без названия.

Вечер. На моем столе тает уже не первый свечной огарок. Время летит быстро, достаточно быстро, ну, или я ощущаю его подобным образом. Небольшой менуэт — заказ госпожой Легран на праздник дочери, в виде обыкновенной ни на что ни годной заготовки лежит предо мной. Это всего лишь лист желтоватой дешевой бумаги, расчерченный линейками нотного стана и моим наклонным косым почерком. За полтора часа работы на этом листе так и не появилось ничего дельного. Он пишет не так как я. Летящие нотные штили — это выдает вдохновение и такой свободный полет его мысли, будто вольный ветер, и ни одна скала не станет ему препятствием. Такой ветер бушует в его голове. Я, задумываясь надо всем этим, ловил было какую-то легкую и прекрасную мелодию, в плюс ко всему вспоминая щечки той самой девушки, прозрачного розоватого оттенка, каким может похвастаться лишь самая сердцевинка прекрасной белой розы… Но потом вспоминал об ее пятнадцатом подбородке и понимал, что это не совсем та концепция. Моя музыка странна. Будучи такой же свободной и невесомой, я чувствую, будто что-то утяжеляет эти звуки и в результате все так мрачно и гнетуще, даже в обычном утреннем этюде. Вокруг меня, стола и моего верного друга, фортепиано, скопилась уже огромная куча белеющей на темном полу бумаги. Я помню каждую мелодию, на каждом из них, но ни одну не нахожу по настоящему годной. Я бы мог отправить их в прекрасное и захватывающее путешествие в пучины камина, но почему-то этого не делаю, на что-то надеясь. Пальцы касаются этого листа. Я предпочитаю хранить молчание, убогая комнатка в которой я нахожусь, закрытая на ключ, пуста и тиха. И вот… Я чувствую, это будто заряд электричества, пробегающий по всему телу, до самых кончиков пальцев, надо ловить этот момент, ведь это… Мне кажется, что именно в эту секунду я могу сделать что-то грандиозное. Мои руки едва заметно вздрогнули, я хватаю перо, но опять кроме жалкой триоли в конце такта ничего интересного не появляется на бумаге. Будто все музыкальные функции мира отвернулись от меня, ушла и госпожа Вдохновение. Оно, как вспышка молнии средь ясного неба, стало совсем чуждо мне и кажется какой-то манной небесной и скорее гневом Богов, чем какой-то добродетелью. В какой-то момент, смотря на открытое окно, где такой же неукротимый ветер играет белыми, такими же ничем не примечательными занавесками, я ощущаю жгучую тоску и одиночество. Но при этом я не хочу видеть никого, и это вполне реально, ведь некому постучать в мою дверь. Есть один человек, кого я действительно желал увидеть сейчас. Раньше я совершал много ошибок, продолжаю и сейчас, но действительно, молодой Амадей был как раз тем единственным, кого сейчас я желал видеть. Хотел увидеть его такого, каким он был всегда, настоящим и живым. Подобным стремительному тайфуну. Будто всего светящегося, искрящегося светом самого настоящего маленького солнца. Я готов был вечно смотреть на его вдохновленное лицо, наблюдать беспрерывно за тем, как он заканчивает свои работы, как начинает новые, озаренный. Я бы наблюдал вечно, стараясь не упустить ни единой мелочи, ни одной черточки, присущей его характеру. Я читал все его ноты, по нескольку раз слушал его концерты и все никак не мог понять, в чем же заключается его тайный гений. Обычная гармония, незаурядность мелодии, но почему же его музыка была так прекрасна? Это не давало мне покоя, да и сейчас не дает. Меня тянуло к нему потому, что при всей открытости этого человека, он оставался для меня загадкой. Тайной, что никогда для меня не раскроется. Это то, что никогда не произойдет. Я не дождусь и в ожидании тоже умру. С тех пор прошло достаточно времени, но и по сей день каждый раз я просыпаюсь среди ночи в кошмарном бреду, по виску лениво стекает капелька пота, я физически чувствую, насколько бледен. Этот сон приходит ко мне каждый день. Грудь колышется от тяжелого дыхания, обессиленный, я вновь утопаю в этой облачной мягкости белого одеяла и простыни. За окном нерешительно мнется рассвет, лучи восходящего солнца касаются земли, это будто живительное дыхание природы, от которого все просыпается. Я лежу в темноте слушаю свое собственное судорожное дыхание. Опять события того дня так живо всплывают в моей памяти, за это я ненавижу свой усталый разум. Он вновь рисует мне портрет его лица в тот миг, когда он еще совсем не понимал, что происходит. Я не думал, что на лице такого взрослого человека может быть такое детское выражение, непонимание, отсутствие осознания того, что происходит так ярко выражалось в его глазах, что я, тот, для кого души окружающих — всегда загадка, мог легко это