Не прислоняться

Маленькие белые буквы на клейкой прозрачной ленте, что накрепко прилипли к стеклу двери поезда, уносящего своих немногочисленных пассажиров на Южную Сторону холодного Чикаго, никак не хотели поддаваться усилиям молодого человека, на протяжении уже десяти минут усердно царапающему их обкусанными и поломанными ногтями своих грубых мозолистых пальцев, пытаясь отодрать злополучную надпись. Лишь бы занять руки. Лишь бы отвлечь мозг. НЕ думать. НЕ вспоминать. О том, что к концу подошел очередной, двадцать седьмой по счету день, как две капли воды похожий на все предыдущие. День, наполненный разнообразными событиями, огромным количеством малознакомых людей вокруг и целым калейдоскопом полярных эмоций. День, в котором не было небольшой частички, которой раньше придавалось слишком маленькое значение. Крохотного кусочка ебучего паззла никчемной и пустой жизни бедного паренька из неблагополучного района, без которого теперь этот чертов паззл разваливался на части, сколько бы клея не выливалось на него сверху, сколько бы раз он не пытался собрать его снова, затыкая проплешины в картинке пустыми пивными банками и обугленными окурками дешевых папирос. Оранжевыми бычками, ежевечерне собирающимися в ногах брюнета грязными кучами, будто насмехаясь над ссутулившимся над ними парнем, становясь слишком ярким пятном в темной комнате небольшого домика семьи Милкович. Крашеной бумагой, своим оттенком так напоминающей рыжину спутанных прядей волос, торчавших из-под одеяла всего в паре метров от него. Рыжий. Ненавистный цвет в палитре Создателя, без которого, по каким-то только одному Ему известным причинам, все стало таким охуительно блеклым, теряя яркость и контрастность окружающего мира, размывая границы предметов. А ведь раньше Микки хватало лишь черного и белого. Откуда взялся этот блядский третий оттенок? Осторожно, двери закрываются. Следующая станция «Рыжий». Теряя терпение, молодой человек достал маленький складной ножик из нагрудного кармана, надеясь на то, что острое лезвие легко справится с непосильной ногтям задачей. Пара движений, едва слышных царапок по стеклу. Но злополучная надпись никак не хочет поддаваться, вызывая утробное рычание сквозь плотно сомкнутые губы, непроизвольно вырывающееся из груди брюнета. Грязное стекло старого вагона трясущегося поезда отражает сосредоточенный взгляд голубых глаз, направленный на ненавистные буквы, изредка поблескивающих светом проезжаемых фонарей. Глаз, которые еще совсем недавно так ярко горели. Глаз, в отражении которых еще совсем недавно можно было разглядеть кривоватую улыбку и маленькие крапинки коричневых веснушек на бледном лице рыжеволосого парня, на котором так часто задерживал взгляд их обладатель. Глаз, таких пустых и безжизненных сейчас, потерявших привычную яркость и блеск. Тех, что смотрели теперь сквозь предметы, не сосредотачивая свое внимание ни на чем, что метались по различным поверхностям, не останавливаясь ни на минуту, днем, но, неизменно, каждый вечер возвращали свой взгляд к фигуре, плотно обернутой теплым покрывалом, калачиком свернувшейся на рваном матрасе видавшей многое кровати, и не отводили его ни на секунду, боясь упустить хоть малейшее движение. Каждый раз бесполезно. Статичное тело, не подающее признаков жизни, блядская мумия в грязных простынях посреди темной, пропахшей табаком и потом гробницы, в которую постепенно превращалась небольшая спальня дома Милковичей, отказывалось совершить хоть один чертов толчок, сколько бы сил не прикладывал Микки в своих попытках растормошить рыжего, заставить его подняться. Сила действия равна силе противодействия? Нихуя подобного. Вскройся, ебаный Ньютон! Третий закон механики послан нахер, где его уже поджидают два предыдущих, а вектор ускорения, ежедневно и безуспешно прикладываемого к бледному телу на старой кровати, отчаянно стремится к нулю. Осторожно, двери закрываются. Следующая станция «Инертность». Недовольное ворчание из морщинистого рта бабки, что всю дорогу не сводила своего серовато-мутного взгляда с молодого человека, сосредоточенно выкарябывающего злоебучие буквы с потертой двери, становилось все громче, раздражая слух брюнета, за время поездки уже привыкшего к равномерному «тыц-тыц», эхом отдающемуся в голове, заставляя подстраивать движения лезвия ножа под незамысловатый ритм. Всего одного слова, адресованного ему, хватило для того, чтобы вверх взметнулся средний палец, с маленькой буквой на первой фаланге, намекающий старушке о том, что было бы лучше заткнуться. Самопальная