Идеальный профиль его Давида

      — Давай, μαλάκα[1], двигай свой кусок металлолома, — проворчал Лукас, вперив ненавидящий взор в задний бампер загородившего проезд «ситроена» и нетерпеливо барабаня пальцами по собственному колену.       Автомобильные гудки, выжимаемые его сокамерниками по клетке вечернего час-пика, просачивались сквозь приоткрытые окна и заставляли носок ноги, обутой в дорогущий лакированный ботинок, отстукивать нервную чечетку. После почти двенадцатичасового рабочего дня ему не терпелось попасть домой, залпом осушить стакан фраппе[2] и облиться прохладной водой вперемешку с каким-нибудь освежающим гелем. Хотя расслабляющая соленая ванна с Давидом под боком представлялась куда более манящей перспективой.       Мужчина нахмурился, вспоминая, какой сегодня день недели, и кинул взгляд на мобильный — оказалось, четверг. Наметившаяся было недовольная морщинка на лбу моментально разгладилась: значит, сегодня его шансы снискать от любовника нечто большее, чем равнодушно подставленные губы и прохладные объятья, гораздо выше. Хотелось верить, оттого, что именно в четверг они встретились. Вернее, он нашел его.       Похоже, водитель, «как-то там» Лихуд — Лукас редко запоминал имена прислуги, — по-своему истолковал поглядывания хозяина на дисплей телефона.       — Кирие[3] Кавьяр, я более чем уверен: через полчаса мы будем на месте. — Он приподнял фуражку и отер со лба пот.       «Будто ты причина всех афинских пробок», — фыркнул про себя Лукас и едва успел придавить лежавший на соседнем сидении номер Sculpture Review[4]: авто резко дернулось вперед, и глянцевое издание заскользило по тканевой обивке, опасно приблизившись к краю.       Этот журнал, купленный бог знает сколько лет назад ради одного-единственного фото, совершенно случайно обнаружился сегодня на верхней полке дубового дерева стеллажа, занимавшего всю левую стену кабинета Лукаса. Сам толком не зная зачем, он решил забрать его домой. Пальцы на автомате теребили ворох выглядывающих из-под страниц закладок-стикеров, а воображение рисовало картину, как он покажет его Давиду. Не весь — только один разворот — тот, на котором профессиональным объективом был запечатлен его тезка.       Казалось, выполненный из мрамора юноша являл собой сосредоточение его многолетней страсти, медленно превращавшейся в idée fixe. Сейчас, развернув книжицу на месте надлома переплета — было заметно, что его открывали намного чаще других, — мужчина вглядывался в размытый полумраком снимок. Спокойное лицо, внимательный взгляд, чуть сдвинутые изящные бровные дуги, белоснежное тело с матовой кожей. Каждую линию классической для античности, гармоничной и какой-то взвешенной фигуры выгодно дополняли сероватые тени. С виду юноша был расслаблен, но Лукас знал: это всего лишь оболочка, под которой прячется сильный и опасный, подобно праще за его спиной, воин. Своего Давида Микеланджело, в отличие от предыдущих мэтров ваяния и пластики, изобразил в момент перед схваткой с Голиафом. Именно мятежной уверенностью в победе взамен реального торжества над противником-гигантом этот иудейский царь и очаровал когда-то Лукаса Кавьяра — наследника крупнейшего строительного концерна Пирея[5].       Его отец, что называется, выбился из грязи в князи: все свое состояние кирие Кавьяр заработал сам — почти с нуля, пусть и не вполне честным способом. Пожалуй, это было единственным, что могло вызвать к нему уважение, потому как в строительстве семейных отношений особыми успехами он похвастаться не мог, да и не стремился. Женой и ребенком мужчина обзавелся исключительно ради поддержания хорошего имиджа и большего расположения со стороны потенциальных клиентов.       Так что воспитанием сына всецело занималась мать. Лукас не сомневался, что первоначальный интерес к скульптуре ему привила именно она — ваятель в душе и искусствовед по образованию. Трехэтажный кирпичный особняк четы Кавьяр был под завязку набит книгами и альбомами с репродукциями.       Поужинав и доделав уроки, мальчик нередко засиживался до глубокой ночи, рассматривая шедевры ранней греческой классики, скульптурного портрета эпохи Августина, перлы Возрождения, игнорируя понукания гувернантки идти спать, «а то утром глаза не разлепишь». Но какое спать, когда перед тобой, как новая земля перед первопроходцами, возникают образы то изогнувшегося Дискобола, готового вот-вот метнуть снаряд, то сверкающего золотом Геркулеса, зажимающего в дюжей ладони яблоки Гесперид, то изящного Аполлона, держащего наизготовку лук — прекрасного, несмотря на отбитые пальцы.       Лет с двенадцати Лукас осознал, что ему нравятся статуи исключительно мужчин. Конечно, ни Венера, ни крылатая Ника не вызывали в нем отвращения, но и особого трепета при разглядывании округлых, местами упышненных форм не возникало. Как и при созерцании по-подростковому тощеватых спин и непропорционально длинных ног одноклассников в раздевалке. Выходило, что маленькому Люку нравились мало того что представители своего пола, так еще и сделанные из камня или бронзы.       Примерно тогда же в его юную голову начало закрадываться понимание, насколько окружающие люди неказисты и грубы. Они походили на неудачные слепки, сделанные в качестве разминки божественными руками перед созданием чего-то по-настоящему прекрасного. Временами ему чудилось, будто даже мать, в раннем детстве казавшаяся первой красавицей, с годами потускнела, хотя была еще вовсе не стара. Возможно, она своим обостренным родительским чутьем ощущала вспыхивавшее во взгляде сына легкое отвращение, которое тот безуспешно старался скрыть; возможно, не один раз находила следы чужой помады на рубашках мужа, которые тот и не пытался утаивать, — так или иначе, София Кавьяр все чаще задерживалась на чаепитиях в женском клубе и собраниях общества книголюбов. Незадолго до четырнадцатилетия Лукаса женщина съехала на съемную квартиру к любовнику моложе ее на добрый десяток лет, а вскоре и вовсе исчезла.       