wake me up, when it's snowin'

С того дня, как Сехун последний раз поднимался на поверхность, прошел месяц. Наверное, смешно считать дни, когда не знаешь наверняка, какой из них может стать последним. Да и когда не знаешь точно, есть ли вообще в этом смысл. Но Сехун считал. Считал минуты, считал часы, и так вышло, что считал дни. Ровно тридцать один чертов день с того, как ему запретили выходить. *** Когда Бекхён, крича на ходу, чуть не плача даже, влетел в каморку Лу Ханя, Сехун готовился морально, сидя перед старшим. Не каждый день приходится рассказывать, что тебе, по сути, осталось всего ничего. Месяца полтора - самое большее. Бекхён лишь смотрит зло очень, а в глазах боли столько, что на всю станцию хватит. Еще и останется. - Ты знаешь уже? - Бекхён подходит ближе к Лу Ханю и на Сехуна старается не смотреть вовсе. - Он сказал? Кивает на сталкера, а тот вскинуться хочет, да вот только потом Бекхёну спасибо будет говорить, потому что смелости не наберется рассказать сам. Лу Хань переводит взгляд с одного на другого, не понимая, что вообще происходит, и в глаза Сехуну заглянуть пытается. Но тот лишь голову отворачивает, потому что элементарно стыдно. - Сехун? - Лу Хань подходит ближе, а Сехун ощутимо так в комок сжимается. Взрослый вроде, тридцать с хвостиком уже - по меркам станции так вообще почти песнионер, - а все еще как ребенок себя ведет. - Что ты должен мне сказать? Бекхен лишь закатывает глаза и дергает младшего за руку к себе поближе, задирая комбез под химзу. Лу Хань так и остается стоять с глазами-блюдцами, а Сехун хочет провалиться сквозь землю от стыда. Вот только проваливаться некуда больше - они и без того глубоко настолько, что дальше просто нереально. По всему телу Сехуна красные, с фиолетовыми переливами, язвы, сразу понятно, откуда взявшиеся. Тем более, Лу Хань не дурак - начальник станции все же, да и подобного за эти десятки лет перевидал немало. Он лишь за голову хватается, пальцы в волосы и хочется просто в разные стороны, чтоб не осталось ничего - они и без того седые уже, не жалко, - и на пол оседает. А Сехуну стыдно. Не столько за себя, сколько элементарно перед Лу - он ведь его бросит. И это главное, почему обидно. И больно нестерпимо. - Сехун, выйди, пожалуйста, - Бекхён уже сидит рядом со старшим, аккуратно пальцы расцепляет, потому как Лу элементарно нужен всем остальным - и не важно, что Сехуну чуточку больше. - И, будь так добр, зайди ко мне - попроси Кёнсу принести нашатырку. Младший лишь кивает на автомате, комбез поправляет и словно робот из каптерки Лу Ханя выходит. Не так, совсем не так он хотел рассказать ему о том, что жить осталось недолго. *** - Лу, ну пожалуйста, - Сехун канючит, словно ему не тридцать, а тринадцать. - Ну последний раз? - Одного не пущу, - Лу Хань не поднимает глаз от документов. У них с соседями Война, у них конвой в перегоне пропал, у них, в конце концов, еще Чонин с рейда не вернулся. А тут еще Сехун. - И с тобой не пойду - не услежу. Сехун не просит старшего подниматься с ним - он точно знает, что тот винит себя в том, что не доглядел, что вовремя не узнал и позволял Сехуну разгуливать по поверхности без противогаза. Просто Чонин в прошлый раз пришел с рейда и сказал, что скоро зима. Что небо уже затянуто тучами серыми, и что вот-вот пойдет снег. А Сехуну хочется чертовски последний раз посмотреть на снег. Он ведь и видел его тогда лишь, когда Война началась. Когда ему было всего восемнадцать. Перед глазами картинки вырисовываются, как они с Лу Ханем - дети еще по сути, - играли в снежки и лепили снеговиков. Как друг друга в сугробы запихивали и как на снежном покрове, под оранжевым светом фонарей ангелов делали. И кажется, будто на губах привкус того снега, когда валит так сильно, словно кто-то огромное пуховое одеяло распотрошил, и губы Лу Ханя - холодные и мокрые - припечатывающие очередную снежинку к губам Сехуна неумелым поцелуем. Первым. И