Заметки на полях

i. Звонок раздаётся посреди ночи. Донна снимает трубку и слышит дрожащий голос матери, звучащий устало даже сквозь помехи телефонной линии. — Твой отец... — начинает мама, затем останавливается, и уже больше ничего не нужно добавлять, потому что её слёзы говорят намного больше, чем любые слова. Донна всегда умела читать между строк. В горле встаёт комок, холодный пот выступает вдоль позвоночника, и спустя какое-то мгновение, не успев даже стряхнуть остатки сна, Донна уже натягивает на себя джинсы и первую попавшуюся майку, краем уха ловя сбивчивую речь, доносящуюся из трубки. Факты и статистические данные дают её матери успокоение, потому что она привыкла полагаться на их непоколебимую надёжность, но Донна слышит лишь «сердечный приступ», «операция» и «слишком рано, чтобы что-то говорить». Она проводит в дороге всю ночь, открыв в машине окна и включив музыку погромче, чтобы не заснуть. Подпевая знакомым песням, она перебирает воспоминания и думает о тех временах, когда самые серьёзные её проблемы заключались в разбитом сердце или ободранных коленях. Донна вспоминает воскресные утра, когда они с отцом просыпались раньше всех в доме, и он говорил ей, что она обязательно изменит мир. Она позволила этим словам вести её по жизни, потому что просто хотела, чтобы отец ею гордился. Донна пытается вспомнить, когда в последний раз говорила с ним по-настоящему, а не на ходу или о чём-то несущественном. Пожалуй, это было на день её рождения, всего пару месяцев назад, но она уже едва может вспомнить. И это неожиданно отдаётся в сердце тянущей болью. Донна обещает себе и Богу, которому давно уже перестала молиться, что станет лучше, что будет хорошей дочерью, если только... Но она обрывает себя на этом месте, потому что в ней смешалась кровь обоих её родителей, и ей нужно узнать факты и расстановку сил, прежде чем начинать переговоры. Когда она останавливается на бензоколонке в двадцати милях от родного города, чтобы заправиться и выпить кофе, над горизонтом появляется краешек солнца, и небо окрашивается потрясающим оттенком голубого. Донна наблюдает за восходом и отправляет быстрое сообщение Харви, стараясь, чтобы оно было как можно короче. В подобных ситуациях, когда речь идёт о чём-то важном, им обоим проще оперировать чёткими формулировками, не прячась за шутками или намёками. За долгие годы они установили определённые правила — как писанные, так и негласные — и достигли определённого мастерства в искусстве лавировать между ними. Но они оба слишком хорошо знают, когда к этим правилам стоит относиться с уважением. Они слишком зависят от честности друг друга и неизменности привычных рамок. И эти рамки нужны сейчас Донне как никогда. Харви пытается сразу же перезвонить ей — телефон начинает вибрировать в её руке, едва лишь она успевает нажать «отправить», — но Донна слишком хорошо его знает. Она знает, что первыми же его словами будут «Ты в порядке?», и даже знает, каким тоном он их произнесёт: спокойным и мягким. Такой тон Харви позволяет себе лишь в редкие моменты наедине с ней, когда усталость подтачивает его маску безразличия, и из-под неё проглядывает что-то глубокое и настоящее, что он так старается обычно скрыть. Донна не готова к этому сейчас. Она не может позволить себе сломаться, пока не будет знать, что для этого есть причина. А ещё она никогда не умела ему врать о том, что имеет значение. Поэтому она просто ждёт, пока звонок автоматически переведётся на голосовую почту, а затем делает музыку ещё громче — настолько, чтобы перекрыть хаос, царящий в её мыслях, — и продолжает подпевать, чтобы не замечать боль в горле. Когда Донна прибывает в больницу, её сестра уже ждёт снаружи, у въезда на подземную парковку; в её нескладных и слишком костлявых пальцах зажата сигарета. «Только не говори