После этого трехэтажный кирпичный особняк будто растерял весь свой свет — казалось, вместе с его хозяйкой оттуда ушла сама суть понятия «дом». В душе Лукаса тоже произошел некий надлом: в книгах с репродукциями, мертвыми бумажными птицами разбросанных по его комнате, чего-то стало не хватать. Раньше статуи, изученные до последней черточки по пособиям, прощупанные до последнего бугорка взглядом (и уж совсем изредка, когда никто не видел, рукой) в музеях, представлялись мальчику абсолютно совершенными. Их красота отождествлялась с жизнью — чем безупречнее было вылепленное лицо, тем больше оно приближалось к правильному, божественному оригиналу, — Лукасу даже в голову не приходило разделять эти понятия. Теперь же получалось, что идеальность их неполная, и с этим ничего нельзя было поделать.       Эти его терзания усугубляли мысли о матери: через воспоминания она гораздо чаще стала посещать мятущийся подростковый разум Лукаса.       Он приходит из школы с разбитой губой — не выдержал и таки ответил мальчишкам, выбравшим его мишенью для постоянных насмешек. Они всегда ужасно раздражали его, казались даже не слепками — неотесанными валунами, которым по случайности достались рты, чтобы жрать и говорить гадости, и мальчик просто игнорировал их, как человек, который никогда не обратит внимания на валяющийся на обочине булыжник. Однако сегодня всегда железное терпение дало трещину — и он высказал все, что думает о них — как есть. Результат на лицо — во всех смыслах этого слова.       Мама ни о чем не расспрашивает, только обрабатывает ранку перекисью и жарит оладьи с его любимым клубничным джемом, ставит тарелку на стол и рассказывает какие-то незначительные, но такие уместные сейчас глупости. Лукас жует теплое сдобное тесто, и оно, опускаясь в желудок, будто греет его изнутри. Мама смотрит на него, чуть не мурлычущего от удовольствия, и губы ее растягиваются, определяясь в улыбку.       Она тоже слепок, она недостаточно красива, но настоящесть ее улыбки и восхитительный вкус любимых оладий чудным образом почти компенсируют эту недостачу.       Мужчина вынырнул из воспоминаний. Нос защекотали эвкалиптовые и сосновые пары: пробка осталась позади, и теперь авто летело по прибрежному шоссе — тонкой полоске, растянувшейся параллельно границе моря.       По приезде в столицу Лукас без колебаний выбрал новым местом обитания Вулиагмени — самый респектабельный район Афин, дома в котором были доступны исключительно элите. Здесь, и только здесь, в греческой Ривьере, сложенной из цветастых лоскутов лазурной воды, желтых скал и зеленого леса, мог жить его Давид — ведь цари достойны лучшего.       Первые полгода после исчезновения матери Лукаса не отпускало состояние поиска — он частенько в одиночестве бродил городскими улочками, всматриваясь в лица площадных и парковых памятников. Возможно, в своих блужданиях он неосознанно искал ту самую жизнь, что оставила особняк Кавьяров... А по ночам ему грезились статуи с улиц — стряхивая зеленоватый налет патины, они приходили в движение, покидали постаменты и отправлялись по каким-то своим делам, а он, подобно Нильсу из детской сказки, тайком из тени наблюдал за этим чудесным действом.       Каждый день маршрут его прогулок становился все длиннее, пока наконец не уперся в окраину Пирея, где мальчик отыскал настоящее сокровище — на невысоком, заросшем кипарисами холме обнаружились останки античного дома. Небольшая табличка сбоку от петлявшей тропинки оповещала, что это объект археологических исследований. Однако то ли финансирование раскопок заморозили, то ли ничего особо ценного в руинах не нашли — ни охраны, ни самих исследователей по периметру не оказалось. Местные, похоже, тоже сюда не захаживали.       Ступая по обломкам плит, раскрошенных проросшей травой, лавируя меж вздыбленных из земли грязно-белых зубьев каменной кладки, он попал на площадку, когда-то, по всей видимости, бывшую внутренним двориком. Лукас вертел головой, всматриваясь в ломаные линии стен, вспоминая типичную планировку эллинского жилища — вот здесь наверняка располагалась пастада[6], а там, с северной стороны, жилые комнаты, чуть дальше ойкос[7] — средоточие домашней жизни с неугасаемым очагом.       И тут его взгляд натолкнулся на что-то необычное: в дальнем углу двора две устоявшие под гнетом времени колонны и часть перекрытия образовывали нечто вроде арки, но не это было главным — под ними укрывалась в человеческий рост скульптура...       По нервным окончаниям прошлась неясная волна, какая-то дальняя часть сознания удивилась, что практически нетронутый временем и наверняка очень ценный памятник оставили без присмотра, а ноги уже несли его к заинтересовавшему объекту.       Вблизи догадка Лукаса подтвердилась: это была почти целая скульптура музыканта — правой рукой он сжимал округлый корпус лиры, левая застыла над струнами. В кудрявых волосах запуталось несколько листочков оливы, будто до этого на голове молодого человека покоился венок. Длинные узловатые пальцы, чуть округлые щеки, мягкие линии стройного, подтянутого тела, нагота, прикрытая и тем самым еще более подчеркнутая накинутым на плечи гиматием[8], вызвали просто неописуемый восторг. Но самым удивительным в находке были глаза: из-под полуприкрытых застывших век на него падал насмешливый, загадочный и до ужаса живой взор. Это был не бог, не герой и даже не правитель — всего лишь только-только вышедший из возраста юноши мужчина, готовящийся сыграть на лире, но это было лучшее, что когда-либо доводилось видеть Кавьяру-младшему!       «Красивый... какой... красивый», — подумал мальчик, не решаясь высказаться вслух: слова, как известно, способны рассеивать первое очарование.       Он вернулся домой последним автобусом и, вполуха выслушав нотации гувернантки и отказавшись от ужина, сразу юркнул в постель. В ту ночь ему приснился необычный сон, будто он — Пигмалион, скульптор и правитель легендарного Кипра. Рядом с ним возвышалось творение его жизни, но не вытесанная из слоновой кости Галатея, как в мифе[9], а музыкант с кипарисового холма. Его собственные руки были возданы к теряющемуся во мраке потолку мастерской в молитве к Афродите. «Прошу, подари кусочек своей жизни», — неустанно билось в его голове. Почти сразу из потолочной темноты возникло лицо богини, один в один как у его матери, ласковое и печальное одновременно.       «Любовь творит чудеса, но порой и чудо принимает уродливую форму, — прошептала она и коснулась лба музыканта. — Не ищи совершенства в жизни. Не ищи жизни там, где ее нет». На бледных щеках скульптуры, как мак под июньским солнцем, зацвел румянец. Лукас смотрел на него глазами Пигмалиона как завороженный, а Афродита с лицом его матери стояла рядом и отчего-то плакала.       