***
Он с самого начала не собирался тратить особо много времени на прощание, потому что Джону уже нужно было одеваться и ехать; дорога впереди долгая, а октябрь погодой не баловал – над Лондоном сгущались тучи… Собирался дождь. А вообще-то, если уж быть честным до конца – он просто ненавидел прощания… и вообще всякие такие ситуации: двусмысленные, неловкие, молчаливо-затянутые, когда вроде бы и надо что-то из себя выдавить, да уже нечего… Джон же – Шерлок чувствовал это спиной – тоже вроде как не собирался ничего говорить. Доктор сидел в своем кресле, но в этот раз, против обыкновения, не глядя в ноутбук или газету… И не сжимая в руках чашку свежезаваренного ароматного чая «Эрл Грей», в приготовлении которого он был настоящим мастером (точно такая же исходящая паром чашка уже стояла и перед Шерлоком, не дожидаясь отдельной просьбы с его стороны) …и не смеясь – по-детски радостно, открыто, от всей души, как это умел делать только он – над очередной «бурчалкой», выданной только что вернувшимся разъяренным соседом в адрес сотрудников ярдовской полиции… и не потешаясь над озвученными бесящимся всё больше Холмсом вполне обоснованными претензиями к их профессиональным качествам, в которых капитану в отставке вдруг что-то почему-то показалось ужасно смешным… И тогда Шерлок тоже невольно расслаблялся, отмякал, и зачастую даже начинал смеяться вместе с радостно захлёбывающимся другом – невозможно было оставаться равнодушным к этому чистому внутреннему свету, даже при самой легкой улыбке ярче южного солнца озаряющему родные до боли черты, к теплу, собирающемуся вокруг таких синих-синих глаз в тонкие лукавые лучики… Но сегодня все было совсем не так, как всегда – бывший военный доктор сидел неподвижно и понуро, сгорбив сведенные плечи и опираясь локтями о колени. Его надежные, уверенные, всегда такие крепкие руки с небольшими, но хирургически-точно очерченными кистями бессильно свешивались вниз, опущенная голова поникла – словно мышцам шеи было слишком тяжело удерживать её, клонящуюся под грузом печали, забот и тягостных мыслей… А Шерлок стоял у открытого окна гостиной и молча курил, глядя на бьющиеся на ветру деревья и рваные клочья едкого дыма, что оставляли за собой вечно торопящиеся куда-то автомобили. Им и в самом деле уже не о чем было говорить. Ссоры, споры и крики осточертели до ужаса, насквозь пропитав стены их когда-то уютной квартирки на Бейкер-стрит, и теперь вся эта аморфная масса взаимных упрёков и невысказанных претензий непрерывно сочилась наружу, отчего королевские лилии на испорченных несколько лет назад обоях постоянно источали удушающий и становящийся комом в горле аромат горько-ядовитой патоки непонимания и обид… От этого густого, тяжёлого, отравляющего воздух запаха давило в висках и перехватывало гортань, и консультирующему детективу и его соседу становилось трудно не только думать, но и дышать в этом густо замешанном на тишине смоге, и поэтому их неоднократные попытки сесть друг напротив друга и спокойно разобраться во всем тоже уже утратили всякий смысл. …Сминая в длинных, отвратительно подрагивающих пальцах очередную невзначай сломанную сигарету, Шерлок с каким-то мазохистским удовольствием думал, что, несмотря на свой безотказно работающий дедуктивный метод, он так и не научился разбираться ни в человеке, ни в человеческой природе… и что мрачно насупленный, наглухо замкнувшийся в своём молчании Джон наверняка тоже думает сейчас именно об этом… точнее – даже не думает, а наверняка интуитивно понимает момент и чувствует все его, Шерлока, мысли. И поэтому детектив просто курил и непрерывно смотрел за оконное стекло на потемневшее и всё сильнее сочащееся сливово-чернильной тьмой лондонское небо – смотрел вот уже полчаса, не оборачиваясь и ничего не говоря. А ещё Шерлок впервые в жизни