Кернел-Кор

Виктор Ленски всегда считал себя проницательным человеком, окружающие ― владеющим отменной интуицией. Его проницательность была основана на внимательности, но секретом своей «интуиции» Виктор делиться не торопился. Предпочитая стоять в стороне от «шумной жизни», он, тем не менее, всегда держал руку на пульсе всего происходящего. И, сумев избежать распределения в больницу Святого Патрика, главный врач которой имел стойкую неприязнь к молодым людям, приходящим к нему после получения диплома, получил распределение в клинику Кернел-Кор. Довольно близко от границы города, никаких страшных историй в активе и чистые, светлые корпуса. Что, в общем-то, было совсем не удивительно с учетом того, что больнице было чуть больше двадцати лет. Ее построили на месте старой усадьбы первого хозяина Кернел-Кора, но так как история дома не таила в себе страшных тайн и загадок, клиника тоже не могла похвастаться леденящими кровь преданиями о привидениях. Впрочем, Виктор в привидения никогда не верил, предпочитая нечто более материальное. Но что-то в этой больнице ему определенно не нравилось. Возможно, личность мистера Джонсона, заведующего отделением для омег, накладывала отпечаток на его восприятие. Виктор не ссорился с ним, не спорил, их общение было неизменно вежливым, но иногда он ловил себя на том, что еще немного ― и его передернет от омерзения. Джон Джонсон был обычным мужчиной с невыразительной внешностью, характерной для всех бет. Среднего роста, среднего телосложения, частой, но пустой улыбкой. Он мало чем отличался от сотен людей, которых Виктор видел ежедневно на улице, но почему-то именно к мистеру Джонсону у него возникло отвращение. Возможно, дело было в том, с какой готовностью он отвечал на приветствие Виктора ― выходца из очень влиятельной и обеспеченной семьи, или в том, как смотрел на своих пациентов, неприязнь к которым особо и не скрывал. И дело было вовсе не в их психическом нездоровье, а в их принадлежности к омегам. То, что врачами могли быть только беты, было закреплено законодательно, и в этом был свой резон. Однако беты, которые составляли слишком малый процент из всего населения страны и не обладали особой социальной значимостью, в принципе, довольно часто позволяли себе нелестные высказывания и пренебрежительное отношение к альфам и омегам, пользуясь тем, что руководство, скорее всего, закроет глаза на грубость при условии идеально выполняемой работы. Разумеется, это касалось только узких и редких специалистов, которых катастрофически не хватало, все прочие старались свое мнение держать при себе. Хотя такими были далеко не все. Врачи, в большинстве своем, трепетно относились к своим пациентам, но мистер Джонсон был не из их числа. Он нередко позволял себе оскорбительные выпады при общении с пациентами, мог в наказание за испорченное постельное белье или испачканную при приеме пищи одежду назначать омеге витамины внутримышечно, а не в виде таблеток. Это не противоречило ни правилам, ни курсу лечения и было абсолютно безвредно. Просто очень болезненно. Не желая начинать свою работу ссорой и скандалом, Виктор однажды вскользь высказал свое «недоумение» по поводу таких назначений, которые якобы собирался обсудить с отцом и дедом. Он надеялся, что упоминание его влиятельной семьи заставит Джонсона поумерить свои наклонности, и тот действительно прекратил эту свою практику. Тем не менее, Виктор не считал себя ни победителем, ни благодетелем. И чем дольше он работал, тем больше замечал странные, тревожащие детали. Большинство из них получало свои логические объяснения, но Виктор чувствовал, что не все так хорошо и радужно, как кажется на первый взгляд. Например, в больнице омеги слишком часто ранили себя. Почти каждый день, находясь на дежурстве и делая дневной обход, он замечал у своих пациентов царапины, синяки, кровоподтеки. Иногда это сопровождалось плохим самочувствием или ухудшением состояния. У некоторых начинались галлюцинации, кто-то бредил, у кого-то наблюдались панические атаки, которых раньше не было. На прямой вопрос санитары пожимали плечами, иногда виновато прятали глаза, говоря, что отвлеклись на минутку, когда пациенты принимали душ. Виктор кивал, принимая эти и подобные им ответы к сведению, но не верил им ничуть. Слишком высок был процент этих «случайностей». К тому же, сам он за все время своей работы видел только один случай, когда омега, наклонившийся за упавшей ложкой, ударился головой о край стола. Но этот удар был так слаб, что не оставил даже синяка, и уже через несколько минут сам пострадавший забыл об этом инциденте. Во все остальное время омеги были аккуратны, исполнительны, редко спорили, практически никогда не ругались