С того дня мальчику будто открылась истина — пресытившись ролью наблюдателя, он решил, что сам хочет создавать. Боясь раньше времени заикаться о планах на будущее при отце, он начал посещать занятия в небольшой частной школе ваяния — благо уроки стоили недорого, и Кавьяр-старший не обращал внимания на энную сумму денег, ежемесячно снимаемую с одного из его счетов. За год посещения школы Лукас добился немалых успехов — учитель, пожилой кирие Сауриди, за глаза называл его νέους ιδιοφυΐα, юным гением, и прочил большое будущее.       Два-три раза в неделю мальчик ездил на кипарисовый холм к своему музыканту. Сначала это было что-то вроде привычки, но со временем она переросла в необходимость: после каждого визита в богом забытые руины он чувствовал небывалый прилив сил и вдохновения. В то же время он чувствовал, что стена между ним и одноклассниками, малочисленными друзьями и отцом, да вообще всеми людьми, кроме, пожалуй, преподавателя, становится все выше и выше.       Лукас мог часами разговаривать с музыкантом, делиться мечтами и впечатлениями от поездок, пересказывать прочитанные книги, но в остальное время выдавал не больше нескольких десятков необходимых фраз.       Впрочем, это не особо кого-то волновало. Отец, по обыкновению, почти не замечал его присутствия, ребята из школы откровенно игнорировали, изредка дразня «шизиком» и «сыночком полоумной»: Кавьяр-старший в свое время состряпал трогательную легенду о причине «долгого отсутствия» супруги — дескать, в связи с неустойчивым физическим и душевным состоянием она не могла больше появляться на публике, и он был вынужден отправить ее на длительное пребывание в один из отдаленных европейских санаториев.       Мальчик отвечал всеобщему равнодушию взаимностью, отдавая все тепло, на которое был способен, мужчине, неизменно встречавшему его в ставшем почти родным разрушенном доме. С течением сезонов холм окрашивался то в ромашково-белый, то в гибискусовую киноварь, но шелест моря из-за верхушек деревьев и насмешливо-загадочный взор музыканта оставались некой константой, дарившей покой и волнение одновременно.       Лукас досконально изучил тело своей музы; порой при взгляде на гладкую, без единого волоска, область паха его охватывал прилив жара, который отступал, лишь когда он ласкал собственный, заперевшись в комнате и накрывшись одеялом с головой. В душной, густой темноте так легко было представить на месте своих рук длинные музыкальные пальцы, исследующие подтягивающийся живот, заходящиеся в судорожных вздохах бока, задевающие торчащий сосок.       Его чувства медленно перерождались в нечто новое, больше всего походившее на... «Любовь, как вода, может принять любую форму, но состав ее всегда один и тот же. Разве важно, из какого сосуда пить воду? Главное — она насыщает и дает жизнь», — любила говорить мать, и Лукас верил, что его чувства — это и есть любовь, просто в каком-то уж очень редком сосуде, и не стыдился ее, даже наоборот — обычные человеческие отношения казались в сравнении с ней тривиальными и низменными. Вместе с этой верой крепла убежденность, что когда-нибудь он сможет повторить шедевр безымянного ваятеля музыканта, а еще уговорить отца одобрить намерение поступать на факультет искусств салоникского университета[10] — проспект вуза, изученный вдоль и поперек, уже несколько недель валялся в верхнем ящике стола.       Долгое время он чувствовал себя почти счастливым. Однако по законам жанра жизненной драмы счастье и даже почти-счастье не может длиться вечно.       Однажды за завтраком Кавьяр-старший, видимо желая произвести впечатление на новую пассию, весьма уверенно претендовавшую на должность новой хозяйки дома (бумаги о разводе с Софи Кавьяр были подписаны еще несколько месяцев назад), принялся распинаться о том, какой грандиозный проект запланировала его компания.       — Пятизвездочный отель на побережье, широкие террасы, три комплекса бассейнов, — с гордостью описывал мужчина. — Оформление в стиле модерн, но при этом оставим место и для традиционной эллинистической классики.       — Καλαίσθητο![11] — Обворожительная брюнетка, представленная как «будущая кирия Кавьяр», не сводила с него восторженного взгляда.       — А ты что скажешь, Люк? — обратился Кавьяр-старший к сыну.       Лукас поморщился — «Люк» из отцовских уст звучал чуть ли не противоестественно, — но таки выдавил улыбку: необходимость поддерживать хорошие отношения перевешивала чувство раздражения.       — По-моему, здорово.       Отец приторно улыбнулся в ответ и потрепал сына по макушке.       «Надо бы и тему об учебе поднять при этой... — Парень понял, что имя брюнетки в памяти так и не запечатлелось. — Может, он будет посговорчивее».       — Сахару? — Он услужливо поднес щипцы с зажатым кубиком рафинада к чашке женщины.       Тревога пустила сердце вскачь, как только из-за горизонта начали выползать привычные очертания холма. Тишину городской окраины вспарывал перманентный гул, в небо вздымались туманные змейки выхлопов. Шаг, второй — и Лукас уже со всех ног бежал к кромке хвойных зарослей, опоясывающей подножие пригорка. Еще издалека парень завидел яркие желтые пятна — несколько корчевателей и экскаваторов, — нарушавшие однотонную яркую зелень.       Он несся на всех парах, отчего-то чувствуя, что уже опоздал, и тем не менее не снижая скорости. Проскочив под окрики и мат рабочих между стальными машинами-гигантами, Лукас за пять минут взбежал на вершину холма.       Перед ним открылась почти плоская площадка, устланная равномерным слоем каменного хлама.       — Нет... — все еще не веря в случившееся, пробормотал он, принимаясь судорожно метаться по ковру из обломков — они хрустели под его кроссовками, ноги то и дело соскальзывали, и пару раз парень чуть не раскроил себе череп, неудачно рухнув на оскалившийся острыми краями настил.       Его хаотичные, похожие на беснование пойманного в клетку зверя метания остановил какой-то мужчина в кислотно-оранжевой каске — вероятно, рабочий, посланный поймать нарушителя.       — Парень, ты больной?! — встряхивая сопротивляющегося Лукаса, проорал мужчина. — Сюда нельзя! Давай-ка, проваливай! — Он потянул парня за собой и, когда тот вновь оказал сопротивление, залепил увесистый подзатыльник: — Нет, ты реально невменяемый!       — Да отпустите! Мне нужно!..       — Это частная собственность, здесь стройка — не видишь? Нет здесь больше ничего!       