Последний рубеж

Они — последний рубеж. Если Второй Дистрикт сдастся, то Капитолий останется один, Первый не может постоять даже сам за себя, слишком мало людей, слишком мало оружия. На самом деле, во Втором не лучше, но Второй привык высоко держать голову. Катон хочет быть с теми, кто сражается на границе, с теми, кто сбивает приближающиеся планолеты, отправленные из Тринадцатого Дистрикта, но ему поручили другую работу: он должен позировать перед камерами, чтобы убедить народ Панема (какой народ? тех, кто сбрасывает бомбы на Второй Дистрикт?) в том, что не все победители перешли на сторону повстанцев. Разумеется, Катон не один. С ним здесь Лайм, его ментор, а еще Энобария и Клифф. Сюда же привезли двоих самых старых победителей из Первого — Виктора и Камею, но те почти не выходят из своей комнаты; Катон не знает точно, сколько им лет, но выглядят они такими ветхими, как будто могут рассыпаться в любой момент. Их не учили воевать. Там, в Первом Дистрикте, никого не учат воевать, и этих двоих выводят только для съемок. Махать в камеру и улыбаться они умеют. На кадрах, которые показывают по телевиденью, Катон заряжает самонаводящиеся артиллеристские установки, палящие по подлетающим планолетам. На самом деле, Катона и единственную установку, давно сломанную, но недавно подкрашенную, снимают на фоне синего однотонного полотна, а потом накладывают на видео, снятое военными корреспондентами. Монтаж идеален, сколько бы Катон ни вглядывался, он не видит никаких шероховатостей и швов. Он смотрит в камеру решительно, жестко, точно так же, как смотрел на тех, кого только что убил, полтора года назад, на Голодных Играх. Или два. Катон не помнит, он путается во времени, все, что было до войны, смешалось для него в какую-то пеструю кашу. Разговаривая с микрофоном, он пытается представить себе людей из Капитолия, которые приветствовали его, посылали воздушные поцелуи, кидали цветы. Катон не любит цветы, но все равно было приятно — оказывается, нетрудно обрадовать людей, заставить их тебя любить. Иногда Катону интересно, надеются ли они на него хоть немного, верят ли, что он способен не только победить на Голодных Играх, но и помочь выиграть войну. * Катон несколько раз спрашивал Энобарию, что именно произошло на арене во время Бойни, но она не отвечает толком. Наверное, не все стоит рассказывать, или не все можно рассказывать. У Катона есть запись Бойни, он всегда записывал трансляции Голодных Игр, чтобы потом пересматривать. Так что все кадры, прошедшие в эфир, он знает уже наизусть, Катон может крутить их в собственном воображении туда-сюда бесконечно. Бити прикрепляет свой провод к трезубцу Финника, дважды проверяет надежность узла, а потом Финник бросает трезубец в купол, так высоко, как только может, именно в тот момент, когда молния ударяет в верхушку дерева; нижний голографический сектор меркнет на секунду, тут же восстанавливается, но аварийное питание забирает слишком много энергии, система рушится, спустя двенадцать секунд после удара молнии вся графическая система выходит из строя, спустя еще две отказывает внутренняя электроника и камеры отключаются. За эти четырнадцать секунд Энобария выбрасывается из-за упавшего дерева, собираясь атаковать Бити, но на пути у нее становится Хэймитч, Хэймитч Эбернети, единственный победитель из Двенадцатого Дистрикта, он ударяет Энобарию шипастой дубинкой в плечо, пытается ударить еще раз — в живот, но Энобария уворачивается, а потом с размаху разрубает его руку чуть ниже локтя, ее короткий клинок режет кость легко, будто масло. Экран гаснет. Как вышло, что Эбернети выжил после этого? Катон может придумать десяток ответов, но хочет знать правду. Из всех победителей, переживших Бойню, только Энобария не присоединилась к повстанцам. Не удивительно, что ей не доверяют. Но ее, хотя бы под охраной, дважды отправляли в бой, а Катону кажется, что он так и умрет здесь, в крепости, ни разу не выстрелив по врагу. * Он даже пытался убежать из крепости, чтобы попасть на настоящую войну, но его поймали и вернули на место. Катон почти все время проводит в тесном спортзале, где постоянно пахнет потом и ржавчиной. Не сравнить с учебным центром, где он готовился к Играм всю жизнь, но все-таки это лучше, чем ничего — здесь Катон может до одури колотить по висящей на толстой цепи тяжелой груше. (удары в лицо, в живот, в грудь, но самое лучшее — по затылку; он может сражаться даже без оружия) Иногда Катону кажется, что