матери», — произносит она первым делом, делая последнюю затяжку, и растаптывает окурок носком туфли. И лишь после этого говорит, что врачи дают положительный прогноз. Из Донны словно выпускают воздух; чувство облегчения придавливает её, глаза начинает щипать, и мир подёргивается дымкой. Сестра неожиданно обнимает её, и Донна чувствует, как её слёзы текут по шее, впитываясь в ткань майки. Донна крепко прижимает её к себе и заверяет, что всё будет хорошо. Ведь именно так делают хорошие сёстры. Когда несколько часов спустя их отец приходит в себя, злой и напуганный, он выглядит гораздо старше, чем помнит Донна. Сердце бьётся где-то под самым горлом, и Донна смаргивает слёзы, сдерживая их ради своей сестры, ради матери и ради самого отца. Она держит себя в руках все следующие дни и недели, которые проводит с семьёй, пожертвовав ради этого отпуском, накопленным за несколько лет. Она держит себя в руках, помогая матери по дому, ухаживая за отцом, вникая в учётные книги в его магазине и параллельно занимаясь поисками временного менеджера. Она держит себя в руках, пока отец сопротивляется лечению и отказывается соблюдать диету, демонстрируя все те качества, которым научилась от него Донна: смелость, несгибаемость и нечеловеческое упрямство. Она держит себя в руках, когда её сестра порхает вокруг, появляясь и исчезая, когда ей заблагорассудится, и, как правило, привозя с собой детей, приносящих хаос всюду, где они появляются. Она пытается поговорить об этом, но перая же попытка заканчивается слезами. «Я не могу, понимаешь? Я просто не могу», — рыдая, бормочет её сестра, и Донна кивает и соглашается, потому что да, у той есть муж и недавно родился ребёнок. И разве не это обязанность старших сестёр — брать на себя весь тот груз, который не в силах нести все остальные? Семья всегда была самым слабым, самым уязвимым местом Донны, и её родные никогда не стеснялись этим пользоваться. Ну а сама Донна никогда не умела отказывать тем, кто ей дорог. Она удерживает всё под контролем, блестяще справляясь с этой задачей. А потом однажды она возвращается домой из страховой, где всё утро выясняла, с чего вдруг они отказываются оплачивать курс лекарств, прописанный её отцу, и обнаруживает, что за время её отсутствия все совершенно сошли с ума. От истошных воплей племянницы, лежащей в импровизированной кроватке, у Донны сводит живот. Старший племянник бегает по квартире, завязав одеяло вокруг шеи, и изображает супергероя, прыгая со стульев и запинаясь об ковры. Сестра, не отрываясь от монитора компьютера, роняет: «У нас опять закончилось молоко». Домашний телефон надрывается на кофейном столике в метре от её колена. Донна сжимает кулаки, удерживая рвущийся с языка мат, и сбегает на кухню, ко второму телефону. Она срывает трубку и шваркает её обратно, просто чтобы заткнуть невыносимый трезвон, разрывающий уши. Донна открывает воду, чтобы наполнить пустой графин, и замирает у раковины, закусив палец и пытаясь справиться с охватившим её раздражением. Она слышит, как входная дверь открывается и закрывается вновь, и неожиданно шум стихает. Вопли младенца понижаются до вполне терпимого плача, грохочущие прыжки племянника обрываются, и Донна напряжённо оборачивается на шаги за спиной, слишком тяжёлые для её сестры. Когда она видит его, последние силы, позволявшие ей держаться, словно тают, угрожая покинуть её вовсе. В горле встаёт комок, такой плотный, что Донна едва не давится им. С минуту она стоит неподвижно, вцепившись обеими руками в столешницу, не обращая внимания на то, что вода в графине уже переливается через край. — Я подкупил твоего племянника, подарив ему «Нинтендо». Надеюсь, твоя сестра не будет злиться? — ухмыляется Харви. Донна издаёт смешок, рискующий превратиться в всхлип, и она сглатывает, чтобы не допустить этого. — Ещё я купил