прочесть. Для меня в тот миг умолкла вся музыка. Совсем. Безвозвратно. Так просто было потеряться между прошлым и новым, потому что и время прекращало свой ход. Я чувствовал — я не смогу жить так долго с тем, что творилось со мной. В моей дырявой душе остались лишь сквозняки и северные ветра, пронизывающие все тело насквозь сотнями и тысячами игл. Слишком много вопросов, ни одного ответа. Небо меня давно позабыло. Полеты обернулись падениями, сокрушительным фиаско. Опера должна закончиться сегодня. Сегодня я не вернусь в постель. Он поднимается. С трудом. Сальери не болен. Просто, казалось, душа его стала чем-то единым с бренным телом и все тяжести ментальные мгновенно перетекли расплавленным свинцом в его ноги и руки, легкие. Слуг в этом доме нет. Все на самом нижнем этаже, что порождает эффект полной пустоты в этом доме. В зеркалах отражается осунувшееся лицо, худощавый, полупрозрачный, какой-то призрачный силуэт. Погляди, во что ты превратился, друг. Губы его трогает насмешливая ухмылка, уголки чуть приподнимаются, вздрагивают, но это только подчеркивает его болезненность. Не стоит тратить время на это. На лице Антонио застывает какая-то холодная непоколебимая решительность. Он спускается в погреб. Рука касается зеленоватого горлышка бутылки вина. Он не выбирает, это не столь важно. Тот же яд, та же смерть, разве это не то, что ты заслуживаешь? Бокал наполняет кроваво-красная жидкость. Она настолько алая, что даже кажется действительно похожей на кровь. Порошок оседает несколькими песчинками на прозрачном дне. Один глоток несмелый. Он чувствует весь пряный букет этого вина. Кисловатый привкус клюквы подкрепленный ароматами каких-то совершенно безумно пахнущих диких трав, кардамона… Но Сальери не особо стремится разобрать этот клубок запахов. Теперь, без особых колебаний, он выпивает залпом оставшуюся жидкость. Мы увидимся еще, я же тоже буду там… Теперь он готов идти спать, наконец побороть свою бессонницу, тревожность. Он вновь ложится на кровать, глаза поблескивают, будто стеклянные и отчего-то в уголках скапливаются солоноватые капли слез. Почему сон не идет ко мне, ведь так мучительно это ожидание, оно высасывает последние соки. Почему нельзя заснуть, просто… Это чувство ново. Чувство не душевной, а физической боли, это грызущее ощущение откуда-то изнутри заставляет сжаться всем телом. Если разум готов, то тело совсем не желает погибнуть. Еще ведь не время… Глаза затуманиваются от подступивших слез, в горле комом теснится крик. Апогей этой самой боли. Все, ведь так? Где свет, куда делись ангелы, где Бог, где зал суда? Почему нет перьев и весов, где чудовища… Ангелы…Все тело сломано дрожью, он практически не чувствует пальцев. Неужели это ты? Лунный луч, светящий нежным желтоватым светом, рисует очертания лица этого самого человека, этого чертова композитора… Самонадеянный выскочка. С губ Антонио срывается хрип, он узнает эти призрачные, такие зыбкие черты. Вольфганг улыбается. Так открыто, как всегда. Именно это придает реалистичности всему происходящему. Грудь Моцарта мерно вздымается. Он живой, он точно тут! Сальери протягивает руку к этой фигуре, подходящей к нему, касается предплечья, кажется, даже чувствуя тепло. Глаза расширяются, в них — недоумение и какая-то странная щенячья радость и мольба, безмолвная просьба. Ему уже не кажется, что с ним нарочно играют. Моцарт пришел. Он садится на кровать, и все очертания его искрятся теплым лунным светом. Он такой, каким его и запомнил Антонио. Его рука будто прозрачна, но все так же привычно тепла. Тонкие пальцы — свечи в канделябрах ночей, бледные губы… Мне кажется или я слышу эту музыку? Я слышу ее, вновь, вновь? Друг мой Моцарт, это точно вы, я знаю… Он пришел внезапно, совершенно нежданно. Рука его покрывает тыльную сторону ладони Сальери. Когда второй пытается приподняться над кроватью, Вольфганг отрицательно качает головой, отчего-то становясь таким серьезным и будто бы обеспокоенным. Это заставляет Антонио повиноваться. Он понимает его без слов. Он расслабляется и вся боль, все то чувство, будто разрывавшее его изнутри, тает, пропадает. Как… как сон! И теперь Сальери улыбается, закрывая глаза. Губы Моцарта касаются его век, мягко и нежно. Да, он посетил меня этой ночью, что, казалось, не имеет конца и края. Я был и испуган и счастлив, я не знал, каким общим понятием смогу окрестить все эти чувства. Он смотрел на меня будто видя всю мою душу, но при этом молчал и был непривычно безразличен. Я засыпал и он был рядом. Я не чувствовал боли, лишь угасающее тепло его руки. Я пожелал, чтобы мы встретились еще раз, как-нибудь… И заснул.