—0—
— Что же ты, Оленька, наделала. Ольга не ответила. Пустым, стеклянным взглядом смотрела она перед собой. На неё в ответ смотрели такие же пустые чужие глаза, подёрнутые равнодушной серой пеленой. Только Ольга была ещё живой — наверное. А обладатель глаз напротив… что ж, о нём этого сказать было нельзя. С головой, отрезанной от тела и насаженной на кол, не живут, правда? И с телом, выпотрошенным, словно сырая рыба… и с сердцем, сжатым в чужой руке. Не живут. Майору Игорю Грому повезло. Его девушке повезло меньше: её-то существование только начиналось. Вот только сложно сказать, будет ли это существование жизнью. Собственно, «кол» — слишком громкое название для обыкновенного острого обломка ножки табурета, перевёрнутого на столе вверх ногами. Жуткую, гротескную сюрреалистичность картине добавляла ещё и та самая девушка майора, сейчас самозабвенно вылизывающая со стола кровь. Рыжие прежде волосы её стали красными и липкими от этой крови. В открытое окно настойчиво пробивался свет уличного фонаря. Его тревожный оранжевый свет тонул в багровых лужах, натёкших на полу, дробился и дребезжал в них, словно угодивший в капкан лесной зверёк. Обезглавленное, расчленённое тело мужчины, лежавшее рядом со столом, в этом странном свете казалось каким-то ненастоящим. И внутренности его, вывалившиеся наружу через чудовищную рану, прошедшую наискосок, от бедра до плеча; и его разорванная в клочья одежда, и его оторванные руки-ноги, нелепо раскинутые в стороны — всё это представлялось бутафорией, декорацией к дешёвому фильму ужасов. Но это было реальностью. Не было ужаса, не было паники, не было даже удивления. Всё это Ольга Исаева оставила далеко в прошлом. Сейчас она испытывала лишь сожаление — и лёгкое, привычное чувство вины. Что же она наделала… И правда, что? Она ведь не хотела ничего такого. Она вообще ничего не хотела. Только чтобы её оставили в покое. Она даже предупреждала их не лезть в это: и Игоря, и Юлю. Она сделала всё, что было в её силах, чтобы этого всего не случилось. И всё равно проиграла. Темнота за её плечом рассмеялась. Как же всё это произошло?..—1—
— Мы с папой хотели с тобой кое о чём поговорить, дорогая. Мама говорит «мы с папой», и пятилетняя Оля оглядывается с радостным ожиданием: вдруг папа и правда пришёл пораньше, хотя бы сегодня? Мама выглядит так, как будто разговор предстоит важный, но папы всё-таки нет. Он работает. Он всегда работает. — Мы должны держать это в секрете, понимаешь, милая? Люди не должны знать. Оля не понимает. Что — «это»? То, что вместо выпавших на неделе молочных клыков за один день выросли новые, острые и выдвижные, о которые она с непривычки режется языком? То, что бегает она быстрее остальных детей в дошкольной группе и видит в темноте лучше, чем при свете? То, что на завтрак ей вместо молока дают в стакане что-то солёное и красное? Да разве так не у всех? Ну, возможно, к ним домой иногда приходят по ночам какие-то странные существа, обтянутые серой кожей и оставляющие на дорогих коврах красные следы, но папа говорит, это просто звери, которых он прикармливает. Правда, когда она об этом думает, это и впрямь звучит немного странно. — Люди не должны знать, какая ты… другая. Это очень важно для твоего папы. Так что пусть это будет нашей маленькой тайной, договорились? Оля кивает: если мама просит — ладно. Хотя она всё ещё не представляет, зачем это скрывать. Понимание приходит чуть позже. Сперва она, как-то ночью, застаёт обрывок очередного скандала между родителями: — Я расскажу им всё! — кричит мама в запале. — Я предоставлю доказательства! И тогда все увидят, что ты за тварь, все узнают правду! У папы тогда лицо становится очень злое и страшное; глаза его вспыхивают красным. — Ты не посмеешь. Ты, тупая шлюха, которую я вытащил из помойки, ты… Мама бьёт его по щеке, и папа хватается за нож. Оля вбегает в кухню, плача, просит прекратить — кое-как родители успокаиваются и расходятся по разным комнатам. А вскоре после этого маму находят мёртвой где-то в подворотне. Оля случайно узнаёт об этом из утренних новостей по телевизору. Показывают фотографию — у трупа вырезан язык, будто бы в наказание за что-то. Оля не понимает, за что. Она спрашивает отца, но тот только отстранённо качает головой и загадочно изрекает себе под нос, словно находясь в какой-то прострации: — Она сама нарвалась.—2—