между собой. В первую же неделю Виктор просмотрел медкарты своих пациентов, но все диагнозы были вполне обычны. Психические заболевания омег редко квалифицировались как «буйные», их рассудок берегла сама природа даже в самом «сумеречном» состоянии, тогда как альфы никогда не отличались особым спокойствием в поведении. Поэтому постоянное травмирование омег Виктора очень удивляло, а после того случая, когда Маркус Сафина в припадке (если верить санитарам) разбил зеркало в общей душевой вечером и почти истек кровью от порезов, тревожило. Виктору не давали ночные дежурства, мотивируя это его молодостью и небольшим опытом, поэтому обо всем случившемся он узнал только на следующее утро. Во время обхода он, вопреки настоятельным рекомендациям мистера Джонсона не тревожить пациента, зашел в палату к Маркусу и, откровенно говоря, пришел в небольшой шок. Он бы понял порезы ― но синяки и кровоподтеки? При его приближении Маркус шарахнулся к стене, заскулил, сжимаясь в тугой комок боли и сдавленно о чем-то умоляя. Его трясло, по впалым щекам текли слезы, и Виктор остался стоять там, где стоял, не посмев подойти поближе. После этого свой обход он закончил в рекордно короткие сроки и спрятался в кабинете, односложно отвечая на все вопросы о самочувствии и темнея лицом с каждым часом. Его нехорошие ощущения достигли своего апогея. Да что там ― интуиция кричала о том, что за внешне благополучным фасадом Кернел-Кора скрывается что-то страшное. Дав себе немного времени на то, чтобы успокоиться, он принялся за анализ того, что успел узнать, увидеть и услышать. Виктор вызывал из памяти все сцены, все картинки ― и понимал, что не обладает достаточной информацией. Всегда не хватало какой-то детали. Мистер Джонсон не любил омег, но не скрывал этого, как прочие. Опыт и знания подсказывали, что открытая неприязнь гораздо менее опасна, чем скрытая ненависть. Санитары за годы работы обрастали панцирем цинизма, но ни в одном из них Виктор не заметил озлобленности или жестокости. Они просто выполняли свою работу. Но сбрасывать их со счетов Виктор не собирался. Миссис Уотс, которая тайком носила из дома выпечку «бедным омежкам», и мисс Рунис, отрабатывающую практику, а потому меньше всего нуждающуюся в скандалах, из списка подозреваемых он исключил сразу. К тому же он еще не определился, в чем подозревает персонал Кернел-Кора. В халатности? Или в намеренном нанесении увечий своим пациентам? Не хватало информации, и Виктор решил ее найти, снова попросившись на ночные дежурства, так как полагал, что именно в это время в больнице что-то происходит. Если, конечно, действительно что-то происходит, а все это ― не его развитое воображение вкупе с паранойей. Но вожделенные ночные дежурства Виктор так и не получил. Не подействовала даже завуалированная угроза обращения к семье. Главврач стоял на своем: ночные дежурства ― это большая ответственность, которую он пока не может возложить на молодого врача, не так давно получившего диплом и работающего в больнице меньше года. И Виктор отступился, слишком хорошо понимая, что даже если обратится к отцу за помощью, тот встанет на сторону главврача. Потерпев поражение, он решил ненадолго стать образцово-правильным доктором, который никогда не нарушает правил и предписаний, не спорит, пытаясь доказать свою правоту, и всегда беспрекословно выполняет все поручения руководства. Это решение было скорее инстинктивным, нежели результатом логических выкладок, но вскоре такое поведение вернуло ему расположение начальства, и его снова перестали воспринимать всерьез. Виктор подозревал, что над ним даже посмеиваются за спиной, но даже если это было и так, обращать на это внимания он не собирался. У него была цель, и он к ней шел. Небольшую корректировку в ее осуществление внес новенький омега ― невероятно красивый и чрезвычайно шумный. Что-то в его организме дало сбой, и вместо мягкости и покорности, присущих омегам, Кельвин демонстрировал неуживчивый и неуступчивый норов. Получивший отличное образование, он ставил под сомнения предписания, спорил с лечащим врачом и задирал персонал. При всем при этом!