молоко, — продолжает Харви как ни в чём не бывало и демонстрирует свою добычу, страшно довольный собой. Он ставит молоко на стол вместе с бумажным пакетом, набитым продуктами. Ей кажется совершенно нелепым тот факт, что последней каплей оказывается именно молоко — молоко, стоящее на неубранном столе, и гордый вид Харви. Этого оказывается достаточно, чтобы окончательно лишить её чувства равновесия. Признательность и любовь к Харви переполняют её, лишая дара речи, вышибая воздух из лёгких. Донна понятия не имеет, что он здесь делает, как ему удалось вырваться из офиса; она вообще ни о чём не спрашивает, потому что это Харви, и он просто знает. Знает её, знает всё о ней, знает, когда её необходимо спасать от самой себя. На глазах вскипают слёзы, и Донна даже не пытается их удержать. Она слишком устала. По его лицу пробегает тень тревоги, линия рта смягчается, но Харви не спрашивает «ты в порядке?», и Донна невероятно благодарна ему за это. Она бездумно делает шаг, преодолевая расстояние между ними, обнимает его и утыкается лицом в шею, ловя его тепло. От Харви исходит чувство уверенности и силы, и Донна отчаянно пытается почерпнуть их от него. Харви прижимает её к себе, обхватив за талию. Пальцы Донны сминают ткань его рубашки. Она скучала по нему всё это время, скучала по своему лучшему другу, но только теперь, когда он здесь, стоит посреди кухни в доме её родителей, и его всегда идеально начищенные ботинки выпачканы в грунте, по которому он шёл к крыльцу, — только теперь Донна осознаёт, насколько сильно ей не хватало его поддержки. — Моя сестра вечно забывает наполнить чёртов графин, — бормочет она ему в шею. Харви тихо смеётся; она чувствует кожей его дыхание, и это ощущение придаёт ей сил. Они стоят так ещё некоторое время, пока она не разжимает наконец руки. ii. В их с Донной предсудебном ритуале у Харви есть любимая часть — та, о которой он никогда не расскажет Майку. Прежде чем Харви вкладывает консервный нож Донне в руку, она долго и старательно поправляет его галтук, распуская и затягивая его снова и снова, пока не решает, что узел и складка под ним идеально ровны. Затем она разглаживает несуществующие мятины на его плечах, и изгиб её рта в этот момент становится мягким и более изящным. — Порви их всех, — говорит Донна, и иногда (в зависимости от времени суток или дня недели) Харви лениво задумывается о том, каково было бы поцеловать её снова. Это не первая и определённо не последняя подобная его мысль. Они научились жить с этим, научились держать дистанцию, уважать правила игры и друг друга — научились заново после тех времён, о которых они никогда не разговаривают. Так проще. Харви знает, что у них никогда ничего не выйдет, потому что есть раны, которые невозможно залечить, после которых невозможно остаться прежним, и если он потеряет Донну, потеряет их дружбу, это станет для него именно такой раной. Он никогда не признает этого вслух, но она необходима ему, как воздух; он даже сам не до конца понимает, сколь значимое место она занимает в его жизни. Его жизнь — это и её жизнь тоже, и Донна направляет его, не давая сбиться с пути и отклониться от правильного курса. Разумеется, она знает. Те, кто действительно важны друг для друга, всегда знают об этом. Именно поэтому он позволяет себе иногда мечтать о ней — о них двоих, о простых и понятных отношениях, — но никогда не прикасается. Именно поэтому Харви прячет поглубже любые чувства, которые мог испытывать к ней в те далёкие времена, когда они были совсем другими людьми и просто не умели по-другому, и заставляет себя забыть о них. Харви блестяще справляется с этой задачей — как и практически со всем, что он делает. Впрочем, он всё равно остаётся отвратительным эгоистом, особенно в том, что касается Донны, и порой осознанно проявляет неосторожность, выдавая себя