Туда и обратно, или август 91

Обычно в походе скучать некогда, пеший турист всегда чем-нибудь занят. На марше день жестко структурирован: проснулись — приготовили пожрать — собрали лагерь — пошли — дошли до места — поставили лагерь… На длительной стоянке можно гулять по окрестностям, жечь костер, сидя у жаркого огня, под бесконечные байки пить чай с конфетками… При условии, что есть дрова, чай и конфетки. Нам троим из занятий остались разве что байки и прогулки по окрестностям. Костра у нас не было, чая с конфетками тоже. Впрочем, я запаслась культурными развлечениями — фотоаппаратом «Зенит», акварелью, бумагой и томиком Куприна. У дяди Рината и Сани не было и этого. Наутро после отбытия наших товарищей, стуча зубами от горного холода, я  разжигала примус. Примус капризничал, его надо было подогревать, подкачивать, он норовил то плюнуть огнем, то потухнуть, но в конце концов разгорелся ровным синим пламенем. Быстро — слишком быстро! — я сварганила супчик. В принципе, пакетик полуфабриката рассчитан на четыре порции; но, учитывая, что сухого вещества в нем порядка ста грамм, наесться одним супчиком троим взрослым людям практически невозможно. Вот и мы нечувствительно проглотили супчик, съели по сухарику и выпили много чая без ничего. Увы, кипяток создал иллюзию сытости на полчаса… Дядя Ринат пустился в рассказ о рыбалке с подробным изложением рецепта тройной ухи. И вскоре мы с Саней поняли, что лучше всего нам прогуляться по окрестностям — слушать это было невозможно. Дядя Ринат, вздохнув, отправился в палатку спать; я прихватила фотоаппарат, и мы по еле заметной тропке отправились к противоположному — северному — склону хребта. Когда мы поднялись на перевальчик и заглянули за край нашей каменной чаши, огромный простор разверзся перед нами. Северный склон был круче; тропа под ногами падала вниз, и где-то там, в глубине, в шестистах метрах по вертикали, темнели елки. За узкой долиной один за другим вставали шерстистые от леса пригорки, за ними стеной вздымался соседний хребет, упиравшийся в широкое небо. Кучевые облака всплывали над горной грядой величественно, словно армада парусных кораблей; они были так близко, что, казалось, их можно потрогать рукой. Мы немного спустились. Трава стала гуще, между белых камней тут и там росли куртины желтых ромашек-рудбекий, среди цветов журчал прозрачный ручеек… Парадиз! В раю была жизнь: по камням ловко прыгали полудикие козы, а чуть ниже паслось несколько коров. Это были особые горные коровы — мелкие и косматые, они легко удерживались на склоне, по которому и человек шел бы на четвереньках. Саня задумчиво рассматривал их и что-то прикидывал в уме, я щелкала фотоаппаратом, считая кадры — эра цифрового фото еще не наступила, и у меня в запасе было лишь две слайдовые пленки. Когда мы продрогли сидеть на ветру, мы пошли обратно. Вверх лезлось тяжело: наверное, сказывалось недоедание и переутомление последних дней. Вернувшись в лагерь, мы кое-как протянули время до ужина; разжигание примуса и варка супчика заняли нас еще на час. Жаль, растянуть поедание пищи не было никакой возможности… Ночью мне снилась еда — ежевика размером с яблоко, яблоки размером с дыню, роскошные многоэтажные торты в кремовых розочках — я ощущала их сладость на языке… Мне снились шашлыки и пирожки, винегрет и котлеты с картошкой, праздничные застолья и домашние обеды. Но утром я проснулась столь же голодная, как легла спать. После завтрака Саня сказал: — Нет. Так нельзя. Пока наши вылезут, мы здесь точно ноги с голоду протянем. Я посмотрел — там, внизу, должен быть кош. Надо сходить к пастуху, выменять у него какой-нибудь жрачки. — На что? — спросила я. — На веревку, — ответил Саня. — Веревка пастухам нужна всегда. Насобираем тут репчиков, отнесем ему — может, что и выйдет. Воодушевленные идеей, мы принялись шарить по окрестным щелям и насобирали десятка полтора обрывков разной длины. Саня аккуратно смотал их в бухточки — «чтобы придать товарный вид», — пояснил он. Сложив веревку в рюкзак, он отправился в путь. Я не пошла с ним: меня одолели лень и вялость, и мне даже представить было страшно, что надо спуститься по крутой тропе метров на пятьсот, а потом вылезать вверх. Я  кое-как навела порядок в палатке — разложила по кучкам разбросанные парнями шмотки. Потом мы с дядей Ринатом попытались оживить радио — примитивный приемник на батарейках, из которого ребята собирались сделать «пещерный телефон». За недостатком рук разматывать в пещере провод обломились, и приемник остался на поверхности. Увы, он ловил только какую-то турецкую радиостанцию — поток