ему было бы лучше умереть на Голодных Играх — по крайней мере, тогда бы его запомнили как того, кто сражался до конца. Но все вышло, как вышло: девка из Двенадцатого Дистрикта выстрелила Катону в руку, надеясь, что тот отпустит ее приятеля, а Катон молча скинул его переродкам, а потом вытащил стрелу из руки и пошел вперед, прямо на девку, все так же ни слова не говоря — он боялся, что если откроет рот, то начнет скулить от боли. Девка успела выстрелить в него еще раз — попала в плечо — прежде, чем клинок вошел ей в грудь. Руку Катону так и не смогли до конца залечить, стрела воткнулась прямо в середину ладони и порвала много жил, а такое почти нельзя полностью исправить. Теперь безымянный палец у Катона сгибается только вместе с мизинцем, но это бы даже не помешало ему обращаться с любым оружием, если бы только кто-нибудь дал ему оружие. * Подогнанная по фигуре военная форма сидит на нем идеально. Катон чуть стискивает ладонью какую-то выступающую часть артиллеристской установки — он не помнит, как именно она называется — как будто пожимает руку боевому товарищу. — Мы будем защищать Капитолий до последней капли крови, — говорит Катон. — Панем сегодня, Панем завтра, Панем всегда. — Неплохо, но как-то упаднически, — говорит Штайн, ответственный за съемки. — Попробуй лучше со стандартным текстом. Штайн родом из Третьего Дистрикта. Теперь Третьего Дистрикта больше нет из-за Бити, и Двенадцатого тоже нет из-за Хэймитча, и в Седьмом полыхают пожары из-за Джоанны — Катон называет всех предателей по именам, хотя большинство из них даже не видел вживую, но их так зовут Энобария, Клифф и Лайм, поэтому он тоже привык. Катон не знает, что чувствуют люди вроде Штайна — продолжающие служить тем, кто уничтожил их дом, разрушил все до основания, до пепла. Может, есть какой-то особенный вид ненависти, который помогает продолжать работу, что бы ни происходило. Или Штайну больше некуда идти, некому служить, кроме как Капитолию, люди из которого сожгли его дом. — Когда Капитолий одержит победу, все предатели будут наказаны, — Катон произносит стандартный текст, и собственный голос кажется ему мертвым. — Не теряйте мужества, не поддавайтесь на провокации, не сдавайтесь врагу. Панем сегодня, Панем завтра, Панем всегда. Стоящий у стены, за спиной Штайна, Клифф одобрительно кивает. * Клиффа увозят на передовую, чтобы там он мог поговорить с обычными солдатами, которые ведут борьбу, пока победители Голодных Игр, спрятавшись в надежной крепости, пытаются вести идеологическую борьбу. Пару интервью с Клиффом Катон даже ловит по телевизору, но не смотрит, ему противно смотреть, собственная зависть душит его, как грубая веревка. А потом Клиффа убивают. Никто ничего не говорит по этому поводу, просто один из миротворцев приходит к ним и говорит, точно самую обычную вещь на свете: — Клифф Грэйс мертв. Энобария пожимает плечами, как будто эта смерть ничего не значит. Наверное, она права: на войне умирает много людей, слишком много, еще один труп ничего не изменит. * От победителей из Первого — одни неприятности, так Катону казалось с самого начала, и однажды он убеждается в собственной правоте: когда интервью с победителями решают пустить не в записи, а в прямом эфире, чтобы, как сказал Штайн, «показать жизнь такой, какая она есть». Сперва перед камерой ставят Энобарию, та больше скалится, чем что-то говорит, но этого достаточно для эфира. Потом Лайм рассказывает о своей юности и о победе в Голодных Играх — ни слова о войне, но, кажется, Штайна это устраивает. Катона берегут для заключительного сюжета, поэтому перед ним выпускают Виктора и Камею, обоих одновременно: их сажают на низкую лавку, бережно, как кукол, они смотрят своими кукольными глазами куда-то мимо камеры. Они дожидаются, пока Штайн отойдет, чтобы перекинуться с Катоном парой слов. — Я хочу передать привет всем, кого я знаю в Капитолии, — говорит Виктор. — Я хочу передать привет Лили, которая сделала мне много хороших подарков, — Камея улыбается, а потом выпускает язык и быстро-быстро двигает им вверх-вниз, как змея, пытающаяся почуять добычу. — Клавдий, ты скучаешь по этой штуковине? — Виктор вдруг стискивает рукой свою промежность. — Я все еще ношу кольцо, которое ты мне подарил. Все замирают, не зная, что делать, всего на несколько секунд, но этого достаточно. — Хотите посмотреть свою последнюю порнушку? — перебивает Виктора Камея. Ассистент Штайна, матерясь сквозь зубы, вырубает микрофон, и