улыбкой или мягким вздохом, запоминая и откладывая в памяти насыщенную рыжину её волос, изгиб губ, ощущение её рук, касающихся его кожи. Затем он усмехается, отступает на шаг, вновь надевая привычную им обоим маску, и напоминает себе, что она не принадлежит ему, и он не принадлежит ей, и они оба совсем не те люди, которые могут проверять установленные для них рамки на прочность, не рискуя их сломать. Всё, что у них есть, — это подобные моменты, тягучие и мимолётные, и любая возможность — лишь недостижимое, невыполнимое обещание. iii. Поздними вечерами, когда тишина, воцаряющаяся в офисе, гулко отражается от стеклянных стен, они позволяют себе снять броню. В воздухе висит хорошо знакомое напряжение, усталость, свернувшаяся под кожей, прорывается наружу, перехватывая контроль и отдаваясь звоном в нервах. Донна привычно занимает левую половину дивана в кабинете Харви, обложившись папками и документами, поджав под себя ноги и упираясь пальцами в спинку. Харви никогда не возражает, это уже давно стало своеобразной традицией, как и негромкая музыка, доносящаяся из проигрывателя. Слева разложены коробочки с едой на вынос, на полу, на расстоянии протянутой руки от каждого из них, стоит полупустая бутылка пива. У Донны уже начинают болеть глаза и ноют плечи, намекая на необходимость сна. Она крутит головой, разминая затёкшую шею, закрывает глаза, выдыхает, пытаясь стряхнуть ощущение дискомфорта, и считает до пяти и обратно. Она уже собирается встать, чтобы сходить за кофе, когда пальцы Харви мягко и уверенно касаются её щиколоток, и он кладёт её ноги себе на колени. Донна чуть слышно выдыхает, пока мышцы привыкают к перемене положения; колени издают лёгкий хруст, и она благодарно улыбается. Харви откидывает в сторону одну из папок и тянется за следующей. В течение некоторого времени они перебрасываются документами, ставя на полях быстрые пометки, понятные только им двоим. Донна вернулась на работу всего две недели назад, как раз заканчивается третья, и, к её облегчению, их с Харви прежние отношения восстанавливаются почти без труда, принося вновь ощущение уверенности и надёжности. Многое изменилось за то время, что её не было, произошедшие перемены кажутся необратимыми, и Донна всё ещё не знает, как и на чём они отразятся, но самое главное осталось неизменным: они всё ещё Харви и Донна со всеми вытекающими. — Я должен был бороться за тебя. Донна не сразу различает голос. Харви говорит тихо и чуть хрипло после долгого молчания, и его выдаёт только лёгкая вибрация, ощущаемая кожей и отдающаяся глубоко внутри. Она бросает на него быстрый взгляд, но Харви старательно отводит глаза. Он легко проводит ладонью по её стопе, прежде чем опустить руку на диван рядом с собой. Донна инстинктивно снова поджимает ноги. Лишь теперь он поднимает взгляд и смотрит на неё с такой предельной искренностью, что у Донны перехватывает дыхание. Губы Харви сжаты в тонкую линию, и Донна может сосчитать каждую складку вокруг его рта. Она набирает воздух в лёгкие и замирает, надеясь, что возникшая вдруг неловкость сейчас пройдёт. Можно свести всё в шутку, проронить ничего не значащую фразу, которая уже вертится на языке, срываясь с кончика, потому что они так привыкли, потому что это их естественный механизм защиты, реакция по умолчанию, и Донне кажется даже, что это было бы самым правильным. Но она не хочет обесценивать его признание, не хочет разрушать едва наведённые между ними мосты, и Донна знает его, знает, что ему всегда было нужно от неё, но о чём он никогда не сможет попросить вслух. — Я не должна была ничего от тебя скрывать, — мягко отвечает Донна, возможно, слишком мягко, и замечает, как мгновенно меняется лицо Харви и уголки его рта чуть приподнимаются. Он кивает сдержанно и коротко и снова касается её ноги, мягко поглаживая кожу