надеялся, что ошибся, и что его лучший друг вот в этот вот самый момент вовсе не сидит с опущенной головой, уставившись неподвижным, отсутствующим взглядом в пол. Прислонившись плечом к ледяному стеклу, в которое совсем уж распоясавшийся ветер горстями швырял промороженные ночью листья, мелкие камушки и частички земли, клочки разорванных бумажек и прочий сор, сметённый им с опустевших в ожидании приближающегося дождя улиц, детектив усиленно пытался включить воображение и представить со стороны свой внешний вид и то, как смотрит… верней, как, наверное, мог бы смотреть на него сейчас Джон. Не сложись между ними вся эта нелепая ситуация. Воображение сбоило, но работало: отставной капитан Джон Хэмиш Ватсон – врач и солдат, капитан армии Её Величества Королевы Великобритании; сосед и по совместительству лучший друг Шерлока Холмса; тот, кто уже на вторые сутки после знакомства, ни секунды не раздумывая, всадил пулю в маньяка-таксиста, угрожавшего (пусть это так и не было потом доказано в ходе жарких гостиничных дебатов) жизни детектива; тот, кто, будучи с головы до ног обвешанным взрывчаткой, без всяческих там сомнений и рефлексий накинулся на злодея-консультанта Джеймса Мориарти, пережимая тому горло и крича – самозабвенно и отчаянно: «Беги, Шерлок, беги!»; тот, кто, не споря, не колеблясь и не задавая лишних вопросов, шёл туда, куда, очертя голову, бросался Шерлок Холмс; тот, кто тенью следовал за ним по пятам в любые «горячие точки» – но не как послушный и преданный пёс, а как соратник и воин, прикрывающий спину возможно идущего на смерть товарища с оружием в руках; тот, кто… в общем, вот этот вот самый человек сейчас тихо и мирно сидел в своем любимом кресле и, подложив под локти подушку с вышитым «Юнион Джеком», пристально и задумчиво смотрел на него… Доктор Ватсон вовсе не был рассеянным или растяпистым, как это могло бы показаться на первый взгляд постороннему человеку. Коренастый, немного неуклюжий – он, тем не менее, обладал основательностью в движениях и глазом острым и зорким – иначе ему было бы не выжить в афганской мясорубке… Ведь всегда нужно сначала увидеть, чтобы потом правильно отреагировать. Конечно, Шерлок уже неоднократно мог убедиться, что его сосед умеет наблюдать. Как и делать из увиденного правильные выводы. И сейчас – Шерлок на это надеялся – Джон наблюдал за ним. И сам Шерлок тоже наблюдал за собой, стоящим у окна – наблюдал его глазами, синими глазами Джона… Он рассматривал свои собственные голые ступни, поставленные вместе; такие узкие, нежные и красивые – ничуть не менее нежные и красивые, чем любовно оберегаемые, ухоженные женские ноги – а затем поднимал взгляд на светло-серые домашние штаны из мягкого мятого трикотажа – уютные, немного мешковатые и уже слегка растянутые, но не скрывающие ни невероятной длины таких крепких, выносливых ног, в погоне за очередным преступником пожирающих милю за милей, словно лесной пожар, ни дразнящей округлости ягодиц, денно и нощно сводившей доктора с ума своим совершенством. Нелепые пижамные штаники, которые так ему шли – они купили их всего каких-то полгода назад, когда всё еще не стало настолько плохо… Изображение мигнуло, и картинка перед ним поменялась. …Он тогда без возражений примерял всё подряд, ураганом проносясь вдоль рядов и хватая с полок и вешалок каждую вещь, на которую указывал ему Джон – в каждом отделе каждого магазинчика – и они оба дико веселились, просто катались со смеху, пока потешно кривляющийся Шерлок, ни с того ни с сего вспомнивший вечера детской и юношеской самодеятельности, в далёкие годы отрочества проведенные им на шатких подмостках школьного театра, выходил к Джону, терпеливо ожидающему его у кабинки для переодевания. И взрослый серьёзный доктор хохотал просто как безумный, глядя на всегда такого чопорного и надменного