Лукас враз обмяк — наверное, так на него подействовали последние слова строителя.       Здесь больше ничего нет...       Дальше он запомнил, только как его грубо волокли вниз по тропе, а ослабевшие ноги еле подстраивались под быстрый шаг рабочего. Потом, кажется, на него опять наорали и, для пущего эффекта толкнув разок, отправили восвояси.       Перед внутренним взором Лукаса все это время стоял пейзаж, запечатленный взглядом, брошенным через плечо: горы обломков, в которых навечно остался его музыкант, солнце, беззаботно освещавшее окончательно разрушенный дом — от этого его сияние казалось злобным — и бормотание моря вдалеке. Теперь здесь был только шум волн... Улыбка, которую дарило совершенное создание из камня, канула в небытие вместе с его ойкосом. Его убежищем.       А еще, как ударом обуха по голове, в память врезалась знак, вкопанный в землю у дороги, по которой он брел, подобно сомнамбуле, не обращая внимания на заливавшие щеки слезы: красочный план многоэтажного стеклянного здания, а внизу надпись «Кавьяр Констракшнз» на хорошо знакомом сине-белом ромбе.       Так из его жизни надолго исчезла красота.       Воспоминание растревожило старую рану — внезапно показалось до боли необходимым позвонить Давиду, несмотря на то, что до дома оставалось не больше десяти минут. В списке набранных номеров легко отыскался нужный: Лукас частенько выкраивал время, чтобы поговорить с любовником в течение рабочего дня. Хотя в основном говорил он, а Давид, никогда не отличавшийся многословностью, только слушал, изредка выдавая короткие реплики. Однако мужчине этого было достаточно: главным всегда оставался загадочный теплый взгляд со смешинкой, который неизменно встречал его по возращении.       — Давай чуть быстрее, — недовольно окликнул Лукас водителя, прослушав с десяток длинных гудков и так и не дождавшись ответа. Каждый раз, когда любовник брал трубку не сразу, а то и вовсе не отвечал, в нем моментально вспыхивало неприятное иррациональное волнение.       С тех пор как компания отца сравняла с землей его убежище, Лукас постоянно находился в каком-то полусонном состоянии. Ничего не хотелось — он перестал посещать школу ваяния: не было ни сил, ни вдохновения, а от взгляда на формы для слепков и недоделанные бюсты становилось вовсе тошно. Да и разговор о будущем поступлении на факультет искусств закончился полным фиаско: Кавьяр-старший и слушать ничего не желал об «абсолютно бесполезной и бездарной специальности скульптора». Если раньше в его чувствах к родителю преобладало отчуждение, то теперь его здорово потеснила глухая злоба. Лукас, закрывшись в комнате и пролежав пластом после инцидента на стройке почти три дня, не мог даже истерики ему закатить: парень попросту не представлял, как объяснит причину своего негодования.       Его душа, еще недавно окрыленная, теперь претерпевала процесс внутреннего распада, и он не знал, сможет ли когда-нибудь собрать ее ошметки заново. Но самый сильный удар был еще впереди.       Высокий мужчина ждал его у ворот школы. Охранник время от времени подозрительно косился в его сторону, но не более: территорию частного заведения чужак не пересекал, просто стоял, оперевшись на борт авто, припаркованного напротив въезда в парадный двор, и курил.       Завидев Лукаса, мужчина снял скрывавшие чуть ли не пол-лица темные очки и окликнул парня по имени. Тот приостановился, безразлично уставившись на темноволосого смугловатого незнакомца.       — Меня зовут Сет. — Мужчина поднял руку в приветственном жесте и добавил, отвечая на вопросительный взгляд: — Мы с твоей матерью... были близки.       В глубине зрачков Лукаса вспыхнул недобрый огонек.       — Что вам нужно?       — Мы были близки с ней, — проигнорировав неприязненный тон, продолжил Сет, понизив голос, — до того, как она умерла. До того как твой отец прикончил ее.       — Что?       Дверь машины приоткрылась перед ним наподобие ящика Пандоры.       — Хочешь знать, что случилось на самом деле?       Он просидел в салоне не больше получаса, но они показались ему, как минимум, половиной вечности. Душный, разогретый солнцем салон, запах кожзама и синтетического освежителя вызывали дурноту, а мужчина все говорил и говорил, и каждое его слово опускалось на дно души Лукаса тяжким грузом.       — Софи хотела забрать тебя почти сразу, как съехала — по-тихому, без судов и скандалов. Обещала твоему отцу, что позволит вам видеться, а он уперся — «ничего не знаю, если уйдешь совсем, на встречу с сыном можешь больше не рассчитывать». Рассмеялся, когда она пригрозила, что подаст на развод и отсудит опеку над тобой. Он, похоже, вообще не воспринимал ее всерьез: не такой у нее был нрав, чтобы воплощать подобные угрозы. А потом Софи совершила большую ошибку — приплела бизнес твоего папаши, — на этих словах Сет вцепился в руль и сжал его до побеления костяшек. — Может, он и уступил бы со временем. Ты прости, малец, но отец твой не так чтобы уж очень тобой дорожил, скорее в нем взыграло упрямство — мол, будет только по-моему. В общем... у Софи был какой-то серьезный компромат на него, она договорилась о встрече. Я предупреждал ее, чтоб не ходила, по крайней мере, одна, а она... обманула меня. Не знаю, что Софи ему предъявила, только после этого она исчезла — по-настоящему...       Дальше Лукас вообще почти не слушал. Сет говорил что-то о бесплодных попытках разыскать мать, о том, как он пытался добиться встречи с его отцом, а потом поздно вечером в каком-то темном переулке его зажали два бугая и предупредили, чтобы он «не рыскал там, где не следует». — «А иначе сам "пропадешь"», — многозначительно приговаривал один из них, всаживая кулак в его печень.       — Я пойду, — механически проговорил Лукас, открывая дверцу машины и впуская в салон еще более душный воздух с улицы.       В последний момент Сет вцепился в рукав его пиджака, вынуждая остановиться.       — Мне показалось, ты имеешь право знать, — торопливо вымолвил мужчина. — Софи никогда не хотела бросать тебя. Думала о тебе до последнего.       — Я пойду, — как заведенный, повторил Лукас, выдергивая руку из его хватки.       Дверца захлопнулась, и Сет еще некоторое время наблюдал за фигурой парня, немного виляющей походкой бредущей по тротуару. На его лице появилось болезненно-злобное выражение.       — Это тебе моя маленькая месть, сука, — процедил он, поворачивая ключ зажигания. — Надеюсь, однажды парнишка всадит нож в твою доверчиво подставленную спину.       Лукаса одолевало навязчиво ощущение déjà vu: снова он шагал не разбирая дороги и почти ничего не замечая вокруг, снова злобное солнце пекло ему макушку, снова его преследовало чувство, будто корчеватели и экскаваторы с подножия кипарисового холма пробрались в самую его душу и хищно вгрызаются в нее, превращая в руины, сравнивая с землей. Вот только на этот раз не плакалось — совсем.       Ему вспомнился звонок матери недолгим после ее ухода: как она робко, вроде извиняясь, обещала, что они обязательно будут вместе, в присущей ей манере снимая напряжение трудной темы забавными шутками и ласковым голосом. А потом она пропала — по-настоящему, как сказал Сет. Тогда стояло лето, и отец отправил его в тур по восточно-европейским странам. «Походишь по музеям, на свои любимые скульптуры поглазеешь», — бодро сообщил Кавьяр-старший, хлопая сына по плечу, а по возвращении оповестил, что в его отсутствие заявилась мать и официально отказалась от родительских прав. И Лукасу довольно легко удалось взрастить в себе безразличие к ее антиматеринскому поступку... Он помнил печальную отцовскую улыбку. «Что поделать, сынок, остались мы с тобой вдвоем...»       Процесс ментального распада, начавшийся, пять месяцев назад, подпитанный новой порцией топлива, вновь набирал обороты.       Отец так никогда и не узнал о его встрече с любовником матери. Как ни крути — большие деньги способны скрыть любое преступление, даже если свидетельствовать против тебя будет собственный сын.       Большие деньги способные скрыть любое преступление...       Когда Лукасу было двадцать, Кавьяр-старший, успевший повторно жениться и развестись, попал в аварию и пять дней пролежал в коме. Врачи заверяли, что у него высокие шансы выкарабкаться, но, видимо, не судьба — в один момент его сердце просто отказалось работать. На похоронах Лукас со скорбным выражением лица принимал соболезнования родственников, друзей и коллег, но в целом держался хорошо. Ему предстояло занять кресло генерального директора — на заламывание рук и траур времени не было. «Вот это стойкость, — перешептывались порой сотрудники. — Кирие Кавьяр воспитал достойного наследника». А самому Лукасу еще с месяц снился один и тот же повторяющийся эпизод: тишина больничной палаты, ничего не выражающее лицо отца, красная кнопка на панели аппарата искусственной вентиляции легких и его рука, нависшая над ней, как дамоклов меч.       Так из его жизни надолго исчезла жизнь.       — Кирие Кавьяр!       От резкого возгласа тело дернулось, Лукас судорожно вдохнул и, мотнув головой, уставился в лицо водителя, выглядывавшее из-за спинки переднего сидения.       — Зачем так орать?!       — Простите. Просто мы уже минут пять как приехали. Мне показалось, вы уснули, — заизвинялся мужчина, озадаченный злобным тоном хозяина.       Лукас устало потер веки и ответил уже куда мягче:       — Ладно. Отгони машину и можешь быть свободен.       Выйдя из салона, он с наслаждением вдохнул свежий, колеблемый бризом воздух. Наконец он вернулся в свою маленькую крепость, где можно расслабиться и быть собой. Даже необъяснимое чувство тревоги, отягощавшее сердце по дороге, сошло на нет. Из стрекочущих и шуршащих ночными обитателями сумерек то тут то там проступали белые пятна: приусадебный участок был уставлен скульптурами различных эпох — оригиналами и умелыми подделками, работами знаменитых мастеров и безызвестных искусников. Временами мужчине приходило в голову, что пора бы приостановиться с покупкой все новых и новых статуй, да и Давид нередко косился на его коллекцию как-то неодобрительно...       Давид... без него этот особняк никогда не смог бы стать новым убежищем.       В доме было тихо: приходившая на день прислуга уже отправилась по домам, а Мелина, экономка, скорее всего, по обыкновению, засела в своей комнатушке читать.       Не нужно было гадать, чтобы определить, где сейчас его любовник: в это время Давид всегда уходил в самую дальнюю комнату на втором этаже — она приглянулась ему сразу огромным, в полстены, панорамным окном с видом на море. Лукас ступал по мягкому, съедавшему чеканку шагов ковру, устилавшему коридор; ладони уже покалывало теплом — так хотелось побыстрее прижать к себе обожаемое тело.       Телефон в кармане проиграл мелодию, установленную на сообщения. Подавляя раздражение, мужчина все же удостоил экран короткого взгляда — вдруг что-то важное? Рядом с иконкой-конвертом горели цифры незнакомого, еще и негреческого номера. За последний месяц мужчина уже несколько раз получал странные послания с одним и тем же текстом, при этом номер отправителя всегда был разным. Попытки перезвонить неизменно заканчивались неудачей: абонент находился вне зоны связи.       Вот и сейчас на дисплее отобразились уже заученные наизусть строчки:       «У счастливого принца из золота кожа, под солнцем сверкают сапфиры-глаза; ах, если б он знал, сколь с живым человеком несхожий и как безобразна его красота».       — Твою мать, — ругнулся Лукас, выключая экран и делая очередную мысленную пометку поговорить с начальником охраны. Если первое сообщение можно было спокойно принять за ошибку, то третье уже ощутимо подействовало на нервы, а пятое и вовсе вызвало нечто сродни страху.       Не хотелось думать о том, что гораздо больше количества посланий ему не нравилось их содержание. Кажется, этот странный недостишок был связан с каким-то рассказом, но мужчина никак не мог вспомнить названия.[12]       Внезапно он понял, что уже с минуту стоит перед нужной дверью.       После смерти отца Лукасу, казалось бы, открылись все пути. Он мог заниматься тем, к чему лежит душа; любой вуз с радостью принял бы отпрыска представителя городской верхушки. Однако желания что-то менять у Кавьяра-младшего так и не появилось. Он доучился по той же специальности, «менеджмент и управление», на которую поступил три года назад, и уверенной хваткой взялся за бразды правления отцовской компанией.       Днем мужчина демонстрировал себя как одаренный бизнес-стратег и талантливый руководитель, после работы — искушенный ухажер и любовник. Чаще в его постель попадали все же женщины. Лукас выбирал самых миловидных, и они казались не такими уж плохими, но важнее было то, что после жаркой ночи с очередной красоткой ему не выжигало душу чувство вины, будто он предает кого-то.       