он невероятно трепетно относился к остальным пациентам, искреннее жалея их, а то и пытаясь помочь. Изучив его диагноз, Виктор обнаружил, что кто-то сильно перекроил его клиническую картину, приписав те симптомы и то поведение, которых у Кельвина не было. Решив разобраться до конца, Виктор обратился за помощью к другу из полиции и довольно скоро обладал интересной информацией. И ситуация выходила неприглядная. Виктор не понаслышке знал, насколько часто в психиатрические клиники попадают совершенно здоровые, но очень мешающие кому-то люди. Кельвин оказался из их числа. Судя по всему, в Кернел-Кор его запрятал родной брат, чья доля наследства, на которую тот явно рассчитывал, отошла Кельвину по завещанию. Сколько пришлось заплатить мерзавцу-брату за то, чтобы Кельвина сделали психом официально, превратив черты его характера в патологию, Виктор не знал и знать не хотел, но сам факт заставил его задуматься о том, есть ли в отделении еще омеги с похожей судьбой и фальшивым диагнозом. Он мысленно пробежался по картам пациентов и признал, что Кельвин ― единственный. Разумеется, так просто оставлять это Виктор не собирался и уже был готов связаться с отцом, чтобы тот посодействовал в назначении повторной экспертизы, но все вдруг неожиданно резко изменилось. В тот вечер он сильно задержался, архивируя базу данных за прошлый год, и вышел, когда на улице уже было темно. И то, он вспомнил о времени только потому, что мистер Джонсон зашел к нему и напомнил, что рабочий день закончился давным-давно, и все нормальные люди уже ужинают дома. Виктор прикусил готовый сорваться с языка вопрос, почему же тогда сам завотделением до сих пор здесь, и, кивнув, принялся собираться. Джонсон проводил его до самой двери, пожелал спокойной ночи, и Виктор неторопливо направился к своей машине на стоянке, гадая, почему задержался Джонсон. В последнее время это происходило все чаще, и кто-то из персонала обмолвился, что это из-за того новенького омеги, Кельвина. Пытался ли Джонсон подобрать ему лекарства или проводил с ним какие-то тесты ― Виктор не знал, но чувствовал, что если не попытается вытащить парня в ближайшее время, может случиться так, что вытаскивать будет уже некого. Удар сзади по голове был сильным и болезненным, но все-таки недостаточным для того, чтобы потерять сознание. Виктор качнулся вперед, споткнулся и полетел на землю. Второй удар пришелся уже в плечо. Но Виктор был в хорошей физической форме, да и отец всегда говорил, что при работе с психическими больными нужна определенная сноровка и сила, чтобы не стать случайной жертвой пациента, у которого случился приступ. Так что третий удар он успел отразить, молниеносно развернувшись и выставив перед нападавшим свою сумку с ноутбуком. Подсечка, короткий удар под колено, и все было закончено довольно быстро. Кусок тяжелой пластмассовой трубы, выпав из руки нападавшего, упал на асфальт, а рядом с ним на колени рухнул и сам преступник. Согнувшись пополам, он хрипел, словно борясь за каждый вдох, и Виктор, отлично понимавший, что тот удар, что он нанес, не может вызвать таких последствий, отложил уже ненужную сумку в сторону, и потянулся к мужчине. Тот шарахнулся, вжался спиной в колесо машины, и Виктор замер на месте, настолько эта поза напомнила ему Маркуса после инцидента с зеркалом. То же отчаяние, тот же страх. Да и вид у этого горе-преступника был странным. Грязные, явно большие ему джинсы, вытянутая спортивная куртка с капюшоном. Он был слишком легко одет для такой холодной погоды. Виктор нахмурился, колеблясь. Самым логичным решением было бы вызвать полицию, но жалкий вид парня останавливал. ― Тебе нужны деньги? ― он оставался на месте, надеясь, что его неподвижность немного успокоит нападавшего. Тот сжался еще сильнее и помотал головой. ― Простите. Я ошибся, ― он говорил хрипло. Словно очень давно этого не делал. ― Я не хотел делать больно вам. ― Не мне? Значит, кому-то другому? ― Виктор облизнул пересохшие вдруг губы. Шок проходил, и начался откат. Кроме того, интуиция подсказывала, что этот парень может помочь ему. Но тот только мотнул головой: ― Не вам. Простите, ― во все еще хриплом голосе появилась твердость, и Виктор решился. На этой парковке имели право оставлять свои машины только сотрудники больницы. Парень не мог оказаться здесь просто так. Он поджидал кого-то, кто работает в Кернел-Коре. Из всего персонала, не занятого на смене, в это время могли выйти либо он, либо Джонсон. И если жертва не Виктор, тогда получается... ― Вставай, ― Виктор поднялся с земли, отряхиваясь. ― Я не буду заявлять о нападении, но тебе придется ответить на пару моих вопросов. ― Да заявляйте, — бросил вдруг парень, уже немного пришедший в себя. Или это была всего лишь бравада? ― Меня все равно нет. И у меня нет причин доверять вам. ― Думаю, что есть, ― Виктор понимал, что ступил на очень тонкий лед. Любое слово могло оттолкнуть омегу. А это действительно был омега. Тонкие запястья, выглядывающие из рукавов, не могли принадлежать альфе. Впрочем, к бетам этого человека тоже было трудно отнести. Беты обычно шире в плечах. ― Я работаю в Кернел-Коре меньше года, и мне не нравится, что здесь происходит, но пока не могу разобраться в том, что творится в больнице. Думаю, ты сможешь мне помочь. Поэтому… вставай. Я