Наследники Фаэтона

— Погаси свет, — сказал Мельников таким тоном, как будто стоило только протянуть руку и повернуть выключатель. Свет послушно погас, и наступила темнота, в которой только слабым розовым светом сияли стены отсека. Второв удобно устроился в гамаке, и Мельников последовал его примеру. Умрут они или не умрут завтра при попытке развернуть инопланетный корабль, отдых телу нужен в любом случае. Прошла минута, и по движениям товарища Мельников понял, что тот не спит. Техника фаэтонцев, заботливо контролировавшая каждую их потребность, оказалась бессильна перед нервным напряжением, которое испытывали двое людей, оказавшиеся волей случая летящими к Солнцу на чужом корабле. — Никогда себе не прощу, — вдруг сказал Второв вслух. — Ничего бы не случилось, не вообрази я себе тогда этот старт, когда сел в кресло пилота. Будь на моем месте вы или Белопольский, все было бы иначе. В отсеке снова вспыхнул свет, подчиняясь мысленной команде Второва, который рывком сел в своем гамаке и в отчаянии запустил пятерню себе в волосы. Мельников покачал головой. — Ошибаешься. Никто из нас не мог быть на твоем месте. — Но если бы вы сели в это кресло первым... — Сел бы, — спокойно согласился Мельников, — но едва ли привел бы пусковые двигатели в движение. — Понимаю ваше обвинение, вы слишком дисциплинированны для этого, — горько сказал Второв. — А у меня разыгралось воображение, словно у глупого мальчишки. "Сфотографируйте меня в кресле пилота, Борис Николаевич", — передразнил он сам себя. — Знаете, если мы каким-то чудом вернемся живыми, я выйду в отставку. Звездоплавателю опасно иметь такое богатое воображение, когда есть шанс столкнуться с чем-то, превосходящим все наши мыслимые ожидания. Там, где все управляется биотоками мозга, нужен жесткий контроль, а с такими фантазиями я живая бомба. Мельников с грустью посмотрел на его поникшую фигуру — опущенные плечи, складка на переносице, и ему стало жалко своего молодого товарища. — Интересно иногда складываются факты, — он тоже сел в гамаке, и, сцепив руки в замок, оперся на них подбородком. — Еще вчера ты не знал о существовании чего-то эдакого, поражающего воображение, а сегодня признаешь и анализируешь. И не видишь ничего странного в том, что анализируешь, по сути, нечто невозможное, не сходишь от этого с ума и не падаешь в обморок. Человеческий мозг — невероятная штука с удивительными механизмами компенсации Второв слушал молча, пытаясь понять, к чему клонит Мельников, но тот, казалось, просто рассуждал вслух. — До недавнего времени мы ничего не знали о Фаэтоне и фаэтонцах, — задумчиво сказал Мельников. — Их корабль — чудо техники, но чудо совершенно неизвестной и непонятной нам техники. Они обогнали землян в развитии на многие тысячи, а то и миллионы лет, ничего подобного у нас даже в ближайшем столетии не предвидится. Формально говоря, по сравнению с ними мы — дети. Возможно, с их точки зрения находимся на таком же уровне развития, как «черепахи» Венеры. Ты согласен? — Согласен, Борис Николаевич, — тихо сказал Второв. — Как можно спорить с очевидным? Мельников улыбнулся такому выводу. — Может ли «черепаха» войти на «КСЗ-СССР»? — Невозможная вещь. — А вот один из землян совершенно спокойно передвигается по незнакомому мертвому кораблю, открывает все двери, включает и выключает свет, меняет прозрачность стен, поднимает корабль с Венеры и направляет его в открытый космос. Не находишь в этом ничего странного? Второв поерзал в своем гамаке. — Ну как же, — наконец сказал он. — Вы говорили о биотоках мозга, о том, что они похожи у нас с фаэтонцами. — Биотоки... Скажи, ты хочешь есть? — Нет. — А ведь прошло пятнадцать часов с того момента, как мы последний раз ели. — Нервное напряжение? — Ты сейчас нервничаешь? — усмехнулся Мельников. Второв был вынужден признать, что уже нет. Его состояние было ближе к глубокому покою, чем к взвинченному напряжению, тело не подавало никаких сигналов о том, что ему чего-то не хватает. — Тогда второй вопрос — ты чувствуешь себя усталым? — Нет. — Больным? — Нет. — Ты испытываешь какой-нибудь дискомфорт? Второв собрался с мыслями, прислушался к своему организму. — Нет, — сказал он. — Я