тогда Камея рвет на себе рубашку, за пару секунд до того, как отключается камера. Катон стоит неподвижно и смотрит, он не знает, что нужно делать и вообще нужно ли ему вмешиваться. Он впервые в жизни видит женскую грудь — настоящую, а не на фотографии. Конечно, сиськи Камеи вдоль и поперек изрезаны, десять раз перешиты, они будто парят над тощими ребрами, как пара воздушных шаров, а в сосках блестят серебристые кольца с камнями. Камея годится Катону в бабки, если не в прабабки, но он никогда не видел голой даже старуху: завести подружку ему разрешили бы только после завершения победного тура, а в школе профи у него никого не было, это запрещалось, и за девчонками в душевой тоже подглядывать было нельзя, за такое полагалось исключение. Поэтому Катон пялится на Камею до тех пор, пока кто-то из миротворцев не хватает ее за плечи, чтобы сдернуть с лавки и встряхнуть изо всех сил, впечатать в стену — он, кажется, что-то кричит, но Катон как будто оглох. Он ничего не слышит, кроме собственного сердцебиения, даже когда Лайм хватает его за плечо, как мальчишку, и уводит — хотя, наверное, она при этом говорит что-то важное. * — Снаружи идет война, а все, что они могут сделать для победы — пиздануть об стену сумасшедшую старуху, — говорит Энобария чуть позже. Они сидят за столом втроем: она, Лайм и Катон, рядом с которым — свободное место для Клиффа. — А мы что можем сделать? — спрашивает Лайм. — И должны ли мы что-то делать? Энобария скалится или улыбается. Катон не знает, есть ли разница. * В эту ночь Катону снится смерть — грязная, кровавая, настоящая смерть. Это не кошмар, за годы обучения его старательно выдрессировали не бояться таких вещей, как выпущенные кишки — но все равно сон не нравится Катону, он очень грустный: сплошные смерти, никакого просвета, мертвый Клифф улыбается обожженным лицом, его зубы похожи на зерна какого-то фрукта, вылезшие из-под треснувшей кожуры, Катон тянется к нему, чтобы закрыть глаза, но обгоревшие веки, приклеившись к пальцам, отрываются, глазные яблоки остаются голыми. Запах гари во сне такой настоящий, что Катон, открывая глаза, почти готов увидеть языки пламени. Вместо языков пламени он видит Энобарию, она сидит на краю его кровати, одетая в теплый халат — в комнатах прохладно. — Не хочешь поразвлечься, а? — она ухмыляется, ее острые зубы влажно блестят в темноте. Катон может только кивнуть. Он сглатывает слюну, а Энобария ухмыляется снова, поднимается, скидывает свой халат, под которым нет никакой одежды. В полумраке трудно различить хоть что-нибудь, но Катон все равно видит ее как будто при самом ярком свете: сиськи совсем не такие как у Камеи, они тяжелее, немного отвисшие, с большими сосками. Они красивые. Энобария снова опускается на кровать, но в этот раз становится на колени. Катон скидывает одеяло и приподнимается, а она подается вперед, и он едва не утыкается носом в ее бедра. Энобария смеется, когда Катон прикасается к ней кончиками пальцев, он знает, что ведет себя глупо, взрослые мужчины так не поступают, а он должен быть взрослым мужчиной — но он не может вспомнить ни одного порнофильма, хотя смотрел их, наверное, сотни. Энобария прикасается к его члену, обхватывает его пальцами. Катон вскидывает бедра, двигается ей навстречу, и на несколько минут война перестает для него существовать. (по крайней мере, он не умрет девственником) Катон двигается вверх-вниз, вверх-вниз, Энобария тяжелая, сильная, она вжимает его в матрас всем телом, от нее пахнет потом, это хороший, живой запах. * А потом, когда Энобария уходит, Катон переворачивается на бок и почти сразу засыпает. Ему снова снится смерть, но это уже хороший сон, в нем сам Катон наносит смертельные раны, его меч впивается в чужую плоть, разрезает ее легко, даже слишком легко. Катону нравится чувствовать чужую горячую кровь на руках, она густая, пачкает его целиком, он ощущает себя живым, как будто впервые с тех пор, как победил в Играх вечность назад. Сначала во сне нет ни имен, ни лиц, сплошное месиво из мяса, открытых ран, из которых вываливаются внутренности, и открытых ртов, из которых вырываются крики, а потом Катон почему-то становится Хэймитчем Эбернети, и Энобария отрубает ему руку, но он не чувствует боли, только рычит, как зверь, бросается на Энобарию, пытаясь сбить ее с ног — а потом просыпается от собственного рыка. В комнате никого, Катон один. Он садится на кровати и пытается вспомнить, была ли тут Энобария на самом деле