отвезу тебя домой. ― У меня нет дома, ― после недолгого молчания, с тщательно скрываемым стыдом в голосе, произнес незнакомец. Виктор сдержал готовые сорваться с языка резкие слова и протянул руку. ― Тогда поедем ко мне. Не бойся, я ничего не сделаю тебе. Разве что накормлю, ― он очень постарался улыбнуться как можно дружелюбнее, но усилия пропали даром: парень даже не поднял взгляд. Только кивнул и, едва коснувшись пальцев Виктора, поднялся, и тот наконец смог разглядеть его получше. Незнакомец был очень худ, от природной плавности омеги не было и следа. Резкие, дерганые движения, почти отчаянные попытки спрятаться в одежде и инстинктивное стремление не тревожить левую руку. Для тщательного осмотра парковка была неподходящим местом, и Виктор, усадив парня в машину и устроившись сам, вырулил на дорогу. ― Как тебя зовут? ― Лютер. Лютер Маверик, ― последовал ответ, и Виктор нахмурился. Это имя он уже где-то встречал. ― Все будет хорошо, Лютер, ― пообещал Виктор и напряг память. Определенно, это было в больнице. И совсем недавно. Чем он занимался? Приводил в порядок архивы. Сканировал бумажные записи. ― Ты был пациентом? Лютер дернулся, снова сжался, и Виктор пожалел о собственной несдержанности. Сначала надо было расслабить парня, показать, что он может довериться. Весь оставшийся путь они молчали. А дома Виктор отправил Лютера в душ, дав ему свою старую одежду. Пока омега плескался, он быстро просмотрел письма, прослушал телефонные звонки и, переодевшись, принялся накрывать на стол. Крепкий горячий чай, спагетти и легкий витаминный салат. ― Садись, тебе нужно поесть, ― когда хлопнула дверь ванной, и в коридоре раздался звук шагов, Виктор обернулся навстречу гостю и еле удержался от изумленного и негодующего вздоха. Теперь стало понятно, почему Лютер так кутался в свою безразмерную одежду и не желал показывать лицо. Грубые рубцы и шрамы уродовали почти все доступное взгляду тело. Неровные, неаккуратные ― похоже, раны, после которых они остались, никто не зашивал, не обрабатывал. Это выглядело ужасно. А ведь видно, что когда-то Лютер был очень красив. Теперь от этой красоты остались лишь кажущиеся прозрачными карие глаза да волосы, которые, даже будучи безжалостно обкромсанными, были густыми и немного вились. ― Наверное, будет лучше, если я надену свою старую кофту, ― нарушил затянувшуюся паузу Лютер, безуспешно пытавшийся куда-то спрятать руки, и Виктор покачал головой, смутившись. ― Все в порядке, садись. Я все-таки врач. ― Да, точно, ― Лютер улыбнулся уголками губ и опустился на стул, сунув ладони между колен . ― Вам такое должно быть привычно. — На самом деле нет. Я психиатр, а не хирург, — Виктор сам сел напротив. ― Ешь, а то остынет. Лютер кивнул, сначала нерешительно, а потом с проснувшейся жадностью поглощая спагетти. Виктор только улыбнулся про себя, довольный тем, что догадался положить оголодавшему парню двойную порцию. Ему самому кусок в горло не лез, стоило только подумать о том, что Лютер был пациентом лечебницы, и шрамы могли быть получены им там, а не на улице. Это… пугало. И еще больше разжигало желание докопаться до тайн Кернел-Кора. Но он подождал, пока Лютер утолит голод, выпьет чаю, немного расслабится в мягком освещении квартиры вдали от шума и холода улицы, и только потом решился задать осторожный вопрос: ― Кто ты? ― вопрос-ловушка с множеством вариантов ответов, каждый из которых покажет Виктору, насколько его собеседник готов к разговору. ― Вас ведь не история происхождения интересует, да? ― Лютер с ногами забрался в глубокое кресло, кутаясь в плед, который ему дал Виктор. Боль, звучащая в его голосе, была застарелой, как от давней раны, уже затянувшейся, но все равно напоминавшей о себе при резком движении. Кстати, о ранах… Лютер старался не поворачиваться к Виктору левой стороной, но тот все равно переложил аптечку поближе, пока его гость обустраивался. ― Просто расскажи мне, что сочтешь нужным, ― Виктор позволил Лютеру уйти в тень, а сам, наоборот, выдвинулся на свет. ― Я работаю в Кернел-Коре дежурным врачом в отделении омег. Я уже говорил, что мне не нравится то, что там происходит, но все это пока на уровне интуиции. Мне нужно больше. Помоги мне. ― Что именно вам не нравится, доктор? ― Виктор. Просто Виктор, — он покусал губы, пытаясь сформулировать свои подозрения более простым языком. ― Мне не дают ночных дежурств, мягко «обрубают» все попытки узнать пациентов лучше, мотивируя это тем, что на это есть их лечащие врачи. Мне не нравится то, как резко у некоторых омег меняется клиническая картина и как часто они травмируются. У меня есть подозрение, что последний поступивший попал к нам по сфабрикованному диагнозу. У меня много вопросов