ощущаю себя совершенно удовлетворительно. Зачем вы спрашиваете? Вы не хуже меня знаете, что техника фаэтонцев стоит на грани фантастики. Мельников встал и подошел к гамаку Второва. — Их техника великолепна, Геннадий, — сказал он. — Она подстраивается под нас и наши потребности, насыщает нас кислородом, убирает продукты распада у нас из крови, у нее прекрасный технический персонал, который в курсе всех нужд человека. — Персонал? — не понял Второв. — Но весь экипаж звездолета давно мертв, последний из них сжег сам себя, мы видели это в фильме. Кто же управляет техникой? Мельников сел рядом с ним. — Это делаешь ты, Геннадий. Так же, как открываешь двери или меняешь прозрачность внешнего кольца. Мне техника фаэтонцев не подчиняется, ты это видел, но точно так же не смогли бы заставить ее работать ни Топорков, ни даже Белопольский, ни Пайчадзе. Никто из нас не смог бы этого сделать. — Почему? Дело в воображении? Борис улыбнулся. — Дело совсем в другом. Корабль фаэтонцев ожил потому, что опознал среди нас одного из своих. Второв открыл рот, потом закрыл его и огромными глазами уставился на Мельникова. — Борис Николаевич, — наконец жалобно сказал он. — Скажите, что вы шутите или плохо себя чувствуете. Это бред так проявляется, да? Воздух корабля все-таки вреден для нас? Мельников отрицательно покачал головой. — Корабль абсолютно безвреден для нас, и ты это знаешь. Корабль ждал своего пилота, и он дождался. Ветров встал на ноги. — Но я человек, — отрывисто сказал он. — В этом-то вы не сомневаетесь? — А «ящерицы» и «кролики» — венериане, — шутливо поддержал его Мельников, — мы ведь так думали, если мне не изменяет память? — При чем тут они? Второв спросил это машинально, он уже и сам догадался. На входе они оба видели фильм, снятый фаэтонцами во время пути и посещения их экспедицией разных планет. Те животные, которых экипаж «КСЗ-СССР» считал венерианской местной фауной: серебристые зверьки, похожие на кроликов, ящерицы с длинным меховым телом, все они на их глазах были выпущены фаэтонцами из своего корабля в качестве эксперимента по приживаемости этих видов на чужой планете. — Но в фильме не было Земли, — запинаясь, сказал Второв. — Они не посещали Землю. Они записали бы такое важное событие. — Едва ли они снимали бы его на пленку, — ответил Мельников. — У фаэтонцев, судя по их обрядам похорон, очень сильна этика отношений, а такой эксперимент назвать этичным нельзя, хотя планета в ожидании гибели, возможно — планета с угасающей цивилизацией, утратившей способность к воспроизводству своего вида, должна, да просто обязана была отчаянно искать способы сохранить себя, пусть даже и в гибридном виде. А фаэтонцы, как и люди, гуманоидная раса. Скорее всего, на Земле они были очень давно и оставили там свое потомство тоже очень давно. Осуждать их за это нельзя, люди, вполне возможно, сделали бы то же самое, окажись они в таких условиях. Второв развел руками. — Но это дико звучит, как-то совсем не по-советски, Борис Николаевич, — сказал он, криво усмехаясь. — Потомки инопланетян среди людей… Больше похоже на буржуазную теорию. Мельников рассердился. — Прятать голову в песок от очевидных фактов — буржуазный подход, смотреть правде в глаза — подход советский, — твердо сказал он. — Быть человеком или не быть человеком — не дело выбора, а вопрос стечения обстоятельств, которые ждут и когда-нибудь дождутся своего исследователя. В нашей власти только воспринять этот факт так, как подобает разумным существам, и использовать его максимально эффективно на благо всего человечества. Для всех, понимаешь? А вот эти нервные метания, терзания и так называемые глубокие психологические травмы от осознания своей истинной природы, оставь как раз буржуазным жульническим традициям, основанным на эгоизме и чувстве собственной исключительности. Вот это как раз — не по-советски. Второв опустил голову, ему стало стыдно. — Простите меня, Борис Николаевич, — сказал он. — Постараюсь, чтобы это не повторилось. Мельников вернулся к своему гамаку и снова лег, стараясь, чтобы Второв не увидел его улыбку. — Спите, товарищ наследник Фаэтона, — притворно строго сказал он. — И погасите свет, в конце концов.