Sleepless

Когда не спишь по многу дней, кожа становится сухой и начинает чесаться. Детская книжка, корь, лихорадка, шумящие ветви; в детстве я не знал, что такое атактическое мышление, теперь знаю, но это мало помогает. Мир извергается в меня. Слишком много всего. Надо быть настороже. Никогда не спать. Отлично, вот я и придумал повод, а теперь по существу. После двух суток без сна кожа на лице воспаляется, а глаза начинают пересыхать. На четвертый день чешется все тело. Особенно ноги. Очень неприятно, но потом почти привыкаешь. Через шесть суток ладони покрываются коркой. Это сухая прозрачная чешуя отпадающей кожи — от того, что все время потираешь руки. Не дай бог в это время придет мысль причесать волосы. В этот период ты уже не можешь держать голову ровно хотя бы несколько минут. Спустя девять дней ты вообще не можешь отличить сон от реальности, хотя о том, что такое «сон», к этому времени остаются самые смутные воспоминания. Тем не менее, ты продолжаешь бодрствовать. Мой личный рекорд — две недели. Во всяком случае, я побил Ранди Гарднера. Это радует, хотя никто и не обещал мне приз или место главного редактора завалящей радиостанции. И потом, я мухлевал. Амфетамин. В сочетании с вегетарианством в этом есть нечто от национального стиля. Я кривляюсь перед зеркалом. Я — сын своей страны, моя невеста — Германия. Муфти сравнил меня с Гитлером, чья карьера идет в гору. Бодрствуйте, ибо не знаете дня и часа. Интересно, а Иисус тоже что-то упарывал? Ника эта догадка приводит в восхищение. Он катается по кровати и хохочет. Если так, то, может быть, все христианство — результат одного бэд-трипа? Отсмеявшись, Ник робко спрашивает у меня разрешения использовать эту мысль в его книге. Конечно же, говорю я. Я вообще сегодня сказочно щедр. Надо быть милостивым к проигравшим. Мы с ним заключили пари. Кто из нас сможет дольше бодрствовать без каких-либо стимуляторов. Ответ, по-моему, очевиден, но Ник так не думает. Однажды он проработал в студии чуть больше пары суток подряд, и теперь считает себя крутым. Наивный. Я могу не спать и без допинга. У него такого опыта нет. На этот раз первые три дня прошли вообще отлично. То, что мы не вылезали из постели, добавляло нашей борьбе героизма. Потом наступило обезвоживание, и нам надоело играть в Джона и Йоко. Ник предложил пройтись. Город встретил нас изломанными очертаниями, по-хорошему пугающий. По дороге домой Ник чуть не купил банку колы, я на него шикнул. Он усмехнулся шелушащимися губами. Ему депривация сна явно давалась хуже. На четвертые сутки я заметил, что он с беспокойством смотрит в угол за шкафом. За последующие сутки Ник прочитал мне свою книгу. Дважды. Показал, как чистить и собирать револьвер. Научил играть в кости (только в том состоянии, в каком были мы, и можно предаваться этой бессмысленной забаве). Попутно мы еще и поучаствовали в съемках какого-то фильма, я так и не понял, какого именно. Спустя неделю после заключения пари я обнаружил его на кухне. Он стоял с закрытыми глазами, слегка покачиваясь. В пальцах — сгоревшая до конца спичка. Не опасаясь, что могу его разбудить, я издал радостный вопль и бросился на кровать. Перед тем, как заснуть, я все же написал карандашом на обоях: «Семь дней одиннадцать часов тридцать восемь минут сорок секунд я выиграл». Не знаю, сколько я спал. Когда я открыл глаза, было утро — какого дня? Пахло кофе и горелым хлебом. Я вышел на кухню и обнаружил там Роланда. Он листал журнал и пил кофе — из кружки Ника. Меня это взбесило. — Что ты, собственно говоря, тут делаешь?! — То же, что обычно — жду тебя к завтраку. — А где Ник? — я огляделся по сторонам. — Какой Ник? — Роланд вопросительно приподнял бровь. — НАШ Ник. Мой Ник! — Твой? Я не знаю всех твоих друзей, — Роланд с напускным равнодушием углубляется в чтение. — Ник! Кейв! — Не знаю такого, — пожимает плечами Роланд. — Так, — я решил рассуждать логически. — Как называется наша группа? Роланд смотрит на меня