к больнице, но пока нет ни одного ответа. ― Таких, как вы, они не любят больше всего, ― Лютер позволил себе скупую улыбку. ― Вас нельзя подкупить, а угрозы только раззадорят. Я действительно был пациентом Кернел-Кора. Моей первой клиникой была лечебница «Ивовая аллея». Туда я попал в шестнадцать с целым букетом диагнозов, и не все из них были неправильными. Я пробыл там до самого закрытия лечебницы, и кое-какие из моих болезней врачам даже удалось излечить. А потом я оказался в Кернел-Коре. И знаете, лучше бы вам не знать, что делают там с пациентами. Виктор поджал губы. ― Я обязан знать. Я не могу остановить то, чего не знаю. Я из династии врачей-психотерапевтов, и я с детства знал, кем стану. Меня учили, как надо относиться к пациентам, что можно, а чего нельзя. Я не из тех бет, которые презирают все остальные виды. И я считаю, что у каждого должен быть шанс на нормальную жизнь. ― Это… достойно уважения. Жаль, что вас не было там, когда меня… ― Лютер оборвал себя и сунул руки меж колен, отводя взгляд. ― Они отдают омег альфам-пациентам. Альфы сильны, беты-санитары частенько с ними не справляются, особенно с настоящими психами или буйными, а лекарства и успокоительные действуют недолго. Я… не знаю, кто это придумал, но знаю, кто в связке и как это происходит. Когда у альфы начинается гон или показатели возбудимости резко идут вверх, ему приводят омегу, накачанную успокоительным по самую макушку, и оставляют на ночь. И тут как в лотерее. Если у омеги течка ― то повезло. Если нет, и альфа попался слишком несдержанным… то не повезло. Персонал не трогает омег, которых часто навещают или у которых влиятельные и богатые родственники, но все остальные ― в полном их распоряжении. Я видел, как одного парня приволокли после такой ночи в насквозь пропитанных кровью пижамных штанах: альфа даже не стал раздевать его, просто разорвал брюки по шву сзади для лучшего доступа. У бедняги не было течки, поэтому отделаться легким испугом ему не удалось. Я не должен был видеть этого. Никто из пациентов не должен был, но я всегда был слишком любопытным. И несдержанным. Да и кто бы был? Тогда я еще не знал, что сам избежал этой участи только потому, что у меня открылась аллергия на некоторые препараты, подавляющие волю. Можно сказать, мне повезло. Возможно, если бы я держал язык за зубами, мне везло бы и дальше, но я просто не мог. Это страшно, знаете? Смотреть, как уводят из отделения очередного парня, и знать, куда и зачем его повели. А они идут. Послушные, как бараны, потому, что накачаны лекарствами и не соображают ничего. И не факт, что они смогут вернуться на своих двоих, некоторых приносили на носилках. Он замолчал, переводя дыхание, и Виктор, все это время просидевший со стиснутыми кулаками, на деревянных ногах вышел на кухню за виски. Щедро глотнул прямо из горлышка, шумно втянул воздух и, прихватив два стакана, вернулся. Лютер благодарно кивнул, принимая алкоголь, сделал глоток, а потом продолжил: ― Я начал разговаривать с другими пациентами, рассказывал, заставлял их вспоминать, сопротивляться. Я обвинял врачей, глядя им в глаза. Я был глуп. И наказание не заставило себя ждать. Ко мне пришли ночью, когда я уснул. Спеленали, как младенца, и отволокли в отделение альф. У меня не было течки, и мозг не был затуманен препаратами. А их… было трое, ― Лютер зажмурился, отставив стакан, его руки задрожали. ― Они просто насиловали меня всю ночь. То пускали по кругу, то по двое вместе и с узлами. Мое сопротивление и запах крови привели их в бешенство, и им стало мало моей задницы. Я почти перестал соображать, когда один из них зубами вырвал кусок кожи из моего бедра. А потерял сознание, когда во мне оказались их кулаки. Видимо, это их и остановило, ведь я перестал кричать. Когда я пришел в себя в первый раз, вокруг была все та же палата, я лежал в луже собственной крови и не видел никого рядом. А когда очнулся второй раз ― вокруг была земля. Я помню только холод. Холод и боль ― долгое, очень долгое время. Они посчитали меня мертвым. Наверное. Не знаю. Меня просто выбросили. Думаю, я должен был стать еще одним безымянным омегой, павшим жертвой какого-нибудь маньяка. Меня бы никто не стал искать: родители умерли, когда мне исполнилось пятнадцать, а брат давно забыл обо мне… Все это время я жил только ненавистью. Она питала меня, давала мне силы. Я выжил только для того, чтобы вернуться и отомстить тем, кто сделал это со мной. Я не виню альф, они такие же жертвы, а вот врачи… Я помню все так, словно это было вчера. Он замолчал, и Виктор наконец шевельнулся. Ему, всегда обладавшему хорошим воображением, не нужно было прилагать усилия, чтобы представить себе все это и содрогнуться от