кончиками пальцев. Донна легко уступает ему, выпрямляет ноги, вновь укладывая их Харви на колени и скрещивая щиколотки. Она шутит, Харви смеётся, и его смех звучит устало, но совершенно привычно. Только тогда Донна вспоминает, что можно дышать. iv. Дом отца стоит пустым почти год, собирая пыль. Все дела Харви уладил, ещё когда приезжал на похороны: уплатил все налоги, разобрался с закладной, оставил адрес для пересылки квитанций — после чего с головой ушёл в работу, оправдывая очередным слиянием или судебным заседанием своё нежелание возвращаться. Счета приходят каждый месяц, Харви видит их иногда под бумагами, лежащими на столе Донны, но никогда не упоминает, и Донна оплачивает их, не говоря ни слова. Проходит семь месяцев, прежде чем она заговаривает о продаже дома, ещё два ей требуются, чтобы убедить Харви нанять риелтора, и один — чтобы заставить поехать туда на выходных и всё подготовить. Харви наотрез отказывается платить кому-то другому, чтобы те разбирали вещи его отца, справедливо полагая, что чужие люди отнесутся к ним, как к мусору, и он просто не может этого позволить. Лишь один раз Донна затрагивает его брата: «Тебе стоит позвонить ему, он будет рад помочь», — говорит она негромко тем особым мягким тоном, который использует так редко, что его непривычность всегда действует на Харви нужным ей образом. Однако в этот раз Харви сворачивает разговор, заявив, что у Маркуса и так хватает проблем и теперь, после смерти отца, именно на Харви лежит обязанность защищать брата от подобных неприятных вещей. Маркус закалён теми же жизненными обстоятельствами, что и Харви, но, даже будучи таким же сильным, всё равно остаётся намного более хрупким. Харви уверяет её, что справится один, но Донна всё равно приезжает к нему в пятницу утром с дорожной сумкой и отменяет все его встречи, чтобы они смогли выехать пораньше. Машину ведёт Харви, и Донна всю дорогу отвлекает его, переключая каналы радио и закидывая ноги на торпеду. Харви знает, что она делает и зачем: пытается втянуть его в спор, чтобы он не ушёл в себя, погрузившись в размышления, — и он благодарен ей за это. Харви открывает рот, чтобы сказать ей об этом, но не может подобрать слова, и они застревают в горле, так и оставшись непроизнесёнными. Впрочем, понимает Харви, говорить ничего и не нужно. Донна знает всё и так. Первую ночь они проводят без сна. Харви честно пытается заснуть, но он слишком глубоко травмирован своим прошлым, оживающим здесь, в стенах родного дома, пронизанных присутствием его отца. Донна обнаруживает его на кухне спустя два часа после того, как они пожелали друг другу доброй ночи. Она делает глоток виски из его стакана и принимается упаковывать посуду, заворачивая её в старые газеты и аккуратно складывая в коробку с пометкой «осторожно, стекло». Они вместе следуют из одной комнаты в другую, начав с кухни. Донна смеётся над его детскими фотографиями и чихает от клубящейся в воздухе пыли. Харви рассказывает ей истории о каждом из снимков, об отце, о воскресных днях вместе, когда тот учил его чувствовать вес бейсбольного мяча в ладони и подкручивать его при броске, как делают профессиональные игроки, каким Харви мог бы стать сам, если бы всё сложилось чуть иначе. Она отмывает стены от следов, оставленных сигарным дымом, пока Харви складывает в коробки вещи из своей комнаты и комнаты брата. Она готовит ему ужин, заставляет пить воду вместо виски, молчит, когда ему требуется тишина, и говорит, когда ему требуется чей-то голос, чтобы заглушить мысли в его голове. Харви осознанно оставляет кабинет отца напоследок. На полу у двери всё ещё стоит забытая с прошлого раза коробка, в ней лежат несколько фотоальбомов, пара книг и фотография Харви лет восьми с братом, неловко прижимающимся к нему. Он уже пытался разобрать кабинет в ночь после похорон, но