не последним. - Хён, пожалуйста, - Сехун подходит ближе и бумажки из под носа вырывает почти. Старший и хочет возмутиться, да только на Сехуна злиться не умел в жизни. А тот этим и пользуется - на коленки забирается и руками так плотно обнимает, что кажется, будто задохнешься. - Мне ведь немного осталось. Я ведь и без того пережил многих. Помнишь Чанеля? Он ведь старше был, да только из рейда не вернулся. А Сухо? Это ведь он повел тот караван через перегон. - Сехун, чего ты хочешь? - Лу Хань руки свои Сехуну на талию кладет, да комбез в ладонях сжимает крепко. - Ты же знаешь, что каждая минута на вес золота. - Знаю, - Сехун утыкается в шею куда-то, щекочет ресницами кожу, а Лу Хань улыбается непроизвольно. - Но хён, там зима наверху. Последний раз, хён? - Так и знал, что всех здесь переживет только Хичоль, - вздыхает Лу Хань, а уголки губ вверх дергаются. Непроизвольно, но все же. - Я с тобой пойду. - Но хён, ты же... - Сехун смотрит не мигая, не веря своим ушам. - Я же говорю, что одного тебя я просто не отпущу. *** Бекхён злится, потому что Сехун, ну как маленький, ей богу! и Хань, и ты туда же? совсем страх потерял?, но не останавливает. До гермоворт только провожает, да зазря просит Сехуна не снимать противогаз - мало ли что. Тот кивает, улыбается доктору, а сам пальцы крестиком мысленно складывает. Когда они выходят из павильона, на улице уже сумерки и фонари уже горят. Кто-то на станции - Хичоль вроде бы - говорит, что это настоящая мистика, что фонари столько лет работают. И что так быть не должно - или же где-то бункер есть, с шишками государственными, которые весь город светом и обеспечивают. Как плата за то, что произошло. В воздухе кружит хлопьями снег, и он белый-белый, что аж глаза через стекла противогаза щиплет. Сехун, будь сейчас то время, подставил бы лицо снежинкам, открыл бы рот и постарался поймать хоть одну. А Лу Хань бы, не думая и не давая младшему насладиться, бросил бы в него снежок. Но ведь что-то должно оставаться неизменным, - и вот Сехун головой ощущает, как ему прилетает комком снега. И так выходит не специально, но Лу Ханю прилетает прямо в лицо, довольно ощутимо ударяя по фильтру, да так, что противогаз набекрень съезжает. Сехун подлетает ближе, божится, что не специально, и никак не ожидает, что Лу Хань просто стянет защиту окончательно. Старший руками тянется к лицу Сехуна, а тот уже сам спешит снять эту противную резину с лица. Воздух по зимнему свежий, морозный и кажется, словно хрустит, как это бывало раньше. Снег под резиновой подошвой хрустит тоже, но Сехуну, на самом деле, не это важно. Он берет Ханя за руку и тащит куда-то в сторону, под фонари. Уродцы не достанут - света боятся, а они хотя бы смогут побыть нормальными людьми. И как только свет фонарный меняет цвет ханевского костюма с болотно-зеленого на коричневатый, Сехун, не предупреждая, валит того в сугроб. И по счастливой случайности - или по расчетливости старшего - летит за ним следом. У Ханя сердце сжимается так сильно, когда он видит, как искренне и счастливо улыбается Сехун, и хочется время отмотать назад, до Войны желательно, только бы всегда видеть эти глаза, что счастьем наполнены. И он притягивает Сехуна еще ближе, целуя так сильно, как только нельзя. А Сехун лишь шепчет в губы, что дурак, а если заразно? И в ответ лишь улыбается как-то грустно, ведь без тебя год за десять будет. *** Провожать Сехуна для Лу Ханя тяжело было - младший скончался быстрее, чем он думал. И хоть Бекхён говорил, что Сехун - молодец, ведь с таким диагнозом столько не живут просто, отпустить Сехуна старший так и не мог. Он еще долго ходил в тоннели, что на север ветки ведут, и по долгу сидел перед импровизированной могилой - хоронить Сехуна как дОлжно слишком страшно было, - и рассказывал, что Хичоль и правда живучая скотина, и что, скорее всего, один единственный, кто сможет вернуться на поверхность. Если будет куда возвращаться.