ужаса и отзвука той ненависти, что пылала в Лютере. Разумеется, его рассказ стоило проверить, но Виктор уже верил ему: слишком хорошо видел в неярком свете рубцы шрамов. Кажется, Лютер даже преуменьшил то, что сделали с ним. Его кожу словно рвали ногтями или… зубами. ― Ты слишком слаб для этого, ― Виктор налил себе глоток виски и принял решение. Нет, он не был особым альтруистом, да и умел дистанцироваться от чужих проблем, но абстрагироваться от рассказанного Лютером не получалось. Он был врачом, и ему было стыдно за тех своих коллег, которые позволили этому случиться. Он понимал ярость Лютера, чувствовал боль, что звучала в его голосе. А когда он думал о том, что на месте Лютера может оказаться любой из его пациентов, тихих, мягких, нежных омег, кулаки сжимались сами собой. Он признавал честный бой, когда противники на равных, но… не это. ― Сегодня тебе удалось застать меня врасплох, но и только. ― Я, ― на щеки Лютера плеснуло румянцем, ― не ел ничего серьезного несколько дней. ― Об этом я и говорю, ― Виктор кивнул. ― Ты можешь остаться здесь. Я понимаю тебя, но позволь мне попробовать решить эту проблему другим путем. То, что они сделали и делают с пациентами ― это преступление, которое нельзя замалчивать. Дай мне возможность собрать улики. ― Моих слов недостаточно? ― Лютер напрягся, черты его лица затвердели. Виктор покачал головой: ― Ты бывший пациент больницы. И, если бы все это не случилось, оставался бы им и сейчас. Любой адвокат развалит дело в несколько минут, если это будет только твое заявление. Нужны доказательства, и я смогу их достать. Твоя месть свершится, обещаю. И, кто знает, может, обнародование этого поможет кому-то еще. Кернел-Кор ― не единственная лечебница, возможно, что-то похожее происходит и в других. Лютер дернул уголком губ: ― Хотите доказательств? Тогда возвращайтесь в больницу. Уже поздно, а Джонсон все еще там. Он всегда остается, когда какой-нибудь альфа становится слишком буйным. Вы увидите все сами. Виктор облизнул пересохшие вдруг губы. Сама мысль о том, чтобы стать свидетелем такого, была отталкивающей. Но смысла откладывать не было, а Лютер говорил так уверенно. И… кто знает, может, он спасет хоть кого-то от насилия. Виктор опустил взгляд на бутылку и проигнорировал возмутившуюся, было, совесть. Он достаточно трезв, чтобы сесть за руль. А если его остановят… что ж, он уговорит полицейского отвезти его в клинику, лишние свидетели не помешают. Собирался Виктор недолго. Джинсы, рубашка, куртка, документы. Оставив Лютеру постельное белье и стараясь не думать о том, что может вытворить подобранный на улице омега в его отсутствие, созвонился с отцом. Тот выслушал его короткий пересказ, ни разу не перебив, а после долго молчал, и Виктор отлично понимал его чувства. Джордан Ленски связал свою жизнь с омегой вопреки традициям, предписывающим бетам жениться только на женщинах, и это наложило отпечаток на его жизнь и мировоззрение. Он не относился к омегам как-то по-особенному, но понимал их очень и очень хорошо. Отлично разбирающийся в том безумном коктейле гормонов, которые влияли на поведение омег, подчиняя их себе, он выводил причинно-следственные связи с хирургической точностью. И всегда восхищался способностью омег сохранять баланс, который не давал им сойти с ума. И к тем, у кого эта система сбоила, он относился с особой нежностью. Этому же учил и сына. Разумеется, рассказ Виктора почти поверг его в шок. Но Виктор не стал слушать то, что отец говорил ему дальше. Все, что ему было нужно ― это чтобы кто-то, помимо Лютера, знал, куда и зачем он поехал. …Машина Джонсона все еще была на парковке. Только увидев ее, Виктор понял, что подсознательно надеялся, что завотделением уже уехал и ему не придется быть чему-то свидетелем. Поймав себя на этом, Виктор обругал сам себя за трусость и малодушие. Он врач, он не имеет права на это. Не тогда, когда от него зависит, появится ли еще один Лютер или нет. Коридоры лечебницы были пусты. При ночном режиме освещения в углах прятались тени, линии казались изломанными, а звуки шагов обретали неприятное гулкое эхо. Моргала люминесцентная лампа над пустым постом медсестры, телевизор, видимый через приоткрытую дверь комнаты отдыха, рябил. Похоже, персонал либо спал, либо отсутствовал на рабочем месте. Виктор, оглядываясь и чувствуя себя героем фильма ужасов, толкнул дверь кабинета Джонсона, но та была заперта, и свет не горел. Здесь вообще было очень тихо и слишком спокойно. Поневоле закрадывалась мысль, что Лютер ошибся и он зря сюда пришел, но пару секунд спустя Виктор обозвал себя идиотом. Здесь и не может ничего происходить. Заглянув в пару палат для краткой инспекции, Виктор, стараясь идти как можно