консультирующего детектива, изображающего перед ним то надутую даму, то беспризорника, то пьяницу, то туповатого полицейского, работающего под прикрытием, то балетного танцора… Стройные и ясноглазые продавцы-консультанты и молоденькие кассирши, заслышав такой дикий ржач, сначала пугались и вздрагивали, но уже спустя несколько секунд наблюдения за этой невозможной пантомимой тоже неизменно начинали улыбаться, а потом и откровенно хихикать, перешёптываясь при виде забавной парочки. Тогда Джон замолкал, немного краснел и, наконец, вовсе смущался, а Шерлок, напротив, задирал ещё выше свой псевдоаристократический нос и, так и не выходя из образа придворной фрейлины первой половины девятнадцатого века, гордо дефилировал на выход мимо обслуживающего персонала, сопровождаемый дружным «Всего доброго, приходите ещё!» и прыскающим в кулак, побагровевшим от тщетно загоняемого внутрь смеха доктором… А в перерывах между посещениями магазинов мужской одежды они забегали в многочисленные летние кафе, чтобы передохнуть и основательно подкрепиться, никуда не торопясь… С наслаждением окунуться в бесстыдную пищевую оргию (выражение из лексикона Майкрофта Холмса), заказав двойную порцию фиш-энд-чипс… ну, или просто перекусить на скорую руку, наспех сжевав по сэндвичу с помидорами, сыром и курицей; присев на кованую скамеечку – прямо напротив огромного постера, торжественно объявляющего о скором возвращении на сцену одного из основателей австралийского поп-рок-дуэта «Savage Garden», выпить по чашечке кофе со сливками и мороженым, и вновь с головой нырнуть в зеркально-трикотажный омут, ещё до недавнего времени так самозабвенно ненавидимый Шерлоком… Однако фыркающий презрительно-возмущенной кошкой детектив ныне соглашался терпеть даже его – и даже, кажется, постепенно учился получать от шопинга удовольствие – лишь бы только он был с ним рядом всё это время… Лишь бы рядом с ним постоянно находился Джон, чьими глазами смотрел на себя сейчас Шерлок. …Он любил себя. …Столбик пепла упал вниз с кончика его сигареты, не выдержав собственного веса, и часть тончайшего сероватого праха, разлетевшись в воздухе, попала на светлую ткань. Шерлок лишь глянул мельком и снова поднял невидящий, обращенный вовнутрь взгляд – он не хотел прерывать наблюдение – и вновь (будто бы) принялся разглядывать город за окном. Он понимал, что поступает сейчас нехорошо и неправильно, «влезая» к Джону в голову, «подключаясь» к его глазам… но всё равно без стеснения делал это, как делал уже много десятков раз, хотя и чувствовал всегда при этом легкий стыд. Но слишком уж велико было это искушение – видеть, как хотя бы один человек в целом мире смотрит на него; смотрит с затаенной гордостью и восторгом, смотрит без пренебрежения и высокомерной брезгливости, и без этого такого знакомого детективу-консультанту напряженно-испуганного отвращения на лице – выражения, с каким, наверное, смотрели бы на медленно приближающегося хирурга-вивисектора белые кролики и лабораторные крысы… конечно, при условии, если бы эти твари божии обладали разумом и интеллектом и понимали, кого именно они видят перед собой. …Горький дым резанул язык, и рот наполнился противной полынной слюной. Шерлок незаметно, но от этого не менее тяжело вздохнул и затушил докуренную до самого фильтра сигарету в уже почти полной пепельнице, стоящей на подоконнике. Что ж… В конце концов, теперь уже поздно выяснять, чья вина больше и весомее, да и вообще – какое это может иметь значение?.. Особенно сейчас – когда ни извиняться, ни пытаться ещё что-то спасти ни сил, ни желания у них обоих уже не осталось. Сложившаяся ситуация была, как всегда, совершенно по-идиотски пуста – просто накопился груз недосказанностей, невыясненных отношений, неразрешённых вопросов и прочих крупных и мелких обид… Вот он и обратился, в