Потом Оля понимает, что таких, как она, — таких, как её отец, — на самом деле куда больше, чем можно бы представить. Оля знает: куда бы она ни пошла, что бы с ней ни случилось — везде она найдёт помощь. Так говорит папа, а папе она пока верит безоговорочно. Сам отец, правда, по-прежнему проводит с ней куда меньше времени, чем ей хотелось бы. Он мало что рассказывает, предпочитая, чтобы она жила в неведении, приходит домой далеко за полночь, когда Оле уже полагается спать, и оставляет её днём на попечении своих подчинённых: телохранителя, нанятого специально для неё, личного водителя, гувернантки и репетитора, помогающего ей с домашними заданиями в школе. Но не только они сопровождают Олю. Есть ещё другие — незримые до поры до времени, сливающиеся с её окружением и с толпой на улице, которые следуют за ней по пятам. Когда она однажды убегает от охраны, чтобы пробраться на уличное представление, домой её приводит незнакомая ей женщина, ничего у неё не спрашивающая и только всю дорогу улыбающаяся ей, как старому другу. Когда она получает в школе первую двойку — болела и пропустила тему, — её учительницу вызывают к директору, и на следующий день двойка чудесным образом превращается в пятёрку. Директор встречает Олю в коридоре и улыбается ей мимоходом, совсем как та женщина. Когда в двенадцать её пытается поцеловать за школой мальчик из её класса, незнакомый старшеклассник бьёт его сзади шокером, широко улыбается ей и говорит: — Простите, но ваш отец считает, что вам ещё рано. У него, как у прочих подобных «помощников», радужка глаз на мгновение вспыхивает алым. Продавцы на рынке и в магазинах, торговцы сладостями, билетёры в цирке, уличные музыканты, официанты в ресторанах и кафе — никогда нельзя угадать, где к ней подойдёт очередной улыбчивый шпион. Так и получается, что отца никогда нет с ней рядом, но каким-то образом у Оли всё равно создаётся пугающее ощущение того, что ему известен каждый её шаг. Она чувствует себя букашкой, угодившей под стеклянный колпак, из которого нет выхода.—3—
В институте Оле наконец надоедает изображать из себя пай-девочку. В ней запоздало просыпается бунтарский дух, ей хочется доказать отцу (и всем его ненавистным приспешникам), что она сама хозяйка своей жизни и что только она может контролировать происходящее с ней. Она пробует алкоголь и травку, ходит на все разгульные студенческие вечеринки и упорно пытается не учиться; но даже самый крепкий спирт её не пьянит, травка лишь немного улучшает настроение, и разнообразные дурные компании совсем не веселят. Кроме того, мучительный комплекс патологической отличницы не даёт ей забросить учёбу даже на пару дней. Оля утешается тем, что приводит однажды домой свою однокурсницу и заявляет отцу: — Познакомься, это Вера, — и, с вызовом вздёрнув подбородок, добавляет: — Моя девушка. Она ждёт какой-нибудь реакции. Что отец разозлится, удивится, станет кричать или требовать, чтобы она бросила эти глупости. Ей смутно хочется, чтобы он, всегда далёкий и недостижимый, хотя бы так дал понять, что ему не наплевать на неё, что она не просто будущая его наследница и верная часть его общественной репутации. Ничего этого не происходит. Отец только хмурится, с прохладцей оглядывает враждебно уставившуюся на него гостью с головы до ног и спокойно говорит: — Ты ведь помнишь, мы не должны привлекать излишнее внимание. Мы должны держаться в тени. Постарайся не трубить о своей, — секундная