По старым отцовским каналам он вскрыл давнее дело, связанное с исчезновением матери, но не стал давать ему огласку — организовал небольшие закрытые похороны и установил пустую могилу. На церемонию неожиданно заявился Сет — бог знает как он о ней узнал — и, возложив на гроб роскошный букет, молча пожал Лукасу руку. В глазах его лишь на секунду мелькнуло торжество, а потом он ушел, и Кавьяр-младший больше никогда ничего о нем не слышал.       Примерно тогда же он начал заниматься собирательством, или, как тактично выражались в его окружении, «страстным коллекционированием». Сперва раритетные изваяния заполнили кирпичный особняк, затем — сад. Некоторые начали подшучивать, что молодому кирие пора бы отстраивать для своих экспонатов отдельный дом. Лукас лишь снисходительно улыбался: «Надо будет — отстрою. Каждый состоятельный человек может позволить себе хотя бы одну причуду», — а сам втайне ото всех начал раз в неделю посещать психотерапевта. Впрочем, первопричиной стала вовсе не его «причуда», а затяжное депрессивное состояние. В то время как компания росла, открывая филиалы по всей стране, а его коллекция перерастала все мыслимые масштабы, внутри него ширилась пустота, которую ничем не удавалось «заесть» — новые знакомства, успехи, удовлетворение от приобретений падали в этот бездонный ментальный желудок, не принося даже намека на чувство насыщения.       Так продолжалось, пока он не нашел Давида. Это случилось на маленькой частной выставке в Афинах, куда Лукас приехал для ревизии столичного отделения «Кавьяр Констракшнз».       Отчего-то среднего роста фигура молодого человека будто немного возвышалась над всеми остальными — скорее всего, такое впечатление складывалось из-за его взгляда — сверху вниз, — излучавшего уверенность в собственном превосходстве, и расслабленной, непринужденной позы.       Лукас, поймав себя на том, что стоит с открытым ртом и уж слишком откровенно пялится на незнакомца, поспешил отвернуться. К счастью, тот, окруженный небольшой группой разодетых в пух и прах представителей афинской богемы, ничего не заметил.       — Кто это? — дернул мужчина за рукав Николаоса Фасулаки, известного на все Афины арт-дилера и его давнего приятеля.       — О-о, так и знал, что ты обратишь на него внимание, — подмигнул друг и, понизив голос, шепнул: — Это Давид. Дорогая штучка, немногим по карману придется.       У Лукаса неприятно екнуло в груди — так вот какова была природа исходившей от парня ауры развязности. Он прекрасно знал, что большинство светских мероприятий посещают привыкшие жить за чужой счет «охотники» — слишком высокооплачиваемые и постоянные в своих связях, чтобы называться проститутками.       — Пойдем. — Не дожидаясь реакции мужчины, Николаос потянул его в центр зала.       Лукас, покорно сделав несколько шагов вслед за другом, вдруг остановился, дернул придерживаемый им локоть на себя:       — Погоди...       Николаос удивленно воззрился на него через плечо:       — Ты чего это? — а затем, хитро прищурившись, добавил: — Неужто кирие Кавьяр оробел?       — Да нет, просто...       Глядя на копну рыжевато-каштановых волос (заинтересовавший его молодой человек сейчас отвернулся и вроде бы с интересом разглядывал какую-то постминималистическую мазню, заключенную в простенькую раму), мужчина и сам не мог понять, что заставило его остановиться. Может, это был страх поддаться иллюзии? Как с картинами пуантилистов[13], которые издалека кажутся равномерно закрашенными, но, стоит приблизиться, превращаются в хаотичное скопление ярких точек.       — Пойдем-пойдем. — Видимо, друга его растерянность немало забавляла. — Глядишь, уйдешь отсюда с ценным приобретением.       До незнакомца оставалось всего несколько шагов, когда Николаоса окликнули с другого конца зала, и он, сложив пальцы в знак «окей» и слегка подтолкнув Лукаса вперед, поспешил к другим гостям.       Путей к отступлению не оставалось: молодой человек уже повернулся в сторону мужчины и небрежно, впрочем, не без интереса прошелся по нему взглядом. Во рту вдруг пересохло: на памяти Лукаса его оценивали впервые.       Не придумав ничего лучше, он выдал как можно спокойнее, кивнув в сторону полотна позади молодого человека:       — Чудесная картина.       — По-моему, безвкусная мазня, — без намека на стеснение фыркнул незнакомец. Голос у него оказался именно таким, как и представлял мужчина — в меру низким, но не окончательно потерявшим юношескую звонкость.       В воздухе, пропитанном запахами дорогого парфюма и не менее дорогого алкоголя, вдруг потянуло морем. Не подслащенным освежителем, а настоящим йодно-соленым с примесью горячего пляжного песка ароматом побережья. Внутреннее напряжение, стянувшее нутро поначалу, враз убавилось наполовину — Лукас повел плечами, чувствуя, как к нему возвращается спокойствие.       — Серьезно? Слава богу, а то я уж было подумал, мне одному так показалось.       Он протянул ладонь для рукопожатия, но осознав, что держит в ней бокал с недопитым вином, поспешно перехватил его, при этом расплескав часть напитка на рукав. Наблюдая за попытками мужчины поскорее стряхнуть капли, уже оставившие на светлой ткани мелкие пятна, и при этом не уронить фужер, молодой человек негромко рассмеялся, сам поймал его пальцы и, встряхнув их, выдал:       — Я смотрю, современное искусство все же немало вас взволновало, кирие... — Он сделал паузу.       — Кавьяр. Лукас Кавьяр, — закончил за него мужчина, все еще смущенный собственной неловкостью. — А вы Давид...       — Можно без фамилии. Не думаю, что она вам о чем-то скажет. — Парень продолжал улыбаться и держать его за руку. Лукас боковым зрением отметил косой взгляд молоденькой девушки, стоявшей неподалеку. — Интересно, что, помимо моего имени, вам еще обо мне рассказали, хм?       Отпустив его ладонь, Давид, отступив на полшага, окинул взглядом увешанные картинами стены зала и вновь остановил его на мужчине:       — Нравится?       