"Сын чтит осины, сын взращивает осины и свято верит в острые, злые колья."
***
В комнате холодно. Прошло почти десять лет - девять лет, девять зим, десятая подступает - с того дня, когда княжеский двор Цепеша собрался на праздник Пасхи. Когда пришли турки, требуя от княжества тысячу мальчиков для службы. Когда все могло пойти иначе. Я знал, что пришли за мной. Еще до того, как посол заговорил. Увидел это по глазам отца. И в его, и в глазах матери был страх. Только мать кинулась ко мне, обнимая тонкими руками, прижимая к груди, и страх ее был безотчетным, отчаянным. А я смотрел на отца и видел тень, пугающую уже самого меня: что-то тяжелое, глубокое и потаенное. Увидел страх потери и решимость. Отец не боялся турков, он боялся потерять нашу семью. Может быть, именно тогда я немного вырос. Именно тогда, когда подступающая к горлу паника (как? заберут? увезут?) улеглась вдруг душной волной на дно желудка, а осталась первая в жизни настоящая злоба и желание защитить мать от тревог. Вечером я все еще был растерян. Недавняя храбрость отступила, стоило остаться одному. Мама пришла пожелать спокойного сна, зайдя в покои вместе с отцом. Он поцеловал ее и отправил отдыхать, пообещав, что все будет хорошо. Я смотрел на них и понимал, что отец лжет. И это нужно всем. Я пообещал бы ей то же самое, если бы не пережимало тогда горло. Впервые я почувствовал на себе ответственность за нее. Так и должно быть: сын, становясь мужчиной, должен принять заботу о семье. Мне придется сделать это быстрее. Мы остались вдвоем. Я не знаю, чего ждал отец. Он смотрел на меня внимательно, цепко, но мягко, будто в голову пытался заглянуть и прочесть мысли. Может, он ожидал, что я разревусь или побегу к нему умолять сделать что-нибудь. Он был готов принять все, что я взвалю на его плечи. Любую просьбу, любые слова. Тогда я попросил рассказать о времени, когда его самого забрали из семьи. Я видел, что задал правильный вопрос. Видел облегчение и гордость. И это было лучше всего: знать, что ты оправдываешь надежды того, кто их на тебя не возлагает. Крючковатыми пальцами река пробивает берега где-то далеко позади. Там остался лес, там осталась первая охота, там остались пахотные поля. Мы выехали на дикую пустую землю. Здесь была полынь, вытоптанная торговая дорога, редкое деревце. Здесь был ветер, который залетает в грудь сам. Мама цеплялась за меня, как рысь за своего детеныша, кричала на отца. Я почти ее не слышал. Я сказал, что пойду. От меня этого не ожидали. По крайней мере, она. В глазах отца я видел гордость и интерес. Сейчас я могу предположить, что он чувствовал, увидев во мне человека, поняв, что нам было бы о чем поговорить. Только бы немного времени. Я шел за ним, держал его за руку. И меня постепенно охватывало холодом. Потому что я видел: отец задумал что-то, он в сомнениях, он делает выбор. И тогда он обхватил ладонями мое лицо и сказал, глядя в глаза: "Беги к матери". Не чтобы я спасался, а чтобы успокоил ее, чтобы спасти семью. Отец и мама умерли в тот же год.***
Я никогда не смогу забыть тот его взгляд, даже если бы и захотел. Отец Лукиан всю жизнь твердил мне, что князь отдал душу Дьяволу. Что добрых целей нельзя добиваться злыми путями. Что по вине его выбора погибла мама. Я спорил с ним сначала, мне не хотелось слышать все это. Хотелось зажать уши руками и не впускать в свои мысли неправду. Я видел, как все было на самом деле. Я видел, как "монстр" отдавал всего себя в уплату за наши жизни и свободу. Первым же моим приказом после коронации было найти тех, кто погиб в битве у монастыря. Тех, кто был сожжен. Похоронили их в лесу, хотя монахи были и недовольны: негоже чудовищ хоронить в могилах, как людей. Но там было прощание с их прошлым: обугленные подвески, пуговицы, монисты. Принадлежавшие не чудовищам - людям. Останков отца не нашли. Лукиан сказал тогда, что пепел не разберешь от пепла. Но должно было остаться что-то. Серебряный княжеский перстень хотя бы. Не было ничего. И это дало мне надежду. Люди боялись. Боялись и много лет спустя. Всего за год история искривила свои очертания. Через пять обросла подробностями. Через десять - стала легендой. Ее рассказывали подрастающим детям, и дети, вслед за родителями, пугались летучей мыши, выпорхнувшей из сарая. Я несколько раз был на Сломанном Клыке, но не нашел там ничего, что могло бы намекнуть на присутствие отца. Только старые черепа и кости, обломки, покрытые паутиной и каменной крошкой. Год от года говаривали чаще, что люди пропадают в окрестностях замка