с подозрением. — Nick Cave and The Bad Seeds, верно? — я опираюсь руками о стол и внимательно смотрю Роланду в лицо. — Она называется Mick and The Bad Seeds, — страдальчески произносит Роланд. В его глазах — вся скорбь еврейского народа. — Мик — в смысле Харви? — Ну хоть его-то ты помнишь! — Роланд радостно всплескивает руками. — А почему он за главного? — Я тоже часто задаюсь этим вопросом, — вздыхает Роланд. — Наверное, потому что он поет и одновременно играет на гитаре. — Как Ник! — радостно восклицаю я. — Ты уверен, что хорошо себя чувствуешь? — Роланд отодвигается от меня. — Да! — кричу я. — А вот насчет тебя я не уверен. Твои шутки уже достали. — Какие шутки? — опять разводит руками Роланд. — Это опять твои идеи. Ты, наверное, голоден? Будешь есть? Я пожарил гренок… — Нет, ни черта я не буду есть, пока мне не скажут, где Ник, и кто придумал это розыгрыш! — я сметаю рукой со стола всю посуду, роландов кофе и горелые гренки летят на пол. Я врываюсь в комнату, но там тоже ни следа присутствия Ника. В шкафу нет его одежды, на полке — его книг, сумка куда-то исчезла. Нет его гитары, его нот, его рисунков на стенах — ничего, что подтверждало бы его существование. В коридоре Роланд говорит по телефону, судя по звуку, пытаясь прикрыть трубку рукой: — Да, у него опять эти идеи. Нет, я не знаю, будет ли он к вечеру… — Он не будет, — ору я из комнаты. — Ничего вообще не будет! — я мечусь из угла в угол. Внезапно меня осеняет. Я бросаюсь на кровать, подползаю к изголовью. На обоях у спинки — надпись. «Семь дней одиннадцать часов тридцать восемь минут сорок секунд я выиграл». — Роланд! Иди-ка сюда, — я маню его пальцем. — Как ты объяснишь вот это? — я уже внутренне торжествую. — И что? — хмыкает Роланд. Он тоже подползает к стене и подслеповато разглядывает карандашные строчки. — Мы с Ником заключили пари, — терпеливо объясняю я, — кто дольше не будет спать. И я выиграл. — Оно и заметно, — говорит Роланд. — Только про Ника там ни слова. Я вываливаюсь на улицу. Теперь я совершенно один. Они все сговорились. Или… К кому пойти? Кажется, все в их шайке заодно. Мик? А вдруг, это он все и придумал? Хочет, и вправду, стать фронтменом? А меня они выставят сумасшедшим. Да, они хотят от меня избавиться. Объявят, что я повредился в уме от наркотиков. Так Sex Pistols слили Вишеза, а Pink Floid — Баррета. Может, это даже идея Ника. Если он, конечно, существует. Пойти к Муфти? Но он может солгать из злобы. Эндрю? Не хочу его беспокоить. Черт, я не хочу, чтобы меня считали поехавшим и в моей группе тоже. Не хочу превратиться в нового Брайана Джонса. Так. Должны быть какие-то материальные свидетельства. Наши пластинки. Я захожу в ближайший музыкальный магазин. Спрашиваю «Nick Cave and The Bad Seeds». Продавец — мерзкий, угреватый парень, бросает «Таких у нас нет», и отворачивается. В соседнем магазине закрыто. Отчаявшись, я начинаю приставать к прохожим. Попадаются все старики. Наконец, молодая женщина. — Извините, вы знаете группу «Nick Cave and The Bad Seeds»? — я дрожу и покрываюсь потом. — Нет, — улыбается она и бросает игривый взгляд, — А это что, рекламная акция? Я молча разворачиваюсь и иду прочь. У Стены было много наших плакатов к последнему концерту. По городу их уже заклеили, но на пустырях должны были еще остаться. Я еду на эс-бане в Нойкёльн. Пробираюсь между блочных многоэтажек. Наконец — поле. Уже издали видно, что там, где было, по меньшей мере, с полсотни портретов Ника — новое граффити. Я долго, внимательно разглядываю стену. Когда начинает темнеть, я ложусь на землю — посреди обломков арматуры, погнутых канистр и мусора — и засыпаю. Когда я снова просыпаюсь, небо уже совсем темное. Не знаю, который час. Я все же успеваю на электричку и добираюсь до дома. Ник открывает мне дверь. Все его вещи снова здесь, только немного в беспорядке. Я прохожу в комнату. Раздеваюсь, залезаю в кровать. И замечаю, что на стене у изголовья больше нет никакой надписи.