Надоело

Пауль сидел на неудобном стуле в плохо проветриваемом помещении, да еще и бок о бок со своими согруппниками. Очередная автограф-сессия выдалась на удивление нудной, и он безрадостно думал, что ему это всё порядком надоело, достало просто. Линдеманн вчера ловко увернулся от запланированного свидания, хотя до сих пор никаких накладок не возникало. Чудеса, да и только! «Ах, Полле, я так люблю твою маленькую, крепкую задницу! – мысленно передразнил он Тилля, – а сейчас застыл вон, кретин, с каменной рожей, голова у него разболелась. И Шнайдер не лучше, откинулся на кресле и стреляет левым глазом из-за спины Флаке. Чего ему только надо? Хотя и так понятно – чего. Улыбнуться в ответ, что ли? Помнится, Оливер о нём хорошо отзывался. Даже очень. Но наверняка он и вполовину не так хорош, как Рихард, – Ландерс замечтался, склонившись над очередным постером с маркером в руке. – Как же было пиздато неделю назад, это ж чудо что! Вот это мужик!» Линдеманн, навесив на лицо дежурную улыбку, слегка поморщился – у него ломило поясницу, предаваясь рассуждениям: «Остогрызла толпа народа вокруг. Чего им всем дома не сидится? А спина болит, да. Нельзя всё-таки в моем возрасте трахаться всю ночь до потери пульса. Но Круспе – это нечто! Заездил, стервец. Перед Паулем неудобно, однако, он вроде как обиделся, но не подозревает в чём дело, однозначно. Сдвинулся теперь к самому краю стола, лыбится, а глаза печальные. Нет, надо спокойнее себе партнёра подобрать. Чем, к примеру, Кристиан плох? Руки тонкие, пальцы длинные... шея, опять же. Глаза мечтательные, или это у него очки запотели?» Флаке вообще все заколебали в доску. Он даже улыбаться не пытался, машинально ставя росчерк там, где попросят, и кляня про себя всех организаторов мероприятия вкупе с пришедшими на него поклонниками: «Гладкий полированный стол, явно старый, но фактура хорошая ещё. Господи, какая муть в голову лезет! Затрахал меня, в прямом смысле, этот Кристоф, чтоб ему провалиться совсем. И тянет, и тянет в койку – надо и не надо. Как будто я персональный удовлетворитель немецких драммеров! М-м, чем это так вкусно от Ларса пахнет? Да и сам он ничего так, и поглядывает с интересом. Пора, пора что-то менять в своей жизни. Только лучше, чем с Рихой на прошлой неделе, вряд ли с кем будет. Ураган!» Риделю и дежурно-радостную гримасу строить не надо было, прикрыл глаза, втянул щёки – и нате вам: суровые дойч-басисты на марше. «Сыт по гроб уже этим Ландерсом, вот надо же такое потрясное умение иметь – выводить людей из себя! Хотя, в постели-то он ещё ого-го, любого переплюнет, кроме Рихарда, пожалуй. Пару дней назад было... ох, аж мурашки по коже. Отборные такие, племенные. А тут Пауль! И чего ему с Думом не ебётся? Он в мелком уже дырку просверлил одним взглядом. И от меня бы отцепился, чудо кучерявое. Неплохо было бы Ландерса на Линдеманна поменять. Размер, опять же, а то эта вредина мелковата для меня всё-таки», – по его непроницаемо-спокойному лицу даже тень не промелькнула. Шнайдер изо всех сил сдерживался, чтобы не оттереть острым локтем от себя Оливера: «Допёк, ей богу! И, главное, хотел же рядом с Паулем сесть, нет, ввинтился между, оглобля лысая, и всё тебе тут. Задрал уже своими приставаниями, вот что неймётся человеку? Уж и намекал, и отказывал, неа! Фанаты ещё эти! Закончатся они, интересно, когда-нибудь? Вот тогда-то и стоит к Ландерсу подкатить. Лучше бы, конечно, к Рихарду опять, но эта зараза неприступная редко даёт. А как заебись было позавчера, ух! – Шнайдер незаметно почесал под столом ногу, – улыбаемся, хлопаем глазками, граждане рокеры. Провались оно всё!» А Рихард ни о чём не думал. Вот вообще. Его замучил Тилль, всегда такой монументально-печальный, словно памятник самому себе, со своими бесконечными патетическими признаниями в горячей любви. Его достал до печёнок жизнерадостный, как мартовская улитка, Флаке, с вечно холодными ногами и истеричными хватаньями за руку всякий раз, когда Круспе вылезал из его койки. Ему наскучил приставучий, как банный лист к жопе, Пауль. Стадо престарелых мустангов не отказалось бы от его энергичности, на всех хватило бы. А как он преданно заглядывал в глазки – это в обморок от умиления упасть можно было. Ему опротивел в конец философски-угрюмый Ридель, пресный, как облатка в церкви, всегда строящий далеко идущие планы, словно этот его любимый Будда. Он с кошмарным упорством не давал ему прохода, чёрт его дери совсем. Ему окончательно остохерел Шнайдер, застрявший в болезненной привязанности к нему, как толстый суслик в неподходящей норке. И почему ему непременно надо орать во весь голос его имя во время оргазма? Его запарили, заколебали, задрали все без исключения. Поэтому Рихард ни о чём не думал. Он подписывал широким почерком общие и свои тоже, порядком настопиздевшие фотки, и томно строил глазки молоденькому высокому охраннику на входе.