Дракулы. В конце концов, нашлись смельчаки, ставшие забираться на пустые бочки на площади и вещать, потрясая факелами и вилами. Тогда я сам вышел на площадь. Люди привыкли к моей уступчивости и готовности пойти навстречу, к радушию и щедрости в противовес гнетущей турецкой угрозе. Они забылись. А я не забыл, как однажды огни из их рук подожгли дом доброго князя. Потому я вышел на площадь один, без охраны, сдернул поджигателя с бочек и выслал его и причастных за границы Валахии. Чтобы успокоить народ, я установил запрет: не приближаться к замку Влада Цепеша, висящему проклятым гнездом высоко в скалах. Кто пойдет - сам виноват. Я знал, что, возможно, поступаю неправильно. Лукиан говорил, что я защищаю чудовище. Я же, как и отец, стремился поступать мудро и хотел защитить всех. И своих людей, и свою надежду. Но я воевал. Я взял в жены красивую и кроткую девушку, немного напоминающую мне мать. И воевал снова. Я был внимателен и в меру осторожен в правлении. Но одно смогло вывести меня из равновесия: неправда. Невежество, темный, искривленный мир, передающийся по злым языкам. И я услышал однажды, как хаяли имя отца. "Дракула - проклятие наше, посланное свыше за наши грехи", "Дракула - наш враг. Если бы не он, турки не пришли бы на нас войной, мы отплатились бы данью", "Дракула - вот тьма на земле. Нужно разрушить его наследие и выжечь святым огнем". Меня охватило безумие. Елена держала меня за руку, но даже любовь к женщине не смогла побороть невысказанную, неотданную любовь и преданность отцу. Я вырезал гнилые языки. Я понял свою ошибку. И мне долго пришлось восстанавливать доверие к себе. Но меня сводили с ума истории от плачущих женщин и напуганных детей. Про ночные нападения, про ловушки в лесу, про монстров, утаскивающих в пещеры. Я искал утешения под сводами церкви. В такие моменты Лукиан появлялся за моим левым плечом и шептал о древнем зле, о том, что отца не стало давно, десять злосчастных лет назад. И что если осталось что-то на земле, носящее его лицо, то это - слуга Дьявола. После этого он крестился. А я со временем перестал заходить в церковь. Мне и самому начало казаться, что ночами нас преследует дурное, недоброе. Я сам стал забывать, что есть правда, а что ложь. Возможно, Лукиан прав, и у наших земель обитает воплощенный ужас?***
Я был потерян. И однажды очнулся от испуганного вздоха Елены. Она стояла в дверях, прижав к губам ладони и в ее взгляде читался безотчетный ужас. Она смотрела на меня. Я взглянул на свои руки: они были в крови. В правой - нож, которым порезался по неосторожности. В левой - остро наточенный осиновый кол. Я поднялся, надеясь объясниться. Но она убежала. Я не пошел за ней. Я одерживал победы. От каждой мне становилось все горше. Люди все больше ценили меня, а я все меньше с ними говорил. Я удвоил постоянный караул и усилил военную оборону всех наших земель. Я умел строить хитрые ходы для отступления и делать тайные убежища. Турки отступали. Мои люди хотели новых земель - и я завоевывал их. Мне выковали доспехи с новым фамильным гербом, не вспоминая больше имя Дракулы, Сына Дракона, и покрыли их серебром. Серебром же горожане собственноручно укрыли пол в тронном зале. В садах взращивались осины. Мне было все равно какой носить герб и с какими чудовищами бороться. На частоколе появились вражеские тела. Соседние княжества содрогнулись. Я вернул себе частицу отца, нося теперь одно из его имен. "Ингерас Колосажатель" - вот что они шептали. И сквозь безразличие я чувствовал глухое торжество: смотрите же, Дьявол не там, где вы хотите его видеть. Это не монстр, что мерещится вам ночью. Это человек. Это я. Все, что угодно, лишь бы они забыли, лишь бы не трогали отца. Я пытался объяснить это как-то Елене. Но, видимо, монстров умела любить только моя мать.***
В комнате холодно. Вечером Елена кричала и бросала в меня шкатулки с украшениями. Шкатулки раскрывались, украшения разлетались вокруг. Все - из серебра. По полу рассыпались кольца, ожерелья, браслеты, серьги. У меня нет сил поднимать их. Сегодня я встречал послов. Еще одна победа в череде беззвучных и пустых. Я сам кажусь себе оболочкой без содержимого. Образ властного, молодого и доброго к подданным князя в сияющих доспехах. Образ, который мой народ хочет видеть во мне. Враги видят другое. Народ рад, что мой гнев обращен за границы Валахии и ради их блага. Я не повторяю ошибок. И исправил твою. Люди не умеют принимать жертв, их нужно заставить это сделать. - Сколько ненависти. Я вздрагиваю, рывком поднимаясь на