утрата была ещё совсем недавней, и въевшийся запах сигар и знакомые предметы вызвали слишком сильную боль. В комнате сумрачно из-за отсутствия света и обилия вещей, и когда Донна отдёргивает шторы, впуская внутрь солнце, от контраста болят глаза. Всё здесь выглядит точно так же, как и перед самой смертью отца: саксофон в углу, недокуренная сигара на журнальном столике у потёртого кресла, бутылка дорогого алкоголя на рабочем столе. У Харви сдавливает горло, когда он оглядывается по сторонам, вспоминая все те ночи, которые он провёл здесь ребёнком, слушая с восхищением, как отец говорит о музыке — так, как сам Харви говорит порой о праве. Донна точно улавливает момент, когда что-то в нём начинает ломаться. Её пальцы сжимаются на его предплечье, но по какой-то неясной причине от этого прикосновения становится только хуже. Харви решительно подходит к книжному шкафу и начинает с него, принимаясь разбирать документы, книги и стопки нотных листов, испещрённых неряшливыми пометками отца. Царапающий звук иглы, касающейся винила, привлекает его внимание, когда Донна ставит пластинку в проигрыватель. Её руки чуть дрожат, и Харви вспоминает вдруг, что она тоже любила его отца и ей тоже должно быть сейчас больно и тяжело. Он берёт со стола бутылку виски, разливает его по стаканам и протягивает один из них Донне. Та благодарно улыбается в ответ. Они перебирают вдвоём всё, каждую мелочь: старые надорванные фотографии с засвеченными углами, альбомы без обложек, обложки без альбомов, книги с обтрепавшимися корешками, ноты и тексты песен, тонкие листы с выписанными на них цитатами... Наконец, все вещи отправляются в коробки, ценные и значимые предметы отдельно от неважного барахла. Харви и Донна садятся на диван и наблюдают за тем, как лучи заходящего солнца заполняют кабинет золотистой дымкой. Харви без задней мысли сжимает её ладонь, переплетая пальцы. Из проигрывателя доносятся мягкие звуки игры Джона Колтрейна. — Спасибо, что приехала со мной. v. Когда Майк становится ассистентом второго года, Донна затаскивает их всех в дешёвый бар в паре кварталов от её квартиры, просто чтобы полюбоваться на то, как Харви некомфортно ёрзает первые минут десять. Они сидят втроём, пьют дерьмовое пиво и ещё более дерьмовый виски, неприятно обжигающий горло при каждом глотке, обмениваются старыми анекдотами про Луиса, словно это какая-то привилегия, доступная теперь Майку, и слишком много шутят про то, что их мальчик стал совсем большой. Рейчел появляется в самый разгар веселья и неловко подсаживается к Майку. Тот к этому моменту уже изрядно пьян стараниями подначивающей его Донны и Харви, который заставил его выпить три шота подряд под предлогом того, что это такая традиция. Остаток вечера Харви и Донна развлекаются, наблюдая за парочкой, слишком увлечённой «незаметным» флиртом. Где-то после полуночи Харви отправляет Майка и Рейчел по домам, посадив в разные такси, несмотря на уговоры Донны позволить природе взять своё. Сами они остаются в баре, задерживаясь там гораздо дольше, чем стоило бы. Донна сидит на высоком стуле, зацепив ногой нижнюю перекладину, и они говорят про «Янкиз», про её родителей, делятся историями о не слишком благоразумных поступках, совершённых во времена вседозволенной молодости. Она потягивает пиво, пока Харви оживлённо рассказывает, как он врезался в почтовый столб на машине своего отца, умудрившись при этом избежать не только лишения прав, но и даже оплаты ремонта. Разговор естественным образом перетекает на его отца, становясь постепенно более личным, глубоким и откровенным — настолько, насколько Харви может позволить себе только с Донной. Она не задаёт вопросов и не вдаётся в подробности, просто внимательно слушает, грея бутылку пива в ладонях. Ей невольно приходит в голову, что это всегда было самым лучшим и самым