Любить товарища Сталина

      В этот пасмурный декабрьский полдень Фюрер, по своему обыкновению, сидел в кабинете на втором этаже Рейхстага, прижавшись всем телом к столу, заваленному картами, чертежами и металлическими линейками. Уже третью ночь подряд ему не спалось, и отвратительные тени сумеречных кошмаров заполняли сейчас все щели, мечась по углам мелкими серыми тараканами и вползая кучками в самый мозг. Чётко и мерно отбивали ритм по деревянному столу крепкие пальцы немецкого вождя, которые, казалось, и сами были выпилены из столетнего дуба. Иссиня-чёрные волосы топорщились ёжиком, свисая жалким подобием чёлки над слипающимися глазами, - и даже осанка, гордость Гитлера, мощнейшее оружие для вселения ужаса в сердца масс и боготворящего подобострастия в сердца холодных фрау, исчезла за печатью невыразимой усталости.       События на фронте казались началом надвигающейся катастрофы. Нет, не казались даже - предчувствовались - самым тайным из ощущений Фюрера, пугали знаками туч в небе, символами крошащихся между пальцами щепок, растрескавшейся кожи на губах.       Видимо, ощущение опасности было наглухо заблокировано в умах остального командования. Третий рейх с ликованием верил в успех "Винтергевиттера".       Тем не менее, вести, поступавшие с места боевых действий, были как нельзя более угнетающими.       Паулюс, этот талант, которому не было равных и не будет, оберегаемая Гитлером пешка, ставшая ферзём, этот гигант германского командования, теперь находился со своей 6-ой армией в позорном, жалком окружении советских войск. В прорыве блокады не сомневался никто. Ни один генерал, ни один несчастный помощничек последнего берлинского секретаря, ни даже сам Паулюс не мог предположить неблагоприятного развития событий. Опьянение прошедших сражений ударило в голову каждому солдату - это и пугало Фюрера больше всего. Морозное зимнее затишье, кажется, предвещало ледяную разрушающую бурю.       То и дело Гитлер ставил локти на стол, сцеплял пальцы рук и клал голову на крепко сжатые кулаки. Мысли, миллионы мыслей, миллиарды. В голове беспощадного гения разворачивалась шахматная партия, где логика была ключом к решению сложнейших военных затруднений. Одна фигура - одна дивизия. Один удар - одна гигантская братская могила.       В минуты, когда Гитлер отвлекался от мыслей, уничтожающих его последние силы, его лицо обращалось к правому краю стола, где лежала фотография. Её принесла накануне личная разведка Фюрера. Чёрно-белая, плохо проявленная, она, тем не менее, ловила всякий раз инертный взгляд Вождя в свои сети. Лицемерной насмешкой ронял на фото свернувшиеся лепестки цветок, воткнутый в неприятного вида бутылку. Этот цирк с цветочками и листочками вызывал у Фюрера только гнев, но он всё-таки не решался выбросить алую хризантему - она являлась кокетливым презентом Евы своему верному возлюбленному.       На фото был изображён молодой человек лет двадцати пяти в сером пиджаке с аккуратно отогнутым воротником. Клетчатый шарф, обёрнутый вокруг шеи, подобрали с нескрываемым вкусом, а волосы, казалось, нарочно уложили идеально небрежно. Карие глаза уверенно смотрели в объектив с какой-то странной нежностью, исходящей из самой глубины прямого взгляда. Он весь был шармом, весь его силуэт - утончённостью, весь его образ - победой.       Гитлер ненавидел Сталина. Ненавидел искренне, каждой клеточкой своего тела, каждым движением души. Он питался ненавистью, находил в ней силы, надежду, энергию, желание, страсть. Можно было подумать, что эта ненависть когда-нибудь сотрёт Гитлера с лица земли вместе с объектом его безумного чувства, увлекая обоих за собой в бездонную пропасть, где нет ни Бога, ни чёрта, где есть только пустота и всепоглощающее стремление к деструктивному наслаждению.       Время от времени Фюрер видел в своём воображении облик советского кумира таким, каким он представлялся сейчас каждому честному гражданину Союза, каждому фанатику, без колебания готовому отдать жизнь и душу своему идолу. Усы, вечно подкрученные, как у майского жука, военная выправка, огромные тяжёлые ботинки, глаза, эти чёрные глаза, впивающиеся в душу тёплым вечным гипнозом... как мерзко это всё... как отвратительно натуральны морщинки, собирающиеся вокруг глаз невесомой паутинкой, создающие Сталину репутацию харизматичного добряка...       Фюрер думал дальше, заглядывал всё глубже.       Потеряв контроль над собой, он резко встал, почти отбросив заскрипевший стул, и принялся быстро ходить по комнате, чеканя шаг. Одной рукой он схватился за волосы, будто пытаясь выбить из головы еретические мысли, другой крутил карандаш с неимоверной скоростью.       За окном был слышен гулкий вой города, время от времени разбавляемый вороньими криками.       Гитлер как будто растворялся в собственном воображении, теряя остатки чувств, не воспринимая сигналы, поступающие от слуха, осязания, зрения.       Лакированная трубка насмешливо выпускала белоснежные клубы дыма в лицо ему, Фюреру, а он был связан, обездвижен, разбит. Улыбка, добрая, нежная, сводящая с ума, проникала во все закутки души, затмевала разум, заставляла окончательно сдать позиции. Сильные руки затягивали сетью, били кнутом эластичную плоть, оставляя кровоподтёки, чёрные синяки, начинающие отмирать фрагменты. Он был всем, он был всюду... Над великим городом, над искорёженными останками, перегоревшими руинами возвышалась смеющаяся, ликующая фигура. Алый закат, похожий на георгину, превращающуюся в чёткую пятиконечную звезду, разрезал зрачки.       Фюрер содрогался, забыв о своём бесстрашии, дрожал, забыв про возродившиеся остатки великой империи, принадлежавшие ему одному; Фюрер упал на колени. Сочившиеся из глаз слёзы размывали изображение, делая фотографию с лежащим на ней красным лепестком ещё менее чёткими. Разбитые колени ныли, а костяшки пальцев просвечивали чернеющим мрамором.       Гитлер лежал, поверженный наземь. Ничто в нём не шевелилось, не считая вялого копошения в районе диафрагмы, зажигающего заново пульсирующими волнами всё тело.       В дверь постучали.       Фюреру понадобилось не меньше минуты для осознания положения, в котором он находился. Рывком поднявшись на ноги, он вытер глаза. Поправил одежду. Пригладил волосы. Затем - подошёл к столу и аккуратно спрятал проклятую фотографию в свой письменный стол. Быстрый взгляд, в котором снова на миг вспыхнула искра страсти, ярости и ласки, скользнул вслед за задвигающимся ящиком.       - Войдите.       Через полчаса Гитлеру стало понятно, что ситуация на фронте - ещё более бедственная, чем ему это представлялось в начале сегодняшнего дня. Он помолчал какое-то время. Потом - громко швырнул на стол папку с докладом министра.       Слова медленно, тихо и напористо заполняли пространство.       - Любой ценой... взять... Сталинград.