чужой речи и заунывную восточную музычку. Дядя Ринат с интересом вслушивался в этот шум; а я залезла в палатку, завернулась в спальник и открыла томик Куприна. Раньше я думала, что Куприн писал о драмах жизни, о хороших и дурных людях, о любви, о социальном неравенстве… Я ошибалась: Куприн писал о еде. В каждом его рассказе ели. Бедные грызли черствый хлеб, хлебали пустые щи и мечтали о сдобных булках, богатые пили вина, вкушали ростбиф и рыбу под соусом тартар… Я только успевала глотать слюну. Мне было не до сочувствия героям — они не имели права страдать, ведь у них была пища! Я же от этого чтения оголодала вконец и чуть ли не минуты считала до момента, когда можно будет готовить ужин. О счастье! К этому времени Саня вернулся, и с добычей! Пастух щедро расплатился за ценный товар — дал Сане буханку серого хлеба, небольшую головку домашнего сыра-сулугуни и килограмма три кукурузной крупы, из которой местные варили мамалыгу. Полбуханки хлеба и полголовки сыра мы съели тут же. Потом я сварила супчик, бросив в котелок еще кружку крупы. Варево сразу стало гуще и сытнее, и мы не то чтобы наелись…, но все-таки малость притупили голод. Впрочем, еда в разных видах по-прежнему тревожила мои сны. На следующий день погода испортилась. Величественные облака-корабли превратились в серые клочковатые тучи и брюхом навалились на ближайшие пригорки, в воздухе разлилась ледяная сырость, а скоро и дождь пошел. Возле входа, где не хватало полиэтилена, палатка тут же промокла, и мы едва успели вытащить вещи из натекающей лужи. Мрачные, продрогшие, нахохленные, мы сидели внутри, укутавшись в разнообразное тряпье. В такую погоду даже не погуляешь, а скука в соединении с голодом и холодом — то еще мученье!  — Эх, Ринат, старый дурак! Поделом тебе — будешь знать, как этого оболтуса слушать! .. — вздохнув, пробормотал дядя Ринат и щелкнул тумблером радиоприемника. Сквозь треск и шуршание запиликала знакомая музычка, потом залопотал турецкий голос… И в этом лопотании мы вдруг различили повторяющиеся слова «Горбачев» и «Янаев», а так же непонятное, не турецкое слово «гэкачепэ» в сочетании с теми же фамилиями и именами правителей США и Европы. Мы переглянулись — это было очень странно. Саня взял приемник, поколдовал над ним, осторожно повернул верньер… и мы услышали русскую речь. Хорошо поставленным, бесстрастным голосом дикторша вещала о ходе уборочной по районам Ставропольского края, об областной юношеской спартакиаде в Тульской области и соревнованиях по плаванию в Рязани. Потом объявили «Лебединое озеро». А надо было вырасти в Советском Союзе, чтобы знать, что «Лебединое озеро» транслируют по радио в случае экстраординарных трагических событий — в случае смерти Председателя Политбюро, например. В ту пору Советским Союзом правил уже не Председатель Политбюро, а Президент Горбачев. Но не объявили ни о смерти его, ни о трауре, так что же случилось? Почему по радио передают такую чушь — вместо сообщений об указах Президента и зарубежных событиях, вместо горячих политических дискуссий, к которым все уже привыкли? Мы приникли к радиоприемнику и через час примерно поняли, что Горбачев от власти отстранен, что у руля теперь некий Государственный Комитет по Чрезвычайному Положению, председательствует в котором вице-президент Янаев, и что разгулу демократии и гласности, очевидно, пришел конец. Постановление ГКЧП № 1 приостанавливало деятельность партий и общественных организаций, запрещало митинги и уличные шествия. Постановление № 2 запрещало выпуск всех газет, кроме «Известий», «Правды», «Труда» и еще пяти подобных. Сказать, что мы с Саней были подавлены — значит ничего не сказать. Мы успели уже вдохнуть сладкий воздух свободы, успели проникнуться отвращением к тоталитарному прошлому Советского Союза и восхищением перед богатыми, справедливыми демократиями Америки и Европы. Нам не хотелось обратно за железный занавес! Однако что мы могли сделать? Будут ли протесты? Надо поучаствовать, пойти на баррикады… Но что выйдет из этого? Наверное, с беспорядками будут бороться самым решительным образом… Тут я со всей ясностью ощутила, что боюсь. Я не готова была погибнуть или отправиться по этапу в лагеря. Значит, если я не решусь податься в революционеры, мне придется смириться с новой властью, какой бы гнусной она ни была. И сознание собственной трусости и обреченности вовсе не прибавило мне бодрости духа. — Н-да. Придется валить за бугор, — уныло заключил Саня. Но и такой исход меня не радовал. Почему-то мне вовсе не хотелось сменить свою многострадальную страну на благополучный, сытый Запад. Плоть