или ему все приснилось. * Победители из Первого Дистрикта больше не появляются, они исчезли, Катон почти уверен, что их или казнили, или отправили в тюрьму, они ведь предатели, они оскорбили Капитолий. (Капитолий, который предает своих) — Хорошо, что они уже просрали войну, — бросает Энобария через стол, ни к кому не обращаясь. Она явно не боится, что миротворцы могут схватить ее так же, как Камею — конечно, она же сильнее и моложе, а еще на нее сейчас не смотрит камера. Лайм ничего не отвечает, Катон тоже ничего не отвечает. У него в голове много разных мыслей, но они все — из тех, которые не собираются в слова, то есть в хорошие слова, а как бы остаются за скобками. — Повстанцы убивают больше врагов Панема, чем войска Капитолия, — снова говорит Энобария. «Войска Капитолия», не «наши войска», как будто для нее есть разница. — Иногда мне кажется, что мы не на той стороне. — А на какой ты стороне? — спрашивает Лайм. Эти слова могли бы прозвучать как угроза, но Катон не слышит в них ничего, кроме равнодушия. Он вдруг понимает: Лайм устала, она больше не хочет воевать — ему трудно представить, каково это, во Втором Дистрикте все любят сражаться, все должны любить сражаться, но сейчас Катон смотрит на своего ментора и понимает: Лайм уже ничего такого не хочет, она готова сложить оружие. Она как будто очень старая, хотя Катон видел в Капитолии людей, которым гораздо больше лет, и они не были старыми, они радовались жизни. Интересно, радуются ли они жизни сейчас или трясутся от страха. — Я хочу быть на той стороне, которая победит, — говорит Катон, хотя никто его не спрашивает. — Смысл войны в том, чтобы победить, так? Энобария снова улыбается-скалится, а Лайм только качает головой. Она больше не его ментор, она больше не может отдавать Катону приказы. * Штайн куда-то исчез, его место занял один из ассистентов, Филлипс, но Катону все равно, перед кем читать свой однообразный текст, представляя себе войну, которой никогда не видит — правда, теперь у него не получается говорить на камеру с правильным выражением, в голову все время лезут Камея и Виктор. — Панем сегодня, Панем завтра, Панем навсегда, — бубнит Катон. — Я хочу сражаться на благо своей страны, я готов проливать кровь ради благополучия Панема. — Концовку отрежем, — сообщает Филлипс с лучезарной улыбкой. Катон хочет ударить его, сшибить улыбку прочь, но вместо этого столько кивает. Сидение в крепости как будто сделало из него кого-то другого, от мыслей об этом Катон злится еще больше. Он разворачивается и уходит. Энобария ловит его у студии, грубо хватает за плечо и улыбается — сейчас Катон почти уверен, что это улыбка. — Знаешь, что имела ввиду эта парочка из Первого? — Да они просто чокнутые, — говорит Катон, хотя на самом деле он так не думает. — Тебе повезло, что война началась, иначе ты бы оказался на их месте, как я, — Энобария прижимается к нему, Катон чувствует тепло ее тела, жар дыхания. И сиськи, конечно. — Победителей, знаешь ли, так просто не отпускают. Капитолийцы покупают их для развлечения, а тем, кто не хочет денег, они угрожают, очень убедительно угрожают, уж поверь мне. Ты симпатичный, тебя бы многие захотели купить. Как Финника Одейра. — Так он же сам так хотел, — пожимает плечами Катон, хотя он, вообще-то, не совсем в этом уверен. Ему всякое доводилось слышать, в том числе про Финника и про то, чем он занимался со всеми своими друзьями и подругами из Капитолия. Энобария только смеется. Катону вдруг хочется ее поцеловать, но он не уверен, что стоит это делать, к тому же он боится зубов. В мире не так много вещей, которых он боится, но острые зубы к таким относятся. * На следующую ночь Катону не снится смерть, только Энобария, ее сиськи и волосы между ног — женщины с картинок, которые передавались из рук в руки по всему корпусу для мальчиков в школе профи, были бритые, но Энобария не такая. Но она очень-очень красивая, потому что живая и здесь, рядом, может прийти еще раз, или Катон сам к ней придет, и они опять перепихнутся. Он просыпается рано, но не встает с кровати, а лежит неподвижно, глядя на потолок, и думает об Энобарии — на чей она стороне на самом деле? И еще — о том, что она сказала ему про победителей. И о многом другом. (они, Второй Дистрикт, — последний рубеж. Если они сдадутся, то Капитолий падет) А еще он вспоминает Финника Одейра и побег с арены. (если они сдадутся или примкнут к повстанцам) Энобария же не стала бы врать? (Капитолий падет)