Серая музыка

Очередная, наполовину опустошенная, бутылка, описав низкую дугу, разбивается об уже порядком влажную стену. Громкий звон, и разномастные осколки стекла присоединяются к другим своим хрупким собратьям, что распространяют вокруг тяжелый запах спиртного. Мариан Кросс, мрачно оценив живописные разводы, молча тянется к новой бутылке. В другое время ему даже в голову не пришло разбивать драгоценную тару с нектаром Бога (какое расточительство!), но сегодня даже его любимое бренди не могло спасти от сумрачных мыслей. Чертова развившаяся устойчивость к алкоголю. Безумно хотелось что-нибудь сломать, разрушить, разбить. Желательно чью-нибудь голову. Гулко отпив из горла, Мариан горько салютует миниатюрному портрету, на котором изображен семилетний мальчик с седыми волосами. Он помнил тот день. Они шли по местному рынку очередного города, и Аллен восторженно тянул его в разные продуктовые лавки, несмотря на подзатыльники и пинки под мягкое место. И мелкий плут, выпущенный на долгожданную свободу Матушкой, упорно тащил на буксире озверевшего Кросса, который, тем не менее, покорно следовал за обнаглевшим учеником. Это потом мужчина заставил егозу с шилом в одном месте смирно сидеть, не шевелясь, и позировать художнику, который, согласно просьбе, медленнее обычного работал, старательно выводя линии. В результате портрет мелочи получился очень точным и живым, хотя и было видно, что улыбочка едва не переходила в звериный оскал, а в глазах навечно застыли гнев и возмущение. Надутые щеки были тому лишним подтверждением. Портрет, кстати, стал еще одним компроматом, когда протестующий раб вяло открещивался насчет оплаты долгов. Несколько месяцев со смерти Маны и появления Графа, со всеми вытекающими, были адом. После того оцепенения, сковавшего юного Уолкера в крепкие, стальные объятия, у новоявленного Генерала просто не было сил по-настоящему язвить и издеваться над едва восстановленной психикой мальчика. Но, однажды заметив, что на простое замечание мелюзга огрызнулась, быстро скрыв на лице недовольство, Кросс этого не оставил. И постепенно их перепалки, высокомерно-насмешливые со стороны рыжеволосого мужчины и ехидно-приторные - со стороны Аллена, пробуждали в очерствевшем, отравленном спиртным и дымом акума сердце некую долю давно забытого трепета. А в серых, пасмурных глазах едва заметно вспыхивали искренние искры радости, злости, возмущения. Причем последнего всегда было больше. И тогда не верилось, что всего недели назад Уолкер был погружен в холодную, бесцветную апатию из-за собственной наивной ошибки. Горячая, опаляющая совесть больно изъедала внутри. Так, что приходилось быстрее опустошать свою впечатляющую коллекцию спиртного, глуша растущее чувство вины. Если бы Мариан мог, он бы еще во времена появления в его жизни Уолкера удушил эту стыдливую заразу, что могла въедливым голоском дать ощутить себя последним ублюдком. Генерал честно хотел остаться в своей комнате, с распахнутым настежь окном и битым стеклом. И не вспоминать о седовласом недоразумении, что сейчас и опять балансирует на грани жизни и смерти. У которого отощавшее тело, хриплое, с задержками, дыхание, неровный, нитевидный пульс. Но каждую ночь, отстранено наблюдая, как собственные ноги торопливо ведут его в сторону медпункта, Кросс мирился с собственной нуждой в своем прожорливом ученике и попеременно набирался из горла. И успокаивал себя, что пьет только потому, что хочет, а не для поднятия тонуса храбрости. Когда Мариан впервые подумал, какие красивые, тонко очерченные губы у белобрысого проглота, ему не было страшно. Ему было плохо. Невыносимое желание прикасаться к мальчику морально уничтожало заядлого бабника. И он пуще прежнего погружался на дно разврата и нравственного разложения, урывками забываясь в стонах красивых женщин, парах алкоголя и битвах с акума. Но осуждающий, с толикой брезгливости юный взгляд, когда мужчина пьяно вваливался в их дом, благоухая фальшью и мерзкими духами, резал словно зазубренным ножом. Так, что хотелось просить прощения или ударить сильно, до хруста костей, чтобы не смел смотреть так... презрительно. Отправляя Аллена на заработки, он пил до одурения, подавляя желание проследить за вежливым до скрипа в зубах бесенком или просто притащить его обратно и никуда не отпускать. Даже Тимкампи стал не столько другом и некой защитой для юного Уолкера, сколько камерой скрытого наблюдения для Кросса. Когда, после очередного продолжительного запоя, мужчина проснулся и понял, что спал на кровати надоедливого ученика и судорожно сжимал тельце подростка, вдыхая запах седых волос, впитывая приятное тепло, ему не было плохо. Ему было больно. Больно от сиплого принятия того, что влюбился в Аллена, и нестерпимо