заминка, — о своей девушке на всех углах, хорошо? Оля злится. Признаться честно, она была предельно уверена, что добьётся своего — а затем они с Верой расстанутся, посмеявшись над всей этой шуткой. Однако в этот момент вдруг приходит мысль: если все мужчины таковы, с их эгоизмом и хладнокровием, женщины действительно представляют собой лучшую половину человечества. Поэтому она, назло всему миру сразу, продолжает отношения с Верой, которые поначалу вообще не должны были стать чем-то серьёзным. В один прекрасный день, когда отец на работе, они приходят в его спальню и целуются там, попутно срывая друг с друга одежду; и, хотя Оле ужасно неловко, — никакого практического опыта ей при всей этой слежке приобрести до сих пор так и не удалось, ни с мужчинами, ни, тем более, с женщинами, — она пытается скрыть это за показной решимостью. Вера смеётся беззлобно, помогает ей справиться с застёжками на своём лифчике и говорит, что всё в порядке, обещает, что Оле понравится. Оле действительно нравится. До тех пор, пока сознание не ускользает от неё на самом интересном. Когда она приходит в себя, Вера лежит на постели под ней с разорванным горлом, а у самой Оли — полный рот чужой крови. Никто не предупреждал её. Никто не сказал ей, что первый секс у таких, как она, приводит к первому убийству. Вот что странно: впервые в жизни отец приходит с работы пораньше, стоит ей только позвонить и дрожащим голосом попросить приехать. Никогда ещё он не был с ней так ласков, никогда ещё не утешал её так заботливо. Никогда прежде она не ощущала себя его дочерью так полноценно. Он гладит её по голове, обнимает и уверяет, что это нормально, что она должна была пройти через это рано или поздно. Оля плачет в его объятиях — и вдруг понимает: он знал. Он с самого начала знал, чем это обернётся. Что-то в ней умирает в момент этого осознания. Ещё отец учит её, что сказать при обращении в милицию, чтобы снять с неё все подозрения. Она заявляет о пропаже подруги, и ей даже не надо притворяться испуганной. Участковый улыбается, подмигивает ей красным глазом и дежурно обещает сделать всё, что в его силах.—4—
С Аней она знакомится случайно: в одной студенческой забегаловке, куда упорно ходит каждый день, несмотря на то, что обедать может в лучших ресторанах города. Народу в этот день необычайно много, и Оля смущённо подсаживается за столик к добродушной на вид девушке в милицейской форме. Совершенно неожиданно завязывается беседа на вечные для всех студентов темы, Аня метко и беззлобно язвит и смешит Олю до слёз каким-то своим красочным рассказом, и к концу обеда они, ко взаимному удовольствию, обмениваются номерами телефонов, чтобы как-нибудь ещё пересечься. Общаться с Аней оказывается на удивление легко, как будто не было всех тех лет, в течение которых Оля выстраивала дистанцию между собой и своим окружением, приученная к этому с детства. С ней можно говорить абсолютно обо всём, а можно и уютно молчать за совместным просмотром какого-нибудь не слишком тяжёлого фильма. И с ней никому ничего не надо доказывать, даже самой себе. Оля бежит к ней от всех своих проблем, бежит от споров с отцом и от чувства собственной ненужности — бежит, зная, что всегда найдёт у неё утешение. Для неё не является сюрпризом то, что в итоге они оказываются в одной постели: Аня придерживается тех же широких взглядов. Сюрпризом — после полугода непонятных отношений — является призывно открытая шея, лукаво блестящие глаза и сказанное с улыбкой: — Давай. Я тоже этого хочу. Оля хорошо помнит это: они лежат в постели, обе разнеженные от недавних ласк, заходящее солнце золотит распущенные волосы Ани лёгкой рыжиной, и та щурится, наполовину проказливо, наполовину серьёзно. Оля отстраняется от неё, вздрогнув, внимательно смотрит в глаза: понимает ли та, чего просит? — Ну же. Я всё знаю. Незачем скрываться больше. Оля дёргается, начинает лихорадочно