конце концов, истерически-радикальным решением – раз уж мы, такие-сякие, до того не подходим друг другу, значит, надо разбегаться, пока не начали хвататься за бутылки или шприцы с кокаином… или втыкать друг другу под рёбра любовно отточенные разбившимися иллюзиями и обманутыми надеждами слова-ножи… А острый нож, как всем известно, убивает человека ничуть не хуже атомной бомбы. «Прости меня, Шерлок, но я так жить больше не могу. И не хочу. Я… я должен уйти». Идиотизм. Наверное, в какой-то момент у Джона просто не осталось сил скрывать это тошнотворно-холодное презрение к самому себе, зародившееся в тот самый день, когда он узнал об обмане с самоубийством… Было похоже, что его лучший друг и любовник, несмотря на внешнее благополучие их совместной жизни, в конце концов устал реанимировать свою смертельно раненую гордость, пораженную и раздавленную осознанием того, как подло и несправедливо обошёлся с ним тот, кому он отдал всё… Отброшенный в сторону телефон и шаг вперед, в пустоту; развевающиеся в полёте полы пальто и глухой, тошнотворный звук, когда тело ударилось об асфальтовое покрытие… «Шерлок, Шерлок… Я врач, пропустите меня, дайте мне пройти!» «К нему нельзя!» …лужа, чёрным нимбом расползающаяся вокруг перепутанных кудрей – навеки утративших свой матово-шелковистый блеск, набрякших на концах от крови… «Пропустите меня – это мой друг…» Мраморное холодеющее запястье, бессильно упавшая рука… «Отойдите, отойдите все!», «Пожалуйста, дайте мне… Боже мой, нет… не может быть… Боже мой…» «Джон, Джон, пожалуйста, успокойся!» Отчаянные, на надрыв, крики и тяжёлое отсутствующее молчание, ослепительно-наглая белизна и яркий, режущий глаза свет приемного покоя… ампулы, стерильные иглы… растирание ледяных ладоней и ударяющий молотом в нос запах нашатырного спирта… неотложное отделение неврологии и сосредоточенные, немигающие взгляды лучших в городе специалистов по нервно-психическим заболеваниям, экстренно переброшенных кем-то с рабочих мест на помощь доставленному «неотложкой» коллеге-врачу… кататонический ступор и рекомендации, безоговорочно выведенные коллегиальным решением… полный покой и исключительно положительные эмоции… регулярные приёмы у психотерапевта, Аconitum, Ignatia* и всё такое прочее. Твою же мать, и как только он мог допустить такое?!.. …Значит – на сей раз его стойкий оловянный солдатик решил сдаться первым, хотя, вероятно, понимать всю инфантильно-бредовую сущность ситуации они начали практически одновременно. И вот сейчас Джон, его глупый, доверчивый, такой горестно-наивный Джон сидел позади него и думал. А Шерлок, прикрыв глаза закипающими влагой веками, бессовестно сканировал его мысли – так, словно череп его лучшего и единственного друга-спасителя-любовника был сделан из стекла. И этот тончайший, точнейший сканер посылал своему пользователю сигналы о том, что исследуемый объект уверен в том, что думает… а думает он о том, что консультирующий детектив действительно желает расстаться… и отчаянно ждёт опровержения этому. А Шерлок, не понимая и даже не пытаясь понять причин такого своего поведения, садомазохистски молчал, спускаясь всё ниже и ниже по извилистой лестнице Чертогов Памяти, где, ругаясь на чём свет стоит и срывая ногти в кровь, сдирал с дверей крест-накрест наколоченные доски… Он заходил в самые отдаленные комнаты, заполненные грязью и сором, с углами, затянутыми паутиной, где с уничижительной дотошностью извлекал из глубин облезших, облупившихся гардеробов белое полотенце официанта, винтажные роговые очки и свой шутовской наряд. Он издевательски-бережно поднимал запыленные крышки уродливых дубовых сундуков задвинутых в дальний угол воспоминаний, с мстительным наслаждением разглядывая праведно-возмущённое лицо женщины, с надутым видом сидящей напротив Джона за ресторанным