раздражающим в их отношениях — то, что даже спустя более десяти лет знакомства, проникания и врастания в жизни друг друга, они по-прежнему не способны открыться полностью, продолжая скрывать какие-то детали из своего прошлого не то из чувства самосохранения, не то по какой-то ещё причине. Причине, которую они не решаются назвать и старательно игнорируют, как несущественную, но которая связывает их и пульсирует вместе с током их крови. На танцплощадке они оказываются почти случайно. Вот Донна, увлечённо жестикулируя, рассказывает дурацкую историю о том, как нечаянно организовала недельную сидячую забастовку на втором курсе, — а в следующий миг Харви уже тащит её прочь от барной стойки, утверждая, что не может её расслышать из-за слишком громкой музыки и студентов за соседним столиком. Донна держится на ногах не вполне уверенно, алкоголь нарушает координацию, но пальцы Харви, сжимающиеся вокруг её запястья, помогают сохранить устойчивость, служа своего рода якорем. Харви притягивает её к себе. Донне становится вдруг жарко; кровь разносит виски по телу, голова начинает идти кругом. Руки Харви ложатся на её талию, сжимая сначала слишком сильно и лишь затем расслабляясь, словно он боится показать собственную неуверенность. Его прикосновения отдаются во всём её теле, и Донне требуется время, чтобы привыкнуть. Она обхватывает его за шею и слышит, как он негромко мурлычет, вторя музыке. Желание накатывает волной, захлёстывая сразу с головой, и оседает в основании позвоночника. Донна пытается стряхнуть его, пытается не думать о том, как приятно ощущать тело Харви, прижимающееся к ней, и слышать его тихий низкий голос у самого уха, рассказывающий какую-то очередную историю, которую она даже не пытается запомнить. Они даже не танцуют, просто держатся друг за друга, сливаясь в единое целое, и покачиваются под музыку, позволяя всем присутствующим быть свидетелями их глупости. Донна хорошо помнит, как это было в первый раз, — какой-то корпоратив в прокуратуре, их первый год совместной работы. На Харви был великоватый ему костюм и слишком узкий галстук, на Донне — слишком скромное платье, и Харви постоянно наступал ей на ноги. Иногда она жалеет о том, что лишь немногие знают, каким он был тогда, но ей нравится ощущение эксклюзивности, чувство собственничества, отзывающееся приятным теплом в животе, когда она вспоминает, что является одной из этих немногих. В какой-то момент её выдёргивает из воспоминаний внимательный взгляд Харви, слишком мягкий, слишком уязвимый, выбивающий почву из-под её ног. Она пытается пошутить, но произнесённая фраза беспомощно повисает в воздухе, пронизанном притяжением и желанием, столь явно читающимся во взгляде Харви, что у Донны перехватывает дыхание. Она первой отводит взгляд. Их отношения всегда были утомительной игрой из компромиссов и взаимных уступок и, возможно, останутся таковыми всегда. Откровенность никогда не была частью этой игры, и они совершенно не умеют пользоваться подобными моментами, когда так легко можно было бы признаться друг другу в своих мыслях и желаниях, отдавшись на волю судьбы. Но они оба слишком привыкли изображать равнодушие и прятать свои чувства, проявляя их лишь случайными мимолётными вспышками. Это защитный механизм, который позволил их отношениям просуществовать так долго, а им самим остаться друзьями, коллегами и, что самое важное, напарниками. Поэтому Донна просто улыбается и притягивает Харви ещё ближе. Начинает играть следующая песня, смутно знакомая, но Донна не может её опознать — в отличие, конечно же, от Харви, который тут же начинает мурлыкать мотив ей на ухо, и вибрация его голоса отдаётся внутри неё. Донна закрывает глаза, просто наслаждаясь моментом и мечтая о возможности невозможного. Это всё, что она может себе позволить, но этого вполне достаточно.