от плоти советского народа, кому я там нужна — без знания языка, с неоконченным медицинским образованием? А мои друзья и подруги, мама, папа и сестра — как я расстанусь с ними? А половин, что будет делать он? Если решит уехать, позовет ли меня? А если позовет, что мне делать? Тысяча таких вопросов крутилась у меня в голове, и ни на один я не знала ответа. Дядя же Ринат отнесся к известиям философски. — Ай, ребятки, да не расстраивайтесь вы, — спокойно сказал он. — Подумаешь, гэкачепэ… Сталин был, Хрущев был, Брежнев был… Горбачев вот тоже был. Как пришел этот гэкачепэ, так и уйдет, что нам, привыкать, что ли? Таня, супчик-то варить когда будем? Да уж, похоже, Астрахань так далеко от Москвы, что астраханцев вовсе не волнуют политические потрясения столицы! Мы с Саней не могли разделить спокойствие дяди Рината и до вечера пытались выцепить крупинки информации из неразборчивого бормотания приемника. Но, увы, так и не узнали ничего нового. Дождь все шел. Проснувшись утром в холоде и сырости, мы обнаружили, что лужа у входа в палатку стала глубже, в ней утонули чьи-то носки, футболка и наш радиоприемник. Реанимационные мероприятия оказались безуспешны — он молчал мертво, мы не смогли добиться от него даже треска и писка. Озадаченные и удрученные, в полном неведении относительно дальнейшего развития событий, мы остались сидеть на горе. Невеселые это были дни. Вещи в палатке отсырели, сушить их было негде. Благодаря предприимчивости Сани, голодная смерть нам уже не грозила, но мы по-прежнему не наедались нашими пайками. Эх, нам бы сала и шоколада! Но и то, и другое было в пещере. Голодные, мы мерзли, а согреться можно было только возле примуса, когда варилась еда. Приготовление и поедание супчика дважды в день кое-как примиряло нас с действительностью. Остальное время мы занимали, чем могли: Саня читал заковыристый учебник по физике, который, оказывается, прихватил с собой, я глотала слюнки над книжкой Куприна (рисовать не было никакого настроения), а дядя Ринат рассказывал нам рыбацкие истории, пока мы с Саней не начинали просить пощады — слушать о разнообразных способах жарки, вяления и копчения свежевыловленной рыбки было мучительно больно. Когда прерывался дождь, я выбиралась из палатки с фотоаппаратом и тратила драгоценные кадры на съемки камней и облаков. Страшно признаться, но еще нам отравлял жизнь некий запах. Надо сказать, что в сухую погоду туристы обычно не заваниваются, потому как хорошо проветриваются. В сырость же одежда приобретает специфическое амбрэ походной плесени. Мы проветривали нашу палатку как могли, но заметили, что в какие-то моменты она наполняется особо смачным запахом тлена. В те времена я еще не знала вкуса некоторых сортов сыра, а то мне было бы с чем сравнить этот изысканный аромат. Столь же необразованный Саня долго принюхивался, засовывал нос в кучки одежки и спальники и в конце концов заявил безапелляционно: — Дядя Ринат! Это ваши носки! — Да как же? .. — удивился дядя Ринат. — Не может быть… Носки так не воняют… Увы, это была правда. Чтобы сохранить в походе свежесть и непорочность носков, надо их или регулярно стирать и сушить, или брать с собой изрядный запас, чтобы менять по ходу дела. А у дяди Рината было всего две пары каких-то гнусных синтетических изделий, которые он поддевал в свои кеды. Ясное дело, в сырости они взопрели… «Понюхал старик Ромуальдыч свою портянку, и аж заколдобился». И Саня скомандовал сурово: — Дядя Ринат! Снимите носки и выкиньте их наружу! Бедный дядя Ринат! Он безропотно подчинился, и воздух в нашем жилище посвежел. А вот сейчас я думаю: и почему мы не поделились с ним запасом? Стеснялись, наверное: ношенные туристические носки — сомнительный подарочек… На фоне этих бытовых неурядиц политические неприятности как-то потускнели. Они давили на нас своей зловещей неопределенностью, но, сидя на горе в полной изоляции, мы все равно ничего не могли сделать. И поэтому отложили страхи и волнения до возвращения в цивилизацию. Час этот приближался. На пятый день нашего великого сидения облака постепенно разошлись, и вечер порадовал нас золотым закатом. А на рассвете следующего дня я проснулась от звяканья железа, бормотания голосов и радостных, дрожащих восклицаний дяди Рината: — Вышли! .. Ох, ребятки, вылезли наконец-то! Эльдарчик, а когда мы отсюда уйдем, а? .. Я мигом высунулась из палатки. Наши доблестные товарищи — все пятеро! — чумазые, уставшие, веселые, толклись на пятачке перед палаткой, освобождаясь от многослойного спелеологического облачения, и половин, сверкая улыбкой, раскрыл мне свои объятия.