столиком. И, глядя в помутневшее, навсегда утратившее былую чистоту зеркало на искорёженной, потрескавшейся стене, он видел в нём его, потрясенно вскинувшего на внезапно воскресшего друга свои когда-то такие яркие синие глаза… видел дрогнувшие и резко сжавшие бокал загорелые пальцы и светловолосую голову – как всегда аккуратно, по-армейски коротко подстриженную, где в золотисто-пшеничных волосах так сильно прибавилось седины… и кулак, ударивший покрытую кружевом скатерти поверхность ни в чём не повинного стола… и свои разбитые, но всё так же упрямо поджатые губы… «Джон, прости… я не мог тебе сказать». Тогда Шерлоку действительно пришлось несладко, но он по природе своей был куда отходчивее своего соседа, и поэтому морально-психологические последствия той двусмысленной и тягостной для всех сторон-участников истории повлияли на него, пожалуй, немного меньше, чем на кого бы то ни было… Возможно, это объяснялось тем, что консультирующий детектив, отчасти чувствуя за собой вину, в глубине души всё-таки признал её, как признал право Джона Ватсона отреагировать, и перестал дуться на друга намного раньше, чем следовало бы… хотя и не желал этого показывать. Когда выяснилось, что беременность Мери была фиктивной, и Джон, покидав в чемодан бритвенные станки, зубную щетку и кое-что из вещей, опять переехал на Бейкер-стрит, Шерлок втайне возликовал… но, как впоследствии выяснилось, рановато. Конечно, после завершения длительной и крайне неприятной процедуры развода Джон вернулся и вновь занял свою спальню, так и простоявшую почти год нетронутой (миссис Хадсон с поистине маниакальным упорством отказывалась сдавать освободившуюся жилплощадь кому-либо ещё, с сочувствующим ехидством отвечая своему единственному квартиранту, что, во-первых, «она ему не домработница и посему жильцам неподотчетна», а во-вторых, «деньги – это зло, а зла у неё и так хватает»), однако на этом все перемены закончились. Заново обосновавшийся в некогда покинутом доме доктор просто хмуро и отстраненно перемещался по квартире, сурово отвечал на немногочисленные вопросы детектива, сухо и безразлично задавал свои… и, как теперь выяснилось, при этом точно так же, как и Шерлок, отчаянно, панически боялся того, что, несмотря на совместное проживание и регулярный, восхитительный секс, на самом-то деле между ними всё кончено… В полном соответствии со свойственной ему манерой относиться с пренебрежением к разного рода человеческим эмоциям (если, конечно, они не являлись причиной для совершения очередного любопытного преступления), Шерлок особо не вникал в эту, как он презрительно отзывался при разговорах с братом и миссис Хадсон, «массу головных болéй»; он не пытался изучить и проанализировать симптомы и течение этой нравственной болезни, неотвратимо пускающей метастазы в их с Джоном нерушимую, крепчайшую, спаянную кровью и временем духовную и физическую связь, как не пытался оценить, сколько ещё это может продолжаться. Ему было ясно только одно – расставаться с Джоном ему не хотелось. А, значит – об этом не может идти даже речи. Вернее, не могло. Если бы Джон не сдался. И потрясённый Шерлок с ужаснувшей его отчетливостью понял, что его скрипка больше не является первой. Теперь каждый инструмент в оркестре их отношений играет лишь ту партию, которая угодна ему – Джону Хэмишу Ватсону. И дирижер у этого оркестра тоже теперь был только один. …Вот уже месяц они спали и обедали порознь, а если время от времени и ужинали вместе, то молча. Шерлок усиленно старался не показывать вида, что всё замечает, неизменно бесился, но первым не заговаривал, пряча потерянный взгляд в нетронутой тарелке. А когда Джон домывал последнюю чашку, тщательно протирал её, аккуратно ставил в буфет и, тихо произнеся напоследок уничтожающе-доброжелательно-вежливое «Спокойной ночи», поднимался