать голову назад и смотреть в лицо их обладателю нет никакого желания, с куда большим удовольствием Ньют утыкается носом в пол.       Жаль, нельзя провалиться под него целиком, ибо объявившийся Минхо наматывает его капюшон себе на кулак и грубо тянет вверх.       — Не встанешь — закину к гриверам, придурок!       Бывший командир не повышает голоса ни на йоту, и Ньют прекрасно знает, что он это не всерьёз, но всё равно торопится упереться руками и оттолкнуться вверх, друг за шкирку поднимает его.       Ньют сразу пробует снова. Опирается на больную ногу и опять западает набок, но на этот раз Минхо рядом и ловко подхватывает его под мышки.       — Ти-ихо, — успокаивающе тянет он, удерживая калеку в вертикальном положении.       — Больно! — протестующе вопит Ньют, не собираясь никаким образом помогать.       Он не врёт. Злополучную лодыжку снова свернуло, и опять возникает ощущение, что стопу отпиливают к чёртовой матери, Ньют не может этого выносить.       — И будет больнее, если будешь таким ослом, — грубо огрызается бегун, хорошенько встряхивая товарища. — Тебе сказали, что ногу не восстановить, так на кой чёрт ты требуешь от неё полноценной работы?       Минхо с силой лупит ступнёй как раз Ньюту по больной лодыжке, и тот не выдерживает и заходится криком, оседает вниз, словно безвольная тряпичная кукла, подгибает ногу и старается достать до адски ноющего места рукой, но Минхо такой возможности не даёт: снова вздёргивает его вверх, будто в нём килограмм пять.       — Стой!       Бегун отрывает ладони от груди друга, а у Ньюта глаза резко лезут из орбит, он готовится к очередному падению. Но правая нога остаётся в подкинутом состоянии и не касается земли, левая прекрасно справляется со статической работой и в одиночку.       — Хорошо...       Голос у Минхо становится куда мягче, добрее, агрессивных ноток в нём уже нет. Ньют переводит глаза чуть вниз и в сторону и обнаруживает, что руки приятель-садист как бы убрал и его больше не держит, однако они по-прежнему вытянуты перед собой с обращёнными вверх ладонями, готовые в любую секунду подхватить Ньюта снова, всё ещё контролирующие его.       — Хорошо, молодец, теперь поставь. Не опирайся на неё, просто опусти.       Минхо теперь говорит на полтора тона тише, будто боится спугнуть Фортуну. Ньют балансирует на здоровой ноге и с большой осторожностью разгибает в колене больную, пробуя носком, а потом и пяткой землю. Часть веса как-то автоматически переносится на правую, и лодыжка снова подворачивается, но Ньют на этот раз вовремя осознаёт и опирается на левую. Да и реакция Минхо не подводит: Ньют опять чувствует лопатками его тяжело вздымающуюся грудь, а на плечах — холодные и напряжённые пальцы.       — Ч-ч... всё хорошо.       Он расслабляется. Лодыжка болит всё так же жутко, но при этом ему кажется, что стоять легче. Минхо снова отпускает его и на этот раз отступает на шаг назад. Ньют боится хоть на миллиметр куда-то сдвинуться, этот же страх заставляет его крепко зажмурить глаза.       — Шагай.       — Нет, — выдыхает калека и чувствует, как начинает дрожать.       — Шагай, — гораздо требовательнее, Ньют даже ёжится. Он задерживает дыхание, боязливо пробует поднять ногу, но чувствует, как она вибрирует. Разом выплёвывает остаток воздуха и жадно заглатывает новую порцию. Не решается.       — Нет, — увереннее.       — Шагай, кому говорю! — Минхо перешёл на крик, и Ньют тоже истерически вопит в ответ:       — Не могу!       Страж со всей дури лупит его носком тяжелого ботинка по пятке, из горла Ньюта рвётся короткий животный вой, колени подгибаются, он падает на них и, кажется, разбивает в кровь, но как всё это мелко по сравнению с тем, что происходит сейчас в не зажившей лодыжке. Он обхватывает её пальцами, давит со всей силы, надеясь так унять боль, но толку нет совсем, кость будто распиливают, он словно снова слышит, как она с треском ломается и, прорывая мышцы и кожу, вылезает наружу. За что Минхо так с ним?       Пока Ньют отчаянно заставляет себя думать о чём угодно, кроме этого Ада, мучитель издевательски кричит откуда-то спереди:       — Смотри, что медяки мне дали. — Ньют с трудом отрывает глаза от пола. Минхо стоит уже у выхода и демонстративно показывает наполненный шприц. — Обезболивающее для твоей ноги. Хочешь?       — Отдай, — хрипит он в ответ и слабо тянет руку, сил совсем не осталось.       — Разбежался. Тебе надо — так подойди и возьми.       Ньют снова опускает голову вниз. Он обойдётся, он справится, ему не делали этих уколов уже две недели. Нужно только сосредоточиться на чём-то другом, нужно... Почему же так больно?!       — Что, кишка тонка, чайник?       В голосе Минхо не гнев, это уже какая-то ненависть. Таким тоном стражи травят новичков, которые плачут и отказываются что-то делать. Он теперь относится к нему не просто как к неравному себе, с чем Ньют ещё может смириться, а как к пустому месту.       Его затапливает злоба. Он поднимает глаза, скалится. Уже плевать на шприц, на выбросе адреналина боли почти не чувствуешь, ему важно доказать, что он ещё здесь, что он тот, кем был, и его нужно уважать.       Ньют упирается ладонями в колени и поднимается. Закидывает правую ногу вперёд, как сотни раз до этого, а потом рывком подтягивает левую, не задерживая вес тела на повреждённой ступне. Он не замечает даже, что, наконец, сделал этот первый шаг и не упал. Всё его внимание сосредоточено на том, что он понял, как надо: закинуть, подпрыгнуть, подтянуть. К чёрту прежние знания о ходьбе: пропускать элементы, добавлять свои. Шаг, рывок, перескок. Ещё раз, ещё раз и снова, главное, не сбиться, делать всё чётко.       Бедро здоровой ноги сводит от слишком большой нагрузки, травмированная лодыжка всё равно расшатывается, и Ньют чувствует, что ещё немного, и она снова вывернется и уронит его, но это уже не так важно, Минхо на расстоянии метра.       Он выхватывает шприц из так непредусмотрительно вытянутой вперёд руки бегуна и удовлетворённо перестаёт контролировать ноги, те тут же подгибаются: одна в колене, другая в лодыжке, — и Ньют заваливается прямо на Минхо, тот от такого напора не удерживает равновесие и падает, смягчая приземление валящемуся следом бывшему коллеге по лабиринту.       Ньют перекатывается набок и садится, сжимает и разжимает кулак, снимает колпачок со шприца зубами и наотмашь вонзает иголку во взбухшую вену на локтевом сгибе, со вздохом наслаждения давя до конца на поршень. Облегчение приходит почти тут же, блокируя болевые рецепторы по всему намучившемуся телу. С лодыжкой лекарство не справляется полностью, но и этих процентов семидесяти хватает, чтобы Ньют снова мог дышать полной грудью. Он опускает голову, счастливо отмечая, что сердцебиение восстанавливается, мышцы расслабляются, а ступня перестаёт нервно подёргиваться.       — А теперь посмотри туда.       В голосе Минхо столько радости и былого задора, что Ньют даже забывает, как сильно ненавидел его пару секунд назад, и с готовностью поднимает глаза. Челюсть безвольно отпадает, а потом губы растягиваются в широкой улыбке. Лазаретская кровать, от которой он не мог отойти на шаг, как ни пытался, с самого утра, стояла всё на том же месте, только вот он сам теперь был от неё в десяти метрах.       Он. Прошёл. Десять. Метров.       — Поздравляю, шенк, ты научился ходить заново.       Ньют выкручивает шею, чтобы посмотреть на сидящего сзади психопата.       — Ты грёбанный... — начинает он и замахивается шприцем, но в какой-то момент его рука замирает, он возвращает пластмасску к глазам и придирчиво изучает. — Клинт вроде подписывает все лекарства, чтобы отчитываться перед Алби, что и на кого потратил.       — Ну да, — пожимает плечами Минхо. — Этот я стащил. Но должен же я был как-то тебя растормошить.       Ньют вдруг давится воздухом. Чёрт возьми, он тут падал и поднимался, не сдвигаясь и на сантиметр, двенадцать часов подряд. А потом пришёл Минхо, надавал тумаков по больной ноге, наговорил обидных слов и поводил перед глазами лекарством, и он уже за несколько секунд преодолевает приличное расстояние. Друг не издеваться приходил. Он приходил помочь.       — Ты будешь в порядке, — как-то виновато говорит Минхо, потому что Ньют не отзывается слишком долго.       — Да, — уверенно и резко отвечает он. — Я буду в порядке, — а потом оборачивается снова и добавляет с благодарностью и признательностью: — потому что ты рядом со мной.