Руки

«То, что надо», — думает он, погружаясь во влажные переплетения теней, позволяя им обернуться вокруг запястий и щиколоток и затянуть ещё глубже. Узкий коридор вычернен пеплом тысячи сигарет, затушенных об стены и пол, и стольким же обманам, нарушенным обещаниям и секретам, переданным кончиками пальцев, он стал свидетелем. Не на этом ли самом месте стояла и она, уперев одну руку в бедро, улыбаясь с искусственной страстью, не способной скрыть её уродство, и увлекая дурных мужчин от их злодеяний, а добрых — прочь из дома? Да, это самое подходящее место для того, чем они занимаются. Не «правильное», а именно «подходящее». Член Дэниела ложится в руку тяжестью; ощущение его присутствия ошеломляет, обостряя восприятие звуков и прикосновений, и когда Роршах чувствует шеей, между краем маски и шарфом, горячий и влажный язык, он не вполне уверен, хочет ли быть сегодня шлюхой или клиентом. Или же ребёнком, ничего не понимающим и широко распахивающим глаза, стоя в парализующем треугольнике света. Ему одновременно важно и безразлично, как это воспринимает Дэниел, но тот стонет ему в горло совсем не так, как человек, заплативший за свой приз. Он слишком уверен в себе для шлюхи и слишком мягок для насильника, и сам Роршах хочет этого слишком сильно, чтобы называть себя жертвой. Они не вписываются в свои роли, и их лжи, огромной и неказистой, не хватает места в этой комнате. Но они должны вписаться, ему нужно, чтобы во всём этом был смысл. Он низко стонет, подставляя горло чужим губам и зубам, беззвучно умоляя: «Укуси, пожалуйста, укуси…» Но вместо этого Дэниел обхватывает одной ладонью их члены, тёплая кожа перчатки мягко касается сочащейся влагой плоти, и зубы не сжимаются на горле Роршаха. Алый тлеющий огонёк на конце сигареты мучительно приближается к тыльной стороне ладони, и мерцающие точки испещряют тени, копошащиеся в углах. Ты избегаешь этих островков темноты, потому что тебе всего семь, но ты уже знаешь, что в них прячется, выжидая, выжидая, выжидая… Роршах кончает на его неумолимые и настойчивые пальцы, не успев подумать «нет», или «только не так», или «это должно причинять боль», и… Этой нежности нет места в обступившей тебя темноте. * Дэниел вжимает его в одно из кресел внутри Арчи, нависает сверху, упираясь коленями в локти, и вбивается в Роршаха, и тот знает, кто из них здесь грязная шлюха. Шлюха, шлюхоёб, шлюхино отродье. Кто лежит на спине, подставляясь, кто позволяет использовать себя, чтобы быть затем выброшенным. Роршах нащупывает ладони Дэниела и сжимает их на собственном горле, потому что ему невыносимо всё это — невыносима нежность Дэниела и то, как осторожно тот двигается, и всё это совершенно не имеет смысла. Его затапливает жар, и его слишком много, грань слишком близка, и Роршах хочет перестать это чувствовать. — Эй, эй, — вырывается у Дэниела, и он отстраняется. — Я не собираюсь этого делать, — говорит он, но в его глазах Роршах видит особенный отблеск, означающий, что Дэниел этого хочет. Роршах рычит, снова сдавливает своё горло его ладонями, скалится, настаивая. — Серьёзно, чувак. — Глаза Дэниела кажутся тёмными, в них полулуниями отражается свет, рассекая темноту на две неровные части. — Это слишком опасно, я могу тебя убить. Дэниэл действительно беспокоится, и это бесит больше всего, но Роршаху никогда не удастся подобрать слова, чтобы объяснить простую вещь: здесь, в подобных местах, застрявших между небом и вечной бездной, он уже мёртв. Всегда мёртв. Он — это только тело, которое жаждет полагающегося ему возмездия. — Дэниел, пожалуйста, — говорит Роршах наконец. Капли пота собираются под маской и стекают, оставаясь где-то в пустом пространстве между кожей и костью. Проходит несколько долгих секунд, и Дэниел, сжалившись, нащупывает большими пальцами пульс на шее Роршаха — а затем надавливает, и всё происходит куда быстрее и ярче, чем когда Роршах просто задерживал дыхание. Последнее, что он видит, прежде чем мир рассыпается в ослепительно-белой вспышке, отключающей все его чувства, и ожесточённые движения члена Дэниела обрушивают на него волну оргазма, — это лицо Дэниела, искажённое болезненным замешательством. * Что-то дикое появляется порой в глазах Дэниела. Он отказывается и поддаётся, он борется сам с собой, и природная мягкость его рук противоречит жестокости, бьющейся в его сердце, как и в сердце Роршаха; жестокости, которая