от того, какое же он ничтожество. Поэтому, когда поступил срочный вызов в Орден, он сбежал, оставляя на седовласого шулера долги, Тима и собственную гордость. Успешно уверяя себя в том, что это для того, чтобы Уолкер повзрослел. Вот только нечто ехидное упорно голосило о том, что он просто пытался разорвать глубокую привязанность к этой мелюзге. И попытка была не засчитана. По привычке меняя женщин, как перчатки, дебоширя в каждом городе, собирая кучу неоплаченных счетов, Мариан пристально следил за развитием и жизнью белобрысого желудка. Специально созданная коробочка могла передавать изображение глазами Тимкампи, и, словно в другой жизни, там Уолкер был окружен дружбой и враждой, сочувствием и безразличием. Однако когда Генерал вновь смотрел на то, как язвительно бросают реплики обычно вежливый англичанин и надменный японец, буквально выбивая искры из сгустившегося пространства, мужчина лишь глубоко затягивался никотином, слишком резко выдыхая ядовитый дым. И пусть на лице отражалась лишь ухмылка, в душе же метались ревнивая злоба и острая до отвращения тоска. Эти их отношения, начиная с метко вставленного слова и заканчивая кровопусканием, атмосферой постоянной ссоры и войны отдаленно напоминали его с учеником столкновение лбами. Этот мечник так же, как и Кросс, мог видеть сквозь милую улыбку и идеальную интеллигентность настоящую натуру мальчика с улицы. Мария еще долгое время играла успокаивающую музыку. Когда Тимкампи передал усталую физиономию Аллена и отсутствие руки, Кроссу не было больно. Ему было страшно. Страшно знать, что жизнь этого балбеса чуть не оборвалась из-за гребанного Удовольствия Ноя, что его не было рядом с ним, чтобы защитить... Нет, не так. Горделивый обжора никогда бы не принял подобный повод. Чтобы сражаться бок о бок с возмужавшим мальчишкой и отправить на перерождение смазливую рожу Микка. Оттого было вдвойне приятней появиться во всем своем великолепии, спасая шкурку ученика от Тикки тогда, на Ковчеге. Тусклые белые волосы, свалявшиеся от беспокойного сна, лишь сильнее подчеркивали болезненную бледность лица. Тонкие ресницы тревожно трепыхались, а обескровленные губы выпускали на свободу шепот, что своими шипящими и ледяными звуками пугал даже заслуженного Генерала. Сжатые в кулаки пальцы терялись на фоне кипельно-белоснежных простыней, тело же порой напоминало туго натянутую тетиву, и приходилось ждать момента, когда этот изгибающийся скелет опустится на постель, успокоенный внутренней победой. Весь облик прожорливого оболтуса был таким бесцветным, таким сломленным, таким... серым. Что хотелось, как обычно громко возвестить о новых долгах и наблюдать, как ученик мгновенно просыпается, подрывается на койке, кричит на него, проклинает, а его глаза все такие же пасмурно-серые, без единой золотинки на радужке. Этого великий Кросс боялся больше всего. Само представление о том, как темные кресты будут грязными пятнами выделяться на безжизненно сером лице, а едкая, колючая желтизна в глазах ярко полыхать холодным пламенем Ноя, вызывало в Мариане бессильную ярость и желание выпить все спиртное на земле. Когда же Тим «рассказал» о согласии Канды на то, чтобы в случае пробуждения Четырнадцатого убить Недомерка, ему не было страшно. Ему было спокойно. Потому что он бы не смог. Просто не сумел бы поднять пистолет, чтобы действительно выстрелить. Кросс расслабленно откинулся на спинку стула, чертыхнувшись на неудобство шаткой конструкции. Для мужчины эта глупая влюбленность привносила в отмершее сердце слишком много эмоций. Она и убивала, и оживляла одновременно. Плюнуть бы на запреты Бога, на возраст, на пол, обменивая этот мусор на одну возможность видеть эту наглую мордашку, слышать ответные колкости, но сжимать изящную кисть и знать, что под этой субтильной оболочкой подростка бьется сильная, гордая душа, принадлежащая лишь ему. Задолго до рассвета Мариан грузно встанет, разминая затекшие от долгого сидения ноги, грязно выругается сквозь зубы на самого себя и осторожно прикоснется губами ко лбу ученика. Снова. Как и несколько ночей назад. После чего выйдет из палаты, почесывая бородку, зевнет и натянет на лицо насмешливую ухмылку. В чем-то его ученик еще мог поучиться у Генерала Кросса. Когда Аллен проснется в пустой, прохладной палате, первое, что он ощутит лучше всего, это въедливый, но почти растворившийся запах алкоголя. В тот же день Мариан Кросс опять уйдет из Черного Ордена путешествовать по миру, лишь хмыкая на попытки Ватикана задержать его. Когда Генерал, хлопнув по плечу бледного Уолкера и предупредив о скором появлении новых счетов, исчезнет в матовом сиянии созданной двери, звенящую тишину Ковчега взорвет хрупкая, пронзительная, эфемерная мелодия. Ave Maria.