к себе, Шерлок подходил к окну, вытаскивал из почти пустой пачки очередную сигарету и щелкал зажигалкой, горестно созерцая вечерний пейзаж за окном. Он вот уже несколько лет не курил – по крайней мере, постоянно, теперь же покупал сигареты блоками и держал их под замком в своей спальне, демонстративно-обиженно не реагируя на увещевания миссис Хадсон, которая (не иначе как с подачи продолжавшего незримо заботиться о нём доктора) ежедневно, как по расписанию, самозабвенно и с полной отдачей обрабатывала детектива на предмет «на пустой желудок курить вредно». Шерлок неизменно узнавал готовящуюся проповедь по одному только вступлению, моментально понимая, кто приложил руку к этому «Аве Мария»** – «Шерлок, ты опять ничего не съел за ужином! И всё равно куришь…» В каждом её слове звучал он – Джон. Его Джон… Кто же ещё. И Шерлок, дергая плечом на выпевание баллады «О вреде, который курение наносит здоровью», вытаскивал сигарету за сигаретой и выкуривал их – одну за другой. Но миссис Хадсон, тем не менее, ни разу из гостиной не прогнал – ведь её голосом с ним разговаривал Джон. Разговаривал почти так же, как когда-то, и смотрел точно так же, как смотрел раньше. И Шерлок, выдыхая из трепещущих от волн нежности лёгких дым, внимательно слушал его слова, музыкой звучавшие в голосе их квартирной хозяйки, и смотрел на себя со спины – смотрел синими глазами Джона… Он себя просто обожал. И поэтому много раз задумывался над тем, что теперь у него есть возможность выйти из этой ситуации победителем, расстаться с Джоном, не оставшись при этом посмешищем, и начать что-нибудь новое, но… Потухшие, усталые глаза, измученные беспросветной тоской, неоднократным обманом и напрасным ожиданием неизвестно чего – эти глаза смотрели на него из бездны его собственной предательской души, и Шерлок мучительно краснел и опускал взгляд перед самим собой, одновременно презирая себя и радуясь, что всё это – только иллюзия… Но потом брал себя в руки и продолжал смотреть себе прямо в лицо – смотреть честными и открытыми глазами Джона Ватсона. Он ДЕЙСТВИТЕЛЬНО любил себя. А иногда – совсем-совсем редко – происходило не просто подключение, а полное слияние с объектом: слияние, полное чувств, звуков, запахов, вкусов, воспоминаний… И тогда Шерлок просто на стены лез оттого, что не знал, где он и что ним… и от осознания того, что он, такой непутевый и безалаберный, может вляпаться в какую-нибудь опасную для жизни и здоровья историю… или вовсе однажды бросить его – такого маленького и невзрачного военного доктора со звездчатым шрамом на левом плече… (тут у этого военного доктора – или всё же у консультирующего детектива? – неизменно начиналась невидимая истерика) …и неизвестно ещё, что из этого было хуже. Нет, хуже, всё-таки, пожалуй, первое. Но детектив доктора не бросал. Когда Джону, даже не догадывающемуся о постоянной за собой слежке, доводилось общаться с юными и привлекательными особами женского пола, он невольно – да и вольно тоже – всё время сравнивал их со своим тайным наблюдателем и приходил в ужас от открывшегося ему убожества. С некоторых пор он перестал понимать этих женщин вообще… Если даже они были и хороши внешне, то на поверку оказывались настолько бестолковы и далеки от всего, чем жил и дышал Джон Ватсон, что измученному требованиями этикета при общении с противоположным полом доктору хотелось поскорее отделаться от своей уже призывно трепещущей накрахмаленными ресницами спутницы, чтобы не видеть её мерзкого розового язычка, облизывающего покрытые слоем приторно-липкой помадой тонкие или пухлые губки… Ему хотелось бежать, нет – нестись прочь сломя голову; нестись, пока перед ним не окажется та самая дверь с медным молоточком под цифрой «221». Ему до боли, до судорог, до остановки дыхания хотелось толкнуть с разбега эту