Лукас сглотнул. Почему-то он был уверен, что вопрос касается отнюдь не концептуального искусства. Запах моря стал в разы ощутимее; ностальгичное чувство покоя, выбравшееся из дальних уголков памяти, сейчас смешивалось в нем с теплой до удушливости волной. Он смотрел на красивое лицо, острую идеальность которого смягчала округлость щек и резковатый изгиб губ, на живой румянец, вероятно проступивший от выпитого алкоголя, на затянутую в светлую, определенно трендовую одежду фигуру, — и ему до безумия хотелось сорвать все это до не нужности сейчас лишнее; эти дизайнерские тряпки, насмешливую улыбку, цепляющий ностальгичный аромат. Хотелось оказаться подальше от переполненного посторонними взглядами зала — за закрытыми дверями, а еще лучше — в жаркой пододеяльной темноте, наполненной частым дыханием и влажными касаниями.       Мужчина приблизился к Давиду вплотную и, игнорируя округлившийся взгляд все еще наблюдавшей за ними девушки, прошептал, склонившись к его уху:       — Очень.       Николаос как в воду глядел: в тот вечер Лукас действительно сделал ценное «приобретение». И если, засыпая после сказочного секса в купленной недавно огромной квартире, он еще не был уверен в этом, то на утро все его сомнения развеялись. Бумажник, набитый крупными купюрами и кредитками, лежал нетронутым на прикроватной тумбочке, а сам Давид обнаружился на кухне. Молодой человек задумчиво глядел в окно, наблюдая, как по центральной площади в будничном, торопливом, режиме снуют прохожие. На столе парил аппетитными ароматами завтрак.       Лукас тихонько подошел к застывшему любовнику, обнял его со спины с тем самым до одури приятным ощущением, что именно вот так и хочется начинать каждый день, поцеловал аккуратные даже после сна кудри, скользнул рукой под отворот халата.       Давид, молча принимая утренние ласки, вдруг повернул голову и кивнул на сервированный стол:       — Как тебе? — Вопрос, имевший, судя по интонации, весьма слабое отношение к завтраку, прозвучал завораживающе тепло — мужчине показалось, будто он проглотил что-то по-домашнему вкусное.       Профиль любовника четким контуром выделялся на фоне утреннего застекольного неба. Вздрагивающие густые ресницы, прямой нос, глубокая впадинка под нижней губой — казалось, он готов был смотреть на них бесконечно долго.       Так — неожиданно, одним махом — в его жизнь вернулась красота и, наверное, жизнь.       Лукас толкнул дверь — та открылась перед ним, как зев в темную пещеру. При взгляде на фигуру, стоявшую, где и ожидалось, улыбка сама собой наползла на лицо. Ну чем не Давид с журнального фото? Его любимый профиль сейчас был отвернут к окну, но и без него силуэт молодого человека, державший баланс в хрупком равновесии контрапоста[14], выглядел более чем призывно.       Он тихонько подошел к Давиду сзади, хотя и знал, что тот нарочно проигнорировал скрип петель и полосу света, разрезавшую устланный ковролином пол до середины комнаты.       — Привет, — дунув ему в макушку, поздоровался мужчина.       Привычно прижавшись бедрами к округлым ягодицам и почувствовав ответное движение навстречу, Лукас прошелся ладонью по подставленной любовником шее, мягким нажатием заставляя склонить голову набок и губами касаясь нежной кожи. В несколько поцелуев он добрался до гладкой прохладной щеки и, уже почти подступив к конечной цели, ощутил щекотно выдохнутое в лицо «Привет».       Давид не спешил разворачиваться полностью, вместо этого, закинув руку назад, надавил на затылок Лукаса, притягивая ближе и вовлекая в долгий поцелуй.       — Что это с тобой сегодня? — не удержался Лукас, когда парень направил их сплетенные ладони к низу живота и, нырнув под пояс халата, остановился у кромки жестких волос.       Обычно Давид довольно долго разогревался перед сексом; это была не то чтобы необходимость в прелюдии — скорее следствие его спокойного, уравновешенного темперамента. И Лукасу это даже нравилось — раз за разом, оживляя обожаемое тело, изучать давно знакомые выпуклости мышц, тонкие складочки кожи, одиночные полоски застарелых шрамов.       — Тебя что-то не устраивает? — саркастично поинтересовался Давид в перерыве между поцелуями. Их переплетенные пальцы наконец достигли затвердевшей пульсирующей плоти, и парень издал неожиданно громкий стон прямо в губы мужчины.       Через приоткрытое окно в комнату проникал далекий шум прибоя, и часть его будто просачивалась вместе с влажным звуком от сдвигаемой нежной кожицы в затуманенный мозг Лукаса. Давид метался в его руках, как пойманная рыбина — то вжимался спиной, так, что мужчине казалось, он почти ощущает выпирающую дугу позвоночника, то подавался навстречу его руке, пытаясь проникнуть глубже в плотно сжатый кулак.       Кончив на протяжном выдохе, он откинулся на Лукаса почти всем весом. Некоторое время они простояли так — дрейфуя каждый на своей чувственной волне, а потом Давид опустился на колени и, вжикнув молнией и пошуршав тканью, принялся ласкать все еще возбужденное естество мужчины — сначала одними губами, постепенно пропуская его все дальше в жаркую ловушку рта.       Прикрыв глаза, зарывшись ладонью в волосы любовника, Лукас ненавязчиво направлял движения его головы; в ушах нарастал гул — он прижал свободную руку к раковине, и шум словно усилился. Теперь одно ухо слышало влетающий с улицы шелест прибоя, а другое — стучащую в такт ему кровь, от чего мерещилось, что море теперь повсюду — в нем самом, в его убежище, в Давиде — таком распалившемся, томно вздыхающем, живом...       — О, совсем забыл, — воскликнул Лукас, отирая влажные после душа волосы.       Сидевший на постели парень приподнял голову — из темноты блеснул вопросительный взгляд.       — Ты о чем?       — Забыл показать тебе одну вещь.       Мужчина набросил ему на плечи полотенце и торопливо вышел из комнаты. Найденный сегодня в кабинете журнал так и остался на сидении машины. Пеняя на собственную забывчивость, он спустился по широкой лестнице, на автомате скользя рукой по отполированному поручню балюстрады, пересек холл и вышел в сад. Свежий ночной ветерок холодил кожу, заставляя ускориться — до гаража идти предстояло не меньше пяти минут, но желание показать любовнику фото именно сегодня отгоняло мысли повернуть обратно. Справа и слева мелькали лица статуй, немо взиравшие на своего хозяина из темноты.       У счастливого принца из золота кожа...       — Тьфу! — Лукас встряхнул головой, отгоняя навязчивые строчки.       Завтра он непременно поговорит с начальником охраны.       — Let’s go sunning, it’s so good for you, let’s go sunning beneath the sky of blue...[15]       Мелина вытирала пыль с библиотечных полок, попутно напевая любимый шлягер пятидесятых. Вообще в ее обязанности не входила уборка, за исключением одной комнаты. По большей части она занималась ведением счетов, набором прислуги и следила за содержанием дома и сада в порядке, но бывало, когда одна из девочек-гувернанток заболевала, могла «размять кости» и взяться за какую-нибудь не слишком физически тяжелую работу.       Женщина устроилась в этот особняк чуть больше трех лет назад, как только его купил молодой богатый кирие из Пирея. Зарплата ее более чем устраивала — по крайней мере, нищей старости после выхода на покой опасаться не приходилось, да и детей, разъехавшихся по вузам, можно было при необходимости поддержать финансово. Хозяин экономке тоже нравился — справедливый, обходительный, не слишком кичащийся баснословным богатством. Хоть и с причудами. Однако Мелина, успевшая послужить в нескольких элитных особняках, уже давно научилась закрывать глаза на странности работодателей.       Пожалуй, единственным делом, приходившимся ей не вполне по душе, была уборка дальней комнаты — в самом конце длинного коридора на втором этаже. И как раз сегодня предстояло ей заняться.       Вытолкнув из подсобки тележку с ведрами и щетками, она покатила ее по ковровой дорожке — необычно для себя медленно.       Кирие Кавьяр был довольно знаменитой личностью — еще до знакомства с ним Мелина не раз видела наследного владельца строительного концерна в выпусках новостей и светских хрониках. В последних рядом с мужчиной неизменно присутствовали красавицы, как правило, из сферы шоу-бизнеса. Но вот что было странно: женщина находилась в особняке практически круглосуточно, но ни разу за все время не видела, чтобы хозяин приводил кого-то домой. Она не любила сплетен и домыслов, но временами ее все же одолевал интерес: может, кирие все же приглашает кого-то, но тайно?       Случалось, вечерами, когда вся прислуга расходилась и она, замешкавшись с какими-то своими делами, проходила мимо той комнаты, ее чуткое ухо улавливало отголоски разговоров. Возможно, хозяин беседовал по телефону, но отчего-то экономка была уверена, что слышала именно два голоса — вопросительные интонации одного и ответные другого, иногда они друг друга перебивали. А однажды ей послышались тихие стоны — Мелина тогда быстро догадалась, какого они характера, и, слегка покраснев, поспешила ретироваться.       Она открыла резную дверь и тихонько шагнула в сумрачное от задернутых штор помещение. Частенько экономка ловила себя на том, что перед тем, как входить сюда, ее одолевает желание постучать — вроде она может нарушить чье-то уединение, хотя ко времени уборки кирие давно уезжал на работу.       Проходя мимо стеллажных полок, женщина остановила взгляд на серебристом прямоугольнике мобильного — он всегда лежал здесь, заряженный, но никем не используемый. Еще одна странность работодателя, которую она почти успешно игнорировала.       — Утра доброго, красавец. — Мелина отдернула занавески, проливая на приоконное пространство порцию дневного света, и улыбнулась старинной скульптуре царя Давида — практически точной копии работы Микеланджело.       Эту статую хозяин привез в особняк сразу по переезде и держал от остальной коллекции особняком. Кажется, он приобрел ее на какой-то маленькой частной выставке через знакомого арт-дилера, уплатив немыслимую сумму, и берег как зеницу ока. Если в других помещениях располагалось не меньше пяти—десяти изваяний, то здесь было только это, и оттого экономка про себя иногда называла эту комнату Давидовой.       «Носится с ней, как с живой», — временами мысленно подтрунивала она.       Подбоченившись, женщина взглянула в каменное лицо статуи и, цокнув языком, шутливо проговорила:       — Красавец как есть. Эх, была бы я лет на пятнадцать моложе, — она задорно, почти по-девчоночьи хихикнула, — и был бы ты настоящим.       Постояв так немного, Мелина принялась за дело: почистила специальным составом ковровое покрытие, полила цветы, протерла мебель и поменяла постельное белье. Из всей обстановки она не тронула только скульптуру Давида: на ней почему-то никогда не оказывалось ни пылинки. ____________________ [1] Мудак (греч.). [2] Фраппе — покрытый молочной пеной холодный кофейный напиток греческого происхождения, наиболее популярный в Греции и на Кипре. [3] Кирие — традиционное уважительное обращение в Греции. Буквально означает «господин». Кирия — «госпожа». [4] Sculpture Review — официальное периодическое издание Национального общества скульпторов США, посвященное классическому жанру скульптуры, его истории и ярким представителям. [5] Пирей — город в Греции, на Эгейском море, административный центр нома Аттики; главный внешнеторговый порт Греции. [6] Пастада — промежуточное помещение между комнатами древнегреческого жилого дома и его внутренним двориком, раскрытое в сторону последнего. [7] Ойкос — буквально означает «дом», «жилище», «убежище» (греч.). [8] Гиматий — у древних греков верхняя одежда в виде прямоугольного куска ткани; надевался обычно поверх хитона. [9] Краткое содержание мифа следующее. Пигмалион, царь острова Кипр, однажды вырезал из слоновой кости статую и полюбил ее. Делал ей подарки, одевал в дорогие одежды, но статуя продолжала оставаться статуей, а любовь безответной. Во время праздника, посвященного Афродите, Пигмалион обратился к богине с мольбой дать ему жену столь же прекрасную, как и выполненная им скульптура. Осмелиться попросить оживить холодное изваяние Пигмалион не решился. Тронутая такой любовью, Афродита оживила статую, которая стала женой Пигмалиона. Имя Галатея дал ей гораздо позже французский писатель Жан-Жак Руссо в своем сочинении «Пигмалион» (1762). [10] Имеется в виду Университет имени Аристотеля в Салониках. [11] Очаровательно! (греч.). [12] Речь идет о произведении Оскара Уайльда «Счастливый принц», в котором центральным персонажем является живая скульптура. [13] Пуантилизм — стилистическое направление в живописи, в основе которого лежит манера письма раздельными (неизолированными) мазками правильной, точечной или прямоугольной формы. [14] Контрапост — прием изображения фигуры в искусстве, при котором положение одной части тела контрастно противопоставлено положению другой части, при этом сама фигура сохраняет положении равновесия (покоя). [15] Слова из песни Let’s Go Sunning, написанной американским композитором Яковом Шейндлиным и исполненной анонимной певицей из фильма «Эдемские Кущи».