ноги. И пол из под ног уходит, опасно накреняясь. У окна стоит он. Я узнал бы его и через тысячу лет, если бы дожил. А прошел всего десяток. И, как десять лет назад, я не могу заставить себя говорить. Он делает шаг вперед, кривится и отворачивает голову. Серебро слепит его. И я чувствую, как тень Лукиана шепчет за моим плечом: "Отец твой давно умер. Осталось чудовище с его лицом". Он снова делает шаг, я медленно поднимаю лежащий на столе наточенный кол. Дрожат руки, противясь направлять оружие на того, кого так жаждала видеть душа. - Стой. Стой, не подходи. Он останавливается и молчит. Через силу смотрит прямо на меня. И я вижу в его глазах то, чего надеялся не увидеть никогда. Разочарование, немой укор. Я не отступаю, но вмиг становлюсь на три головы ниже, снова четырнадцатилетний мальчишка, провинившийся перед отцом. - Тебя не было десять лет. О тебе ничего не было слышно. Ты... Я ждал тебя. Искал, звал. Все говорили, ты погиб, а ты приходишь теперь, ни капли не изменился. А все села до самого побережья в страхе. Мне бы знать, кто ты на самом деле. Мне бы только знать... Перевожу дыхание, слыша ток крови в собственных висках. Он должен слышать еще лучше. Его вообще должно оглушить биение моего сердца. Молчаливой гранитной статуей он опускается на одно колено, снимает сапоги. Я хмурюсь: что еще за фокусы. А потом он отстегивает плащ, снимает камзол, рубашку. И идет ко мне, ступая босыми ногами по колким украшениям, по серебряной крошке. Серьги впиваются в его ступни, круглые кольца жгут. Я не могу пошевелиться, а он оставляет осиновый кол у своего бока и обнимает меня за плечи. От соприкосновения с моими доспехами его кожа дымится, а он накрывает мой затылок ладонью и зовет по имени, шепчет на ухо: - Ингерас... Словно безумный, я отлетаю прочь, срываю с себя ненавистное серебро, снимаю наручи, нагрудник, рву ремни из толстой кожи, царапаю ладони о застежки. Да что же это я!? Как я мог поверить в чужие лживые слова, продиктованные трусостью? Я снова попадаю в объятия отца, на этот раз обхватывая его в ответ, прижимая ладони к лопаткам. Он горячий. Настоящий. Хотел бы убить - сделал бы это уже сотни раз. Я ведь видел его в бою. Я шепчу что-то в бреду, прошу простить меня, прошу, умоляю остаться. Эта мысль становится самой яркой, самой вожделенной. - Останься со мной. Хотя бы до утра. С рассветом - хоть убей, только останься сейчас. Отец улыбается, целует в висок и кивает. - Убери серебро. И я останусь. Даже без убийств. Я забываю о возрасте, о титулах, о красавице-жене. Бегаю по комнате, собирая и пряча с глаз долой все, что может причинить вред отцу. Он полулежит в кровати и наблюдает за мной. Я сажусь рядом, почувствовав неловкость лишь на секунду. Отец тянет меня к себе, как в детстве. И я закрываю глаза, устраивая голову на его плече. - Прости меня. - Это я должен просить прощения, Ингерас. Слишком быстро я стал чудовищем в твоих глазах. Слишком мало был тебе отцом. Я должен был быть рядом, когда ты занял мое место в правлении. Я должен был быть на твоей свадьбе. - Ты не против? - Твоей женитьбы? Нет, что ты. Она умница, хоть и пугливая. И красавица. Я хочу ответить что-то, спросить, следил ли он за мной. Но теряю слова. Отец приподнимает мою голову за подбородок, проводит большим пальцем по щеке. - Но ты... Каким красивым ты вырос, мой сын. Я возмущен, смущен. А он смеется. А потом смеюсь я. Смеюсь и по щекам текут слезы. Его руки, такие родные и такие незнакомые, обнимают крепче. Он покачивает меня, успокаивая, будто убаюкивая. И мне ни капли, нисколько не стыдно. - Мой мальчик. Сбившийся с пути, запутавшийся, уставший. Ну зачем ты пытаешься тянуть на себя мои грехи, скажи? Ты ведь многое делаешь правильно. Многое из того, чего я не сделал бы. Ты рассудительный и добрый. К чему стремишься запятнать свое имя? - Я не знаю. Мне иногда так нужен совет наставника. Но я не могу заставить себя слушаться кого-то при дворе. Я видел, что ты мудрее каждого из них в десятки раз. Если бы я только мог знать, что ты рядом, хотя бы незримо за моей спиной. - Это всегда было так. - Ты нужен мне. Кем бы ты ни был. Я не боюсь даже монстра, живущего в ночи. Дракула долго молчит. Гладит сына по голове. Касается губами светловолосой макушки. - Я хотел оградить тебя от себя. Чтобы ты не видел меня таким. Чтобы не возненавидел. Но, кажется, получилось только хуже. Смогу ли я получить твое прощение, если буду навещать тебя после заката? Но никто не отвечает. Молодой князь в его руках крепко спит и улыбается во сне.