размышлять, не отец ли подослал её, такую хорошую и понимающую, не очередная ли это ловушка — но Аня притягивает её обратно и смешливо целует её в уголок губ, говоря: — Я хочу быть с тобой так, как ты этого заслуживаешь, моя милая. Оля всё ещё сомневается. Она не уверена, что Аня действительно осознаёт все последствия такого шага, даже если знает её тайну. Оля не хочет приводить её в этот мир, который окружает её с самого рождения. Там темно, там жутко, это мир странных красноглазых людей, смертельных тайн и запаха крови по утрам; мир серокожих существ, закапывающих трупы на пустыре за её домом, и мир запутанных интриг власть имущих. Не утратит ли Аня своё жизнелюбие, если вынуждена будет барахтаться во всей этой грязи? Но Аня запрокидывает голову, и Оля слышит её пульс, такой манящий и чарующий. Жилка на её шее бьётся так соблазнительно — это уже который месяц сводит Олю с ума: после случая с Верой жажда в ней с каждым днём становится всё сильнее и всё невыносимее. И Оля, приняв решение, склоняется к подставленному горлу, удлинив усилием воли клыки. Не потому, что хочет попробовать её крови — что, в целом, правда. Но потому, что хочет приобрести себе ту союзницу, которая наконец-то будет принадлежать только ей, а не её отцу.—5—
Потом Оля становится Ольгой Исаевой, заместителем генерального директора в банке её отца. Часть её видит в этом бесконечную иронию: она, всю жизнь втайне обвинявшая отца в том, что работу свою он любит куда больше, чем свою семью, вдруг идёт по его стопам. Но на самом деле её это ничуть не удивляет: взрослая жизнь имеет свои законы. Оля ведь всегда в глубине души подозревала, что всё равно не сумеет разорвать порочный круг, не сумеет выбрать другой путь. Пример отца слишком заразителен, и ей кажется, что выбор, в любом случае, давно уже сделали за неё. Оля быстро учится. Учится управлять людьми и большими деньгами. Карать и миловать, уговаривать и угрожать. Идти по головам и идти на компромиссы, в зависимости от обстоятельств. Учится пользоваться своей природой, женской, лидерской и — другой, той, которая даёт ей ночное зрение… и некоторые другие преимущества. Постепенно, шаг за шагом, она приближается к пониманию истинного положения вещей. Что-то ей рассказывает отец — после стольких лет, когда он видит её взрослой и знает, что теперь она не примет правду за шутку или за страшную сказку. Что-то она обнаруживает сама, ведя свои собственные расследования. Она узнаёт, что её сородичи — приходится привыкнуть называть их именно так — не просто маскируются среди обывателей. Они и есть обыватели. Они повсюду. Среди рядовых городских жителей — ходят по магазинам, работают в офисах, заводят семьи. Во всех редакциях газет и журналов — делают новости и следят за информацией в прессе. На руководящих должностях бизнес—корпораций. Среди знаменитостей и среди учёных. В правительстве. И, разумеется, в банках — как её отец. Это касается не только России: у Ольги возникает стойкое ощущение, что и остальные страны мира населены её сородичами ничуть не менее плотно. И все они связаны между собой единой тайной. Связаны узами, что сильнее крови и долга. Она узнаёт множество секретов: как утолять жажду, не убивая, как распознавать в толпе себе подобных, как попросить их о помощи, не используя голос и жесты, как определять тех, кто стоит выше или ниже её по принятой между ними иерархии (правило простое: есть те, кто обращает, и те, что обращены), как командовать теми, кто заведомо ей подчиняется, и как вербовать себе собственных помощников. Она узнаёт, куда ежедневно пропадают люди с улиц, и что не все криминальные новости о неизвестных маньяках, орудующих в потёмках, действительно правдивы. Она узнаёт столь многое, и ей кажется, что с каждым новым знанием леденеет всё новый кусочек её сердца. Она встаёт за спиной отца, становится его тенью и его опорой. И отец говорит, что