Хищники

Китнисс дышит на пальцы, потом растирает их, но они все равно гнутся недостаточно хорошо. Конечно, попытки найти добычу и вернуться домой стоило бы бросить еще полчаса назад, но сдаваться Китнисс не собирается. Гейл тоже — или он здесь, чтобы не оставлять ее одну. Снег слишком высокий, засыпается в сапоги сверху, и ножные обмотки мокрые. Китнисс боится простудиться, боится не успеть вернуться домой засветло, но второй раз подряд прийти с пустыми руками она боится гораздо больше; ей кажется, что если она не добудет мяса сегодня, то уже никогда не сможет охотиться. От мрачных мыслей у нее начинает немного болеть голова — или это из-за холода, зима в этом году очень холодная. Китнисс снова трет пальцы, дышит на них, а Гейл вдруг дергает ее за рукав и кивает чуть в сторону, указывает на куст слева. Мимо куста тянется цепочка оленьих следов, еще свежих, снег не осыпался. Китнисс подходит ближе и вглядывается в отпечатки копыт: в поперечнике они небольшие, наверное, самка-первогодок или вовсе подросток, из тех, что родились поздно. Если олень идет один, это хорошо: значит, он уже отбился от стаи, убить его будет нетрудно, если только волки не найдут его первыми — но они обычно держались от Двенадцатого подальше; отец так говорил Китнисс: волки не охотятся там же, где люди, у каждого хищника свои угодья. Теперь главное — чтобы пальцы не подвели, когда придет время стрелять. С этими мыслями Китнисс кажется сама себе похожей на какую-нибудь капитолийскую музыкантшу, берегущую руки — таких иногда показывают по телевизору: «Ах, ваш микрофон такой тяжелый, мои пальцы созданы только для струн». Китнисс бы даже засмеялась, если бы не боялась шуметь сейчас, когда добыча близко. Спустя дюжину минут Китнисс замечает движение среди деревьев — слишком далеко для выстрела, но достаточно, чтобы покрывшаяся было ледяной коркой надежда окончательно оттаяла. Китнисс ступает так тихо, как только может, а Гейл остается ждать в стороне, у большого дерева с дуплом — он знает, когда лучше не вмешиваться. Он гораздо сильнее Китнисс, а иногда и внимательнее, особенно если надо идти по следу, но не такой ловкий — может спугнуть оленя, и тогда все будет зря. Мысленно упрашивая снег не скрипеть под ногами, она подходит ближе — мимо куста, еще ближе — вдоль упавшего старого дерева и пары молодых, совсем тонких рядом. А потом, сделав глубокий вдох, стреляет. Олениха с тихим вскриком, похожим на человеческий, падает в снег, и Китнисс тут же бросается к ней так быстро, как только может, будто боится, что та может убежать со стрелой, торчащей из глаза. Попавшая точно в цель, стрела вошла глубоко, до самого мозга, но олениха еще жива, поэтому Китнисс, встав ближе, выпускает еще одну стрелу ей в глотку и еще — рядом. От крови поднимается пар, Китнисс кажется, что она даже слышит, как шипит снег, сначала прокрашивающийся ярко-алым, а потом тающий. Обойдя сзади еще дергающуюся в агонии, отчаянно колотящую копытами по земле олениху, Китнисс выдергивает обе стрелы из шеи и, не в силах справиться с соблазном, подставляет сложенные лодочкой ладони под струю толчками выплескивающейся наружу крови — теплой, почти горячей. Так не стоит делать — опасно пахнуть кровью, если ты совсем рядом с охотничьими угодьями волков, к тому же олень может оказаться больной или с глистами, но Китнисс промерзла до костей, поэтому, наклонившись еще ближе, она делает несколько глотков. Кровь густая и как будто липнет ко всему — губам, языку, деснам, а на вкус — как ржавая вода, но сейчас Китнисс кажется, что она ни разу в жизни ничего лучше не пила. — Будешь? — спрашивает Китнисс и протягивает руки к Гейлу, точно предлагая ему пить из них. — Пока не остыла. — Если только немного, — Гейл пожимает плечами и наклоняется, чуть приподнимая олениху. Не похоже, что ему нравится кровь, скорее уж он просто не хочет уступать Китнисс: он гуляет с ней вместе, охотится тоже, и если уж она пьет из раны, то он тоже будет. Потом они разделывают олениху — всего не унести, но можно забрать побольше. Требуху лучше продать в Котле не позже завтрашнего утра, она быстро портится, а вот мясо можно будет закоптить, оно сохранится надолго, даже если наступит оттепель. Пока Китнисс срезает с костей куски получше, Гейл распарывает брюхо и вытаскивает потроха, чтобы затолкать их в свой заплечный мешок. На секунду остановившись, Китнисс смотрит на то, как Гейл перекладывает потроха снятой шкурой — у него сосредоточенный вид, из-за пятен крови на лице и руках его кожа, выцветшая за зиму, кажется светлой. Сейчас он выглядит красивым, как раскрашенная открытка, вроде тех, которые продаются с лотка напротив заведения Сальной Сэй. Закончив с мясом, Китнисс вытаскивает из кармана тряпку и вытирается — кровь липкая, темные разводы остаются повсюду, под ногтями она уже засохла. Хорошо бы растереться снегом, но замерзнуть еще сильнее Китнисс не хочет, лучше уж пусть мама отругает за лишнюю грязь. — Лучше поторопиться, волки, наверное, ее уже почуяли. — Думаю, нам с тобой не нужно бояться волков, — улыбается Китнисс. — Хищники же не нападают друг на друга. Гейл улыбается в ответ. Конечно, это просто не особенно смешная шутка, но ее достаточно, чтобы придать сил для долгого обратного пути.