толкает их на улицу, в мрачный дождливый город, и друг к другу, стоит им лишь замереть в нерешительности на краю неопределённости. Он тянет их обоих на дно. Роршах отстранённо думает об этом, прослеживая движение крови, струящейся по его спине из-под сжавшихся зубов. Кровь течёт, огибая позвонки и скапливаясь в ложбинках между ними, вниз и вниз. Роршах всё ещё не может решить, кто же он. * — Нам нужно поговорить об этом. Дэниел сидит в какой-то совершенно детской позе: ладони сложены между коленями, голова опущена, и Роршах не настолько наивен, чтобы не догадываться, чего стыдится его друг. Плотный воздух пропитан запахами жжёной бумаги, табака и кожи, слишком тяжёлый для не привыкшей к такому комнаты: Дэниел не курит, не курил вообще никогда. — Говорить не о чем. — Мне кажется… — Не о чем, Дэниел. Роршах лежит, растянувшись на кровати, его плечо метит свежий ожог, а между бёдер бесстыдно стекает густая влага. Если долго вглядываться в потолок, то можно разглядеть каждую мелкую трещинку — даже покрытые новым слоем штукатурки, они всё равно остаются под ней. Возможно, из них сложится карта. Или картинка. А возможно, они так и останутся просто трещинами в потолке. — Я не могу заниматься такими мерзостями, чувак. И мне срать, что ты этого хочешь, я просто не… Да, это обычные трещины. Роршах поворачивает голову и смотрит на вмятину в матрасе, образовавшуюся под весом сидящего Дэниела. Он не поднимает взгляд выше. — Мне казалось, ты вполне получал удовольствие в процессе. Это правда, и на это просто нечего ответить, поэтому Роршаха совсем не удивляет наступившее молчание. * Он карабкается на самый верх, всё выше и выше. Его окружают горы мусора, невдалеке завывают полицейские сирены, под ногами копошатся крысы и шуршат намокшие газеты. Всё вокруг — грязь и темнота, и Роршах карабкается дальше, потому что если Дэниел не желает наказывать его, то он накажет себя сам. * Шлюха, шлюха, шлюхино отродье, шлюха-шлюха-шлюха. Маленький мальчик в темноте, в темноте, в потрясающей, ослепляющей темноте. Нежности нет места ни в темноте, ни на свету. * — Какого, блядь, хера?! Дэниел злится. Крови много, кровь везде; Дэниел подхватывает Роршаха с окровавленной постели, и он просто в бешенстве, но его злости тоже нет места в их отношениях. Он только берёт своё и дарит боль, и удовольствие вспыхивает в его глазах, сменяясь затем стыдом и усталым безразличием, которые делают его сильные руки беспомощными, как у ребёнка. — Да что с тобой не так?! Зачем ты… — Потому что ты не стал бы этого делать. Роршах слышит собственный голос, и он звучит странно, тонко и надломленно. Всё вокруг теряет краски, становясь серым, и это похоже на то, как пальцы сжимаются на его горле, и паутина теней забивается в глотку, проталкиваясь глубже, до самых внутренностей, и это ощущается совершенно прекрасно и правильно, и он… * Придя в себя, он обнаруживает, что на его рану наложены швы и рука забинтована. В комнате темно. В прихожей тоже темно, только в дальнем конце виднеется треугольник света, льющегося из кухни вместе с приглушёнными звуками: негромкое и не слишком убедительное напевание, звяканье сковородки, стук кружки, поставленной на стол. Напряжение, нарастающее за этой дверью, ощущается так явно, что даже тараканы должны были почувствовать его и забиться в свои щели. Роршах бесшумно возвращается в гостевую спальню. Свет и тени дробятся и смешиваются перед глазами, голова кружится. * Три недели спустя Дэниел привязывает его запястья к изголовью кровати, спокойно и сосредоточенно. Затем садится рядом. Голос Дэниэла звучит так же, как ощущаются его пальцы: мягко и тепло, и это совсем не подходит для… Когда руки снова оказываются свободны, Уолтер по-прежнему цел, ни одной новой раны, но он сломлен изнутри, потому что теперь Дэниел знает о нём всё, он вытряхнул на свет каждую деталь — всё то, чего никогда не должен был узнать, все те вещи, которые совершаются под покровом тени, все те шрамы, которые прячутся глубоко под кожей. И Дэниел не исчез, не растворился в темноте под переплетениями разбегающихся трещин, которые, быть может, не просто трещины. Вместо него исчезают и маленький мальчик, и самовлюблённая эгоистичность; шлюха всё ещё бродит где-то на грани его дыхания, но Дэниел делает вздох вместе с Уолтером, и держит его, и не отпускает его. И — возможно — для всего этого всё же есть место.