гордится ей. Аня, которая тоже теперь не Аня, а Анна Архипова, майор МВД, смеётся и спрашивает: — Ну, тебя можно поздравить, дорогуша? Ты же этого хотела, да? Ольга смотрит на неё и хмурится. Раньше, когда они были обыкновенными студентками, у Ани была безумно привлекательная улыбка — искренняя и обворожительная. Теперь Аня — Анна — улыбается так, будто к её лицу прилипла какая-то маска. У неё очень серьёзный, холодный и немного грустный взгляд. Оттого ли, что сожалеет о собственном решении тогда приобщиться к кровавым таинствам, которые Ольге приходится совершать, или же оттого, что она тоже повзрослела и слишком многое теперь понимает — неясно. Утешает только то, что рядом с Олей маска спадает, и ей снова отдают даром столь необходимое ей душевное тепло. — Пусть подавится своей гордостью, — цедит Ольга сухо. — Я ещё с ним не рассчиталась за всё хорошее. Пусть расслабится, потеряет бдительность, доверится мне. А я буду ждать. Анна пожимает плечами. Она не испытывает к старику Исаеву никакого сочувствия: те, кто причиняют её Оле боль, долго не живут. Как оперившийся птенец, Ольга встаёт на ноги, делает пробу крыла и готовится показать всем, чего она стоит.—6—
— Страшные вещи творятся в городе, Ольга Викторовна. И все они так или иначе связаны с банком вашего отца. Странно, не правда ли? С Юлей Пчёлкиной, журналисткой, охочей до сенсаций, Ольга знакома уже давно: именно она несколько лет назад делала репортаж о её отце и в результате раскопала лишнее — про смерть Марии Исаевой. А теперь Пчёлкина, видно, снова учуяла наживу, раз пришла всё разнюхивать про эти недавние ограбления в стиле диснеевских принцесс. И ведь знает, у кого брать интервью: отец-то уж точно даже говорить с этой хитрющей лисицей не стал бы. Ольге она нравится, как ни странно. Ей импонирует азарт в её взгляде и то, с какой очаровательной наглостью та добивается своего — точно ведь лисица, ни дать ни взять. Юля настойчива, и это тоже нравится Ольге: настойчивость зачастую является непременным условием выживания. Вот если бы эта Пчёлкина ещё не лезла, куда не просят. — Страшные вещи? — повторяет Ольга, вроде как удивлённо, и поднимает брови. — Это какие же, позвольте узнать? Юля с готовностью рассказывает ей о трупах нескольких сотрудников, найденных на неделе. О тех самых ограблениях, которые будоражат умы общественности своей дерзостью. О таинственном исчезновении Алексея Когана, главного конкурента Виктора Исаева. — Простите, — Ольга трёт виски, нарочно демонстрируя усталость. — А это тут при чём? Я могу вас уверить, что и я, и мой отец от всей души надеемся на скорейшее возвращение Алексея Ивановича живым и здоровым. Времена вражды наших компаний давно прошли. Юля хмыкает и переводит тему: она не очень-то верит в идею примирения бывших кровных врагов. Зря не верит, на самом деле. Ольга знает, что отец и правда не держит больше на конкурента обиды. Обиду держит она, потому что знает: и Коган каким-то образом причастен к смерти матери, но Пчёлкиной об этом знать ни к чему. — Юлия, прошу вас, — напоследок Ольга скорбно глядит ей в глаза, — оставьте это дело полиции. У моего отца слабое сердце, вы ведь знаете. Если вокруг нашего банка в прессе поднимется шумиха, вкладчики могут потерять к нам доверие… и это может привести моего отца на больничную койку. Пожалуйста. Мне нужно ваше понимание. Пчёлкина кивает: да, конечно, она понимает и сочувствует. Симпатия, которую Ольга к ней испытывает, только усиливается от того, что шумиху Юля действительно не поднимает. Это совершенно не её дело — и не её уровень. Сиди тихо, маленькая журналисточка, здесь намечается большая война. Анна, правда, докладывает, что проблему представляет не столько Пчёлкина, сколько её любовник — некий Игорь Гром, старший следователь в питерской полиции. Он тоже приходит к Ольге, задаёт неудобные вопросы, роет наугад, как собака—ищейка, и мало—помалу