дверь, вихрем взнестись наверх, в три прыжка преодолев все семнадцать ступенек, чтобы увидеть, обнять… поцеловать его – Шерлока Холмса, единственного в целом мире консульти… нет – просто единственного в целом мире. Вот так. …Шерлок прикрывал глаза, чтобы удержать выступающие на ресницах слезы – они щекотались и мешали ему любоваться собой. А ведь он и в самом деле красив, может быть, даже красивее всех на свете… Но что точно красив – это подтвердит любая женщина Джона, которая хотя бы один раз видела его… а также и любой мужчина. И, кроме того, он ещё и нечеловечески умён, и интеллектуально превосходен, и одухотворён… и вообще – он просто потрясающий! Так говорил ему Джон, а уж в этом-то Джону можно было поверить без оглядки – ведь он знает его, Шерлока Холмса, как никто, знает так, как не знает его ни один человек на всём белом свете, включая родителей и старшего брата. Впрочем, включая и самого Шерлока. …Пока он смотрел за окно, сигарета догорела и обожгла ему пальцы. Шерлок вздрогнул, выронил обуглившийся с одного конца фильтр и, досадуя на свою неловкость, неловко шмыгнул носом. Присев, он поднял окурок с ковра и виновато посмотрел на Джона: не далее как сегодня утром доктор тщательно пропылесосил всю квартиру – оставляя за собой просто исключительную чистоту, словно убираясь после вынесенного из дома покойника… Однако опасения оказались напрасными – бывший друг и любовник так и не поднял головы, словно намереваясь проглядеть в полу сквозную дыру, чтобы после его ухода Шерлок мог знать, испеклись ли уже пирожки миссис Хадсон и не пора ли отправляться на кухню. Шерлок Холмс хмыкнул, снова перевел взгляд за окно и задумчиво побарабанил пальцами по стеклу. Пожалуй, оркестровку пора было заканчивать. – Сейчас пойдёт дождь, – сказал он то, что и так было понятно. Джон поднял голову – Шерлок тоже мог видеть это, даже не поворачиваясь к нему. Сухие, поблекшие губы дрогнули: – Тогда мне лучше поторопиться, если я не хочу вымокнуть. – А разве тебя кто-то здесь задерживает? – «…или гонит?!» – ненависть к самому себе, азотной кислотой вскипевшая в горле от прозвучавших в голосе высокомерных ноток, заморозила, пережала адамово яблоко и чудом помогла не разрыдаться – унизительно и позорно, прямо на глазах у победителя. – Ты меня не проводишь? – казалось, это отчаяние можно было потрогать. Выжать и слить в стакан. Ага, и ещё капельку никому не нужного теперь семени сверху. «Взболтать, но не смешивать». То, что надо… – А стóит? – усмехнувшись горько и зло, вопросом на вопрос ответил он, зябко поводя плечами и засовывая руки поглубже в карманы штанов. – Ну, тогда пока… – за его спиной Джон поднялся с кресла, потоптался пару секунд и, натянув куртку и забросив на здоровое плечо свой старый армейский рюкзак – тот самый, с которым он переступил порог этой комнаты тысячу лет тому назад – двинулся к выходу. – Джон! Подожди… – он натужно сглотнул льющиеся в горло слезы с привкусом горькой полыни – раз, другой – и, справившись с голосом, продолжил: – Подожди, я тебя провожу. И зонт не забудь – всё, дождь уже начался… Они спустились вниз и как по команде остановились. Они стояли друг напротив друга на площадке перед закрытой пока что дверью, понимая, что, как только один из них шагнёт за порог, пути назад ему уже не будет… Они стояли в молчании – неловком, тяжёлом и таком же ледяном, как падающая с неба гильотинным ножом вода – острая и не знающая жалости ни к кому из живущих, даже к тому, кто так покорно и обречённо склоняет перед ней самую повинную на свете шею… Для того чтобы задать самый главный для него сейчас вопрос, Шерлоку потребовалось собрать в один кулак всю свою волю, раздавив в другом остатки гордости. У него получится… У него всё всегда получалось, с самого детства, и сейчас получится. Должно получиться… – Ну… прощай, Шерлок. Может