тише, покинул отделение. Миновал длинный коридор, открыл дверь своей ключ-картой и ступил в отделение альф. За все время работы он был здесь всего пару раз, но сейчас все смотрелось совсем по-другому. Тяжелые даже на вид металлические двери с небольшими круглыми окошечками были больше похожи на тюремные, серые коридоры, и звуки-звуки-звуки. Они были повсюду. Шаги за дверью одной палаты, заунывное пение ― за другой. Кто-то ритмично бил в стену, кто-то хрипло, безумно смеялся. Но даже эти звуки были приглушены. Словно были частью самого здания. Составляли с ним одно целое. Виктор никогда не относил себя к особенно впечатлительным людям, но сейчас это место вызывало в нем только дрожь. Неконтролируемую, очень неприятную. Он не боялся, просто что-то росло в нем, какое-то чувство, название которому он еще не мог дать. Но оно жгло, не давало остановиться и гнало вперед, заставляя прислушиваться. Он прошел почти до конца, когда услышал это. Крики, стоны, всхлипы, заглушенные мольбы, чье-то рычание и мерзкий смех. Виктор невольно замедлил шаг, но когда вспомнил, кому принадлежал умоляющий голос ― почти сорвался на бег. Эта палата была в самом конце коридора, за углом, тонущем в полумраке. Виктор замедлил шаги, сделал пару глубоких вдохов-выдохов, приводя в порядок дыхание и ритм сердца, и свернул. Дверь была прикрыта неплотно, и на пол падал узкий луч света. Виктор сократил расстояние, осторожно заглянул в окошко, и кровь мгновенно отхлынула от лица, сделав его пепельно-серым. Там действительно был Кельвин, Виктор не ошибся, узнав его голос. Обнаженный, покрытый лишь царапинами, начавшими наливаться синяками и кровоподтеками, он извивался, тонко крича, придавленный сверху мужчиной, жестко и сильно вколачивающимся в его тело. С полными безумия и похоти глазами, хрипя и коротко рыча, он стискивал бедра Кельвина, его пах и член были красными от чужой крови, но останавливаться он не собирался. Он то и дело встряхивал уже хрипящего и не способного оказать хоть какое-то сопротивление Кельвина, то кусал, то безжалостно выкручивал его соски, вырывая замученные стоны. А когда, наконец, кончил, сорвавшись просто в бешеный ритм, и отвалился, то его заменил другой, которого Виктор до этого даже не заметил. Стащив Кельвина на пол и перевернув его на живот, он пристроился сзади, заработав бедрами так, что когда-то светлые, а теперь окрашенные кровью волосы омеги заметались по грязной плитке. Не в силах оторвать от безумного зрелища взгляд, Виктор сморгнул и, поймав краем глаза какое-то движение, повернул голову. И теперь увидел всю картину. И санитара, которого Виктор называл про себя Громилой и который сейчас с самым скучающим видом подпирал стенку. И незнакомого врача в белом халате, с почти ласковой улыбкой смотрящего на происходящее. А еще Джонсона, снимавшего все это на телефон. Он кружился вокруг пары на полу коршуном, стараясь получить лучший ракурс. А когда Виктор заметил возбуждение, вздымавшее брюки врача, его замутило. А тем временем второй альфа тоже закончил и отпустил измученного Кельвина. С по-идиотски счастливой улыбкой на почти детском лице он отполз в сторону, и Виктор с ужасом увидел, как Джонсон, облизывая взглядом распростертое на полу изнасилованное тело, отложил телефон и потянулся к ремню. Резким и каким-то дерганым движением выдернул его из петель, размахнулся, и на и без того располосованной коже омеги вспух рубец от пряжки. Кельвин дернулся, закричал, беспомощно царапая пол обломанными ногтями, и Виктор потерял контроль. Ярость вспыхнула, опалила нутро, застилая глаза багровой пеленой. Интеллигентный, всегда спокойный, никогда не отличавшийся особой эмоциональностью, он почти сорвал дверь с петель. Без сожаления и размышлений со всей силы кулаком ударил оказавшегося ближе всех незнакомого доктора в лицо. Что-то хрупнуло, брызнула кровь, но последовавший крик Виктор даже не услышал, уже разворачиваясь к ожившему санитару. Контролируй Виктор себя чуть лучше, он бы не рискнул сунуться с голыми руками к тому, кто был выше его почти на голову и шире в плечах раза в два. Но Виктор видел перед собой только искривленный в крике рот Кельвина и его залитое кровью и слезами лицо. Увернувшись от сильного, но неуклюжего удара Громилы, Виктор подставил ему подножку и толкнул на воющего от боли врача. Тот инстинктивно вцепился в санитара, и вместе они вывались за порог палаты, распластавшись на полу. Виктор захлопнул за ними дверь, подхватил стул за ножки и замер перед Джонсоном, хищно оскалившись. Сейчас в палате их было пятеро, но альфы, кажется, даже не заметили возни, а Кельвин боролся за каждый вдох. ― Ты… ты что себе позволяешь?! ― все еще возбужденный, с