татуировка, криво выбитая на грубой коже, неизменно сопровождавшая брюнета на протяжении многих лет, своеобразный девиз, под которым приходилось тянуть свое никчемное существование, всегда была весомым аргументом в намечающихся спорах. Так и сейчас, стоило только Милковичу повернуть голову всего на пару градусов, как недовольный пассажир, еще минуту назад громко цокающий языком в возмущении, резко подорвался к выходу, расталкивая своих немногочисленных попутчиков, помогая себе деревянной тростью, выказывая недюжую прыть, будто позабыв о своем преклонном возрасте. Снова оставляя молодого человека наедине со своим, уже успевшим остоебенить, занятием, на которое так хотелось забить хуй. Но несколько миллиметров клейкой ленты, маленький уголок прозрачного полиэтилена, отставший от стекла — пиздатая мотивация к продолжению. Сложив нож одним легким движением большого пальца, и убрав обратно в нагрудный карман, парень ухватился за краешек надписи, усиленно оттягивая его, наблюдая за тонкими нитями клея, что тянулись от поверхности стекла к ней, из последних сил стараясь сохранить целостность связи. Так похожие на те, невидимые простому обывателю нити, крепко связывающие его с поломанной куклой на кровати в крохотной спальне, батарейки от которой потерялись несколько недель назад, а найти новые не представлялось возможным, сколько бы Милкович не старался. Те, что могли растянуться на десятки километров, и снова сжаться, неизменно возвращая брюнета домой, в темный угол, засыпанный окурками, где в тишине и бесплотном ожидании проводился каждый ебаный вечер. Одно за другим лопались прозрачные липкие волокна, и каждый новый, никому не слышный щелчок, обрывал что-то в груди голубоглазого парня, чья рука, сжимающая уголок уже изрядно потрепанной надписи, предательски дрожала, боясь дернуть слишком сильно. Разорвать хрупкую связь с неисправной игрушкой. Осторожно, двери закрываются. Следующая станция «Марионетка» Вагон ощутимо качнулся, останавливаясь, и несколько его пассажиров чуть не оказались на грязном полу, наваливаясь и цепляясь руками за своих попутчиков. Молодой человек вышел первым и, высоко задрав ворот старенького пальто, направился к выходу с железнодорожного вокзала, крепко сжимая холодными пальцами маленькую прозрачную наклейку в глубине драного кармана. Дорога до дома не займет много времени, но он торопится. Всегда. Конечно, он понимает, что ничего не изменилось за этот проклятый, двадцать седьмой по счету день, ведь если бы было иначе, его телефон, приобретенный с одной лишь единственной целью, взорвался бы оглушительной трелью. Потертые ступеньки крыльца, входная дверь, своим скрипом давно намекающая хозяевам дома о своем плохом состоянии, и один единственный взгляд голубых глаз на лицо девушки, свернувшейся калачиком на старом потрепанном временем диване в небольшой гостиной, той, что дежурила у проклятой кровати в моменты отсутствия Милковича — Микки был дома. Накрыв сестру пледом и выключив телевизор, брюнет прошел по темному коридору и, на мгновение замерев перед корявой надписью на двери с облупившейся краской, повернул ручку, выдыхая из груди остатки чистого уличного воздуха. Он все так же лежит без движения, отвернувшись к противоположной стене. Микки уверен, Он не спит, но проверять нет ни сил, ни желания. Милкович скидывает куртку прямо на пол, и идет к кровати, что-то крепко сжимая в ладони. Маленький пузырек, нелегально приобретенный в аптеке на другом конце города, стеклянная баночка с чужим именем на этикетке аккуратно ставится на прикроватную тумбочку, заваленную десятком таких же, но уже пустых, не давая никаких гарантий на возможное выздоровление. Микки залезает на кровать рядом с рыжим и шумно вдыхает, протягивая руку к яркой макушке, торчащей из под одеяла, запуская пальцы в огненные пряди, едва ли касаясь кожи головы их обладателя. - Оставь меня в покое, - тут же слышит он хриплый голос, ненавистную фразу, что раздается в ответ каждый вечер вместо такого желанного «привет», ту, что режет по живому; и резко одергивает руку, до боли сжимая челюсти, в одно мгновение снова оказываясь на ногах. Очередная попытка провалена с треском, а, разве, могло быть иначе? Подобрав куртку с пола, он роется по карманам, выуживая пачку сигарет и зажигалку с прилипшей к ней маленькой надписью. «Не прислоняться» клеит он на спину рыжего, обернутую теплым одеялом, прожигая злоебучие буквы ненавидящим взглядом, и ложится рядом, прикуривая сигарету. Поезд дальше не идет. Просьба освободить вагоны.