быть, ещё свидимся. Джон будто бы хотел сказать что-то ещё, но замолчал и неловко завозился с молнией куртки, теребя собачку отчего-то сделавшимися непослушными пальцами. А потом вдруг резко бросил её, решительно поднял голову и посмотрел Шерлоку прямо в глаза, ожидая ответа. Детектив медленно выдохнул и тихо, но твёрдо произнёс, позволяя себе в самый-пресамый последний разок окунуться в так и не познанные до конца синие глубины: – Послушай, там, в гостиной… я имел в виду – ты уверен, что тебе действительно стóит уезжать отсюда? – Шерлок… зачем ты… так? – ему показалось, или его несгибаемый воин всхлипнул?! – Ты что – издеваешься? Чёрт, ты так ничего и не понял… Детектив выдохнул и покачнулся. Он всего-то и хотел, что на прощание ещё хоть раз посмотреть на себя со стороны, но тайфун, пронёсшийся над океанской гладью таких, казалось бы, спокойных глаз, вышиб весь – до последней несчастной молекулы – воздух из его прокуренных лёгких… и выбил почву у него из-под ног. И теперь Шерлок падал, падал… и сорвавшийся с цепи ураган тащил его по сдирающему кожу и плоть песку, словно бросовую, ненужную, пустую раковину, в которой больше не осталось никаких жемчужин… Крепкие руки обхватили его поперёк груди и бережно опустили на вытертый половичок у входа. И тогда Шерлок, наконец, сделал то, от чего он удерживался – быть может, напрасно? – все эти долгие месяцы. Он прижался лбом к пылающему лбу мужчины напротив, а потом, вцепившись в отвороты его куртки, приник щекой к щеке, закрывая глаза и чувствуя, как смешивается между их скулами жгучая, горячая соль. Последнее, что он мог сделать во имя сохранения чувства собственного достоинства – это не разрыдаться, словно кисейная барышня: так ему было жаль их обоих… а ещё – ему было стыдно, стыдно до слез. И он просто обнял Джона – обнял как можно крепче и притянул его к себе, кладя голову на сильное, крепкое, такое надёжное плечо. Пусть и пробитое пулей. – Джон… я люблю тебя, – одними губами прошептал Шерлок в ухо, обрамленное когда-то солнечными прядками, ныне посеребренными налётом первого осеннего инея. – Я очень тебя люблю… И всегда любил только тебя. Прости меня, Джон. Он крепче стиснул побелевшие на костяшках пальцы, впившиеся в плотную, так знакомо, так сладко пахнущую ткань, собирая остатки самообладания… и это ему удалось… почти. Но, когда его волос коснулась родная, тёплая, не раз отводившая от его головы смерть ладонь, Шерлок не выдержал. Он откинул голову назад и обмяк, почти без сил и чуть ли не без сознания соскользнув к Джону на колени, где, уткнувшись пылающим лицом меж сдвинутых бёдер, наконец-то громко и безудержно зарыдал, обнимая и стискивая руки на оголившейся пояснице, чувствуя, как падают сверху, смачивая кожу головы, обжигающие самое его сердце капли… И так они плакали, что-то шепча и обнимая друг друга, и в этом шёпоте звучали все их данные и не данные друг другу клятвы, все непроизнесённые мольбы о прощении и все невысказанные признания… и выглянувшей на шум миссис Хадсон – признанному в своём кругу эксперту и безоговорочному знатоку всего, что касалось разного рода мелодрам – впоследствии трудно было с уверенностью сказать, существовали ли когда-нибудь во всем мире сердца более любящие и открытые, чем сердца этих двоих мужчин, стоявших в передней на коленях и целующих друг друга, как в последний раз, в тот момент, когда она открыла дверь…***
– Вы знаете, миссис Тёрнер, – авторитетно и непререкаемо заявляла потом достойная пожилая леди своей соседке, заглянувшей к ней на следующее утро, чтобы выпить чашку со взбитыми сливками и сдобными булочками, – я готова поклясться на Библии, что они любили друг друга всегда – едва ли не с тех самых пор, как мистер Ватсон переступил порог этого дома… Но только теперь по-настоящему это поняли.