находит верное направление, сам того не зная — только Ольге от этого не легче. Гром, как и Юля, обладает каким-то скрытым талантом раскручивать на разговор — Ольге неловко от того, что она вдруг спонтанно рассказывает ему о своих детстве и юности в тени вечно недоступного отца. Она сама не знает, как у него получается подбить её на такую откровенность: даже Ане она никогда не жаловалась на это. Гром ей, кажется, сочувствует. — Не беспокойся, — Анна улыбается, лёжа в её постели вечером, и игриво тянет на себя край её ночной рубашки. — Беру Грома на себя. Я позабочусь о том, чтобы он не помешал твоим планам. Она не говорит — «нашим планам». Она говорит — «твоим». Анна не разделяет её целей, потому что разборки Исаевых — исключительно их семейное дело. Она просто делает то, о чём Ольга её просит, и почти не задаёт вопросов вроде «к чему это приведёт». Ольге немного стыдно за то, что она вот так её использует, — но друзья же для того и нужны, да? В конце концов, она ведь не приказывает. Хотя вполне может. — Будь осторожнее, — Ольга хмурится, полная неясных предчувствий. — Твоя карьера может пострадать, если ты дашь повод себя заподозрить. Анна смеётся беззаботным смехом человека, который уже давно не верит, что его можно спасти. — Я уже бросила к твоим ногам свою жизнь, Оленька, что мне теперь карьера и репутация? Всё, всё для тебя! И она как будто бы шутит. А как будто бы и нет.—7—
Иногда Ольге хочется замедлить ход времени, чтобы хоть на миг остановиться и ещё раз как следует подумать над тем, что же она творит. В такие моменты она оглядывается на содеянное, представляет то, что совершить ещё только предстоит — и её охватывает настоящий ужас. Всё это — её рук дело. Убитые клерки, разорванные на части её подчинёнными. Алексей Коган, покоящийся теперь где-то на дне Невы с деревянным колом в сердце. Еженедельные ограбления во всех местных филиалах «Рос-Гарант-Банка». Отец, слёгший с инфарктом на днях — и выписавшийся, впрочем, почти сразу же. И всё это — почти всё — казалось бы, череда нелепых, роковых случайностей. Клерки были шпионами, устроившими за Ольгой слежку, а её собственные, только-только новообращённые союзники мучились от нестерпимого голода — это ведь только высшие, такие, как она, могут себя контролировать, а всем нижестоящим в иерархии может всерьёз грозить голодная смерть. Она, занятая делами куда более важными, просто велела им разобраться со слежкой, чтобы её это больше не беспокоило… и они, в общем, разобрались. Коган, такой же высший, как её отец, тоже стал жертвой обстоятельств: Ольга подослала к нему одну из своих сотрудниц, преданных ей безмерно, и вынудила его раскрыться перед ней. Кто же знал, что девушку, ещё не разобравшуюся толком в своих новых обязанностях, внезапно так перемкнёт на идее выслужиться перед своей покровительницей? И кто знал, что Коган за долгие безбедные годы сладкой жизни успел настолько расслабиться, чтобы позволить какой-то неофитке застать его врасплох? — Никаких больше убийств, — шепчет Ольга оконному стеклу, за которым перемигиваются ночные огни Санкт—Петербурга. — Никто больше не должен пострадать. Кроме того единственного, кому это страдание предназначено. Тёплые, ласковые руки обнимают её со спины, гладят напряжённый живот и забираются под топ, стилизованный под лиф платья диснеевской Золушки. Ольга, не думая, раздражённо бьёт по чужим ладоням и отцепляет их от себя со словами: — Не сейчас! Я занята, ты же знаешь! Самая важная фаза плана вот—вот наступит! Анна отстраняется от неё со вздохом — и Ольгу вдруг накрывает воспоминание: она, совсем ещё маленькая и наивная, идёт к отцу, чтобы показать свой дневник с отличными оценками и свой рисунок, на котором они с отцом вместе — и холодное «я занят» от отцовского домашнего кабинета, запертого изнутри. Кем же я становлюсь, думает Ольга и оборачивается, чтобы виновато взглянуть на свою