Однажды

Антон сидит на собрании в кабинете шефа и пытается вникнуть в то, о чем говорят. Но в мозгу скачут и зудят мысли, не давая сосредоточиться. От постоянного недосыпа голова словно чугунная. Чтобы окончательно не