лицом, покрытым пятнами румянца, Джонсон заверещал, почти как девчонка. Он лихорадочно озирался и вдруг кинулся к Кельвину. Рывком поднял его с пола, закрываясь им, как щитом. ― Не подходи, ты, псих! Виктор ощерился, молниеносно просчитывая варианты. Все, что было у Джонсона ― это его руки. Ни ножа, ни пистолета. И он боялся. От новой боли Кельвин на долю секунды отключился и обмяк, повиснув мертвым грузом, и Виктор шагнул вперед. Не ожидавший этого Джонсон швырнул превратившегося из щита в обузу омегу на пол, метнулся, было, в сторону, но Ленски оказался быстрее. Стул жалобно скрипнул, когда Виктор опустил его на спину убегающего доктора, а потом еще раз и еще. Джонсон упал, закричав, попытался отползти, но Виктор, нависнув, бил его без жалости и сострадания. И успокоился только, когда Джонсон затих, потеряв сознание, а вокруг разбитой головы начала натекать лужица крови. Виктор отбросил стул, сплюнул сквозь зубы и, подойдя к тихо скулящему Кельвину, опустился рядом с ним на пол. Осторожно ощупал спину и перевернул омегу, устраивая его голову на своих коленях. Пытаясь стереть с заплывшего лица кровь и бегущие слезы, он только нежно улыбался. ― Все закончилось, ― шептал он, перебирая прядки волос Кельвина. ― Все будет хорошо, вот увидишь. Никто к тебе больше не прикоснется, только держись. Только держись. Виктор облизывал пересохшие губы, с ненавистью смотрел на Джонсона, с опаской ― на притихших альф, и прислушивался к звукам в коридоре. Скоро здесь будет отец и полиция. Значит, ему нужно быть готовым. Виктор огляделся и потянулся к телефону, оставленному Джонсоном. Проверил на исправность и сунул во внутренний карман. Теперь это его главная улика. Все только начинается. Год спустя Виктор захлопнул дверцу машины и, включив сигнализацию, направился к лифту. За эти дни он чертовски устал, домой приходил только за новой сменой одежды и сейчас чувствовал легкую вину. Открыв дверь, он оставил сумку с ноутбуком у порога и снял плащ. Тихо прошел на кухню, выпил залпом стакан воды и, на ходу раздеваясь, прошел в спальню, погруженную в полумрак. Закрыл створки распахнутого окна и, присев на край кровати, склонился над спящим, отводя прядку от его лица. Спокойного, красивого. Хирургам пришлось здорово потрудиться, но следов от швов не было заметно. Почти полгода понадобилось Кельвину на восстановление, но, в конце концов, у него получилось. Он больше не вздрагивал от страха при каждом прикосновении и не цеплялся за руку Виктора, когда рядом был кто-то еще. Это был тяжелый период, но улыбка, настоящая улыбка омеги того стоила. ― Ты вернулся, ― Кельвин открыл глаза, полные сладкой дремы, потянулся, и Виктор принял его в объятия, прижимаясь подбородком к его виску. Он по-прежнему был немногословен, не особо эмоционален, но рядом с Кельвином становился другим. Всплески нежности меняли лицо Виктора почти до неузнаваемости, разглаживая морщинки, убирая тени. Забота, скупая, но такая трепетная ласка ― только Кельвин был свидетелем проявления этих чувств. Только ему они доставались. И, наверное, только ради него Виктор еще не опустил руки. Последствия скандала, поднявшегося после той ночи, до сих пор не утихли. Результаты тотальных, очень жестких проверок повергли общество в настоящий шок, выявив подобные практики в очень большом количестве клиник. Волна возмущения накрыла страну, и властям пришлось перетряхнуть всю систему здравоохранения. Виктора кидали из проверки в проверку, из одного конца страны в другой. Он устал морально и физически, а еще очень не хотел оставлять Кельвина одного надолго. Его омега должен чувствовать защиту, поддержку. Пусть Виктор не альфа, но именно он сидел рядом с его кроватью после целой серии сложнейших операций. Именно он гулял с ним, помогал, убеждал пройти повторную экспертизу, чтобы отменить фальшивый диагноз. А когда Кельвина выписали из больницы, именно Виктор забрал его. Привез к себе домой, усадил на диван испуганного парня, устроился рядом и произнес, наверное, самую длинную и эмоциональную речь в своей жизни. Но когда он закончил, Кельвин робко улыбался, и Виктор решил, что у них все получится. Лютер тоже нашел свое место в жизни. Как однажды переживший насилие, он вошел в состав комиссии Виктора, и не было проверяющего злее и проницательнее его. Он находил информацию и грешки персонала и врачей, как хорошая ищейка. Его боялись, его уважали. Жаль только, что он все равно был обречен пить таблетки до конца своей жизни, чтобы не дать развиться болезням дальше. Но это было такой мелочью по сравнению с тем, что он мог вернуться в больницу. ― Ты больше не уйдешь? ― Кельвин коротко вздохнул в плечо Виктора, и тот скупо улыбнулся. ― Не сегодня, малыш.