Может, и изменится

У Мологи тонкая водянистая кожа и спутанные волосы. По венам струится холодная вода, а в волосах речные водоросли. Когда Молога идёт, то за ней остаётся влажный след. Она часто кашляет, сплёвывая давно сгнившие легкие. Иногда её кожа лопается, и оттуда вытекает болотная жижа. Молога живёт только один день в год. В остальное время Мологи просто нет. — Ничего они не знают… Ни об одиночестве, ни о предательстве… Молога сидит около старой печи и греет замёрзшие руки. Она вечно проклинает «их», но никогда не называет имён. Печка трещит дровами, сжигая сотни микрорентгенов. Здесь это уже в порядке вещей. — И много вас? Шепеличи садится рядом, смотря на странную гостью. Она видит Мологу только второй раз, поэтому с интересом изучает её, пристально глядя из-под шляпы. С их первой встречи прошло всего несколько веков, но от той жизнерадостной девушки не осталось и следа. Хотя причина кроется в последних годах тридцати-сорока. — Немало, — Молога пытается согреть ладони дыханием, но оно такое же холодное, как и вода в Волге. — У нас там тоже Зона… Только не Отчуждения, а Затопления… Шепеличи молчит, слушая треск сгораемых поленьев. За окном уже садится солнце, но в воздухе по-прежнему пахнет прелыми травами и чуть заметной сыростью. В молчаливом отчаянии Молога прислоняет правую руку к печи, но тут же её отдёргивает. Слышится неприятное шипение, от ладони идёт пар, а на пол из открывшейся раны падают капли гнилой воды. — А много людей осталось? Кажется, Шепеличи всё равно на эти отчаянные попытки согреться, вопросы задаются дежурным тоном, а в хитроватом взгляде ни намека на сожаление. Может, она разучилась сострадать. А может, никогда и не умела. — Нет. Только те, кого не успели поймать, — Молога смотрит на Шепеличи, но глаза той скрыты тенью шляпы. А взгляд у Мологи тяжёлый. Залегшие под глазами тёмные круги и широкие зрачки, давно утратившие белок вокруг. С каждым годом он становится мрачнее и пронзительнее. — А у вас много вернулось? — Много. Можно было подумать, что Шепеличи уже и наскучил этот разговор, но Мологе было решительно всё равно. Пусть так, но хоть с кем-то раз в год она перебросится словами, ведь искать лучшего собеседника сейчас уже нет времени, а здесь её хотя бы не гонят. Могло быть и хуже. — А-а-а моим и возвращаться было некуда. Но они бы вернулись… — Молога отворачивается и кашляет, содрогаясь всем телом. На пол снова льется вода. В доме Шепеличи уютно и тепло. Молога ещё помнит, как это — «тепло». Поэтому мёрзнет всё сильнее, зарываясь в ледяные водоросли. Тепло бывает только раз в год. Там, где она всё остальное время, холодно и сыро. — А ведь моя жизнь равна всего сто двадцати мегаваттам. Когда же они меня отпустят? Перестанут вспоминать и дадут, наконец, умереть? Молога всей ладонью хватается за печь и только жмурится и кривит рот в беззвучном крике. Шепеличи смеется, но тоже — молча. А на улице почти село солнце. — Ты не спеши умирать, — Шепеличи снова серьезна и, может, чуть задумчива, — это всегда успеется, дело-то нехитрое. А пожить нам только раз дано, может, ещё все i зміниться. Молога больше не причитает и не жалуется, она молчит и брезгливо отдергивает обожжённую руку. Становится всё холоднее, значит, скоро нужно будет уйти, чтобы опять залечь на илистое дно на весь год. Последние лучи отражаются в луже возле печи, они искрят и ярко переливаются, и Молога думает, что, может, и в самом деле всё ещё изменится.