верную соратницу. — Прости, — говорит она тихо и устало. — Я сама не своя с тех пор, как это всё закрутилось. Всё как-то… выходит из-под контроля. Анна гладит её по волосам, берёт её руку в свою и целует тыльную сторону ладони, глядя ей в глаза. И улыбается — очень интимно, загадочно, так, как никому больше. — Я знаю, милая. Я знаю. Ольга тоже вздыхает. Делает тот шаг, который их разделял, прислоняется лбом к чужому плечу. Ей кажется, что Аня, её Аня — единственное, что удерживает её от окончательного превращения в монстра. — Я ведь не жестокая, — говорит она полувопросительно, словно ожидая подтверждения или опровержения сказанного. — Я ведь не хочу ничего плохого, понимаешь? Он сам виноват. Он — и те, кто ему подчиняется. Они испортили мне всю жизнь. Я — я была как заключённая, понимаешь? Ни шагу влево, ни шагу вправо без чужого надзора. И моя мать… он… она ведь не… Речь её становится бессвязной, и Ольга позволяет душившим её слезам прорваться наружу. Анна стоит, крепко её обнимая, — совсем как отец тогда, в день, когда Ольга впервые лишила человека жизни, — и воркует что-то утешительное; Ольге становится лучше не от слов, но от самого звука её голоса. Ольга надеется, что она не самый плохой человек. В глубине души она ненавидит то, чем занимается. Ей хочется искать виноватых — и она находит их в безликой толпе красноглазых тварей, питающихся людьми, как домашней скотиной, она винит их в создании всей этой системы, всего этого общества, лишившего её семьи и понемногу отбирающего у неё собственное «я». Она винит их, потому что это проще, чем винить себя. Она страстно мечтает о том дне, когда всё это будет кончено — чтобы она снова могла самостоятельно распоряжаться своей жизнью. Она мечтает победить их всех, разом — и не может не понимать, что сражается с ветряными мельницами.—8—
То, что случается после, — всего лишь закономерный результат всех её усилий. Отец, отвлекаемый всеми этими ограблениями, не видит, как Ольга прибирает его империю к своим рукам. Он не видит её махинаций, не видит, как она отбирает у него последнюю копейку, не видит, как она с фамильной целеустремлённостью собственноручно загоняет его в могилу. Он ослеплён чувством собственной неуязвимости точно так же, как она ослеплена своей обидой. И момент её триумфа становится моментом её падения. Нет, правда, всё абсолютно закономерно. Она, в своём костюме «Золушки» врывающаяся с оружием в его особняк после очередного удачного налёта на банк. Снимающая перед ним маску в порыве злого торжества. Усмехающаяся высокомерно и дико. Отец, хватающийся при виде неё за сердце — слабое место всех вампиров. Анна, стоящая в своём облике «Жасмин» на стрёме и получающая сзади удар по голове от прокравшейся на территорию особняка рыжей журналистки. Майор Игорь Гром, приехавший, во-первых, за своей девушкой, невовремя полезшей в самое пекло, а во-вторых — за разоблачением главной преступницы, личность которой разгадал минут пять назад. Вспышка фотоаппарата, запечатлевшая, как Ольга Исаева равнодушно наблюдает за умирающим от сердечного приступа отцом. Снова Анна, уже пришедшая в себя и появившаяся на пороге гостиной в полной готовности следовать инструкциям своей напарницы. И приказ, исходящий от разозлённой этим вмешательством Ольги: — Взять их! Обоих! Все трое срываются с места одновременно и покидают гостиную; Ольга остаётся наедине с отцом. И тот вдруг говорит ей, сипя сквозь зубы от боли в груди: — Это не я убил Машу. Это другие… те, кто не хотел, чтобы она раскрыла миру наш секрет. Мы должны держаться в тени, помнишь?.. Ольга непонимающе моргает. — Я хотел уберечь тебя. Хотел, чтобы они не добрались до тебя… но это было невозможно. Они найдут тебя теперь. И заставят присоединиться… заставят работать на общее благо. Прости меня. Я не смог. Не защитил тебя… Ольга обнаруживает, что дрожит. Отец улыбается через силу. — Прости меня, дочка. Отец умирает. На втором этаже слышится выстрел, и сразу за этим — леденящий душу крик. Ещё раньше, чем очертя голову броситься наверх, Ольга понимает: что бы там ни случилось сейчас, это будет означать только одно. Что она проиграла.—0—
Она не хотела ничего такого, это правда. Только того, чтобы её оставили в покое. Ну и, возможно, немного мести в придачу. И немного власти. И немного личной справедливости. И немного самоутверждения. Получается, что хотела она всё-таки довольно многого. Значит, и виновата была тут больше всех. Снаружи послышалось завывание сирен: Гром, видно, успел вызвать подмогу. «Ариэль» с её «Принцем», наверное, уже давно скрылись, умчались вдаль с деньгами — ну, хоть так. Хоть кому-то она не сломала жизнь. По крайней мере, Ольга на это надеялась. Надо было уходить, надо было бежать, чтобы не оказаться за решёткой. Ольга медлила. Она смотрела на Юлю, которой так искренне симпатизировала, смотрела на мёртвого Грома, который ей сочувствовал и который всего лишь делал свою работу, и откуда-то изнутри приходило чувство всеобъемлющей пустоты, живьём пожирающей остатки того, что было когда-то Олей Исаевой. Анна позади неё хохотала, как безумная, одной рукой зажимая огнестрельную рану в боку, а другой подкидывая вырванное из чужой груди сердце. Рана уже затягивалась, вытолкнув наружу пулю. Ольга видела Анну в момент, когда та бросилась на Грома — нежно-розовая кожа стала серой и сморщенной, суставы рук и ног неестественно вывернулись, аккуратный улыбчивый рот вытянулся в жуткую зубастую пасть, и голубые глаза полыхнули багровым пламенем. В этом тоже была виновата Ольга. Это она умудрилась забыть, что Анна ещё ни разу не превращалась прежде и что кровь она пила до этого лишь маленькими порциями, разделёнными с Ольгой из её запасов. Это она не удосужилась подумать о том, что первый полученный от высшей приказ, потрясение от ранения и слишком сильный запах чужой крови могут затмить разум неподготовленного человека. Это она, в конце концов, не сумела остановить ни жестокое пиршество, Анной устроенное, ни случайное обращение Анной Юли, которое прошло неправильно и из-за которого та обречена была теперь вести существование дикого зверя — пока её не пристрелят, как бешеную собаку. Это всё она. И Ольга поняла вдруг: она натворила целую кучу глупостей — и ровным счётом ничего этим не добилась. Они найдут её, сказал отец. Они заставят её работать на них. Они не выпустят её из своих когтей. Они сделают её одной из них. Последнее, впрочем, похоже, уже осуществилось. Она сражалась с драконами только затем, чтобы самой стать драконом. Стать одной из тех, кого ненавидела и презирала. Стать достойной наследницей своего отца. Анна, уже давно вновь принявшая человеческую форму, уронила сердце Грома на пол, и оно шлёпнулось на паркет с неприятным чавкающим звуком. Сказала: — Оленька, что такая невесёлая? Теперь-то всё так, как ты хотела, разве нет? И она снова засмеялась, словно пьяная. Ольга резко обернулась к ней, сверкнув глазами: — Забываешься! Анна замолкла и склонила голову, обозначая своё повиновение. Губы её продолжали кривиться в улыбке, то ли по привычке, то ли почему-то ещё. Ольга прошла мимо неё, не оглянувшись. У неё не было времени на сентиментальность. — Уходим, — только и бросила она через плечо. Анна безразлично последовала за ней. Юля осталась: сознание её было слишком повреждено, чтобы она могла думать о чём-то, кроме минутного насыщения. Ольга шла по затихшему дому и размышляла о ближайшем будущем. Она снова чувствовала себя непонятливым ребёнком, от которого до сих пор скрывают что-то важное. И она начинала подозревать, что настоящая правда ей никогда не откроется. Почему-то ей казалось, что даже если её поймают, где-нибудь в начальственных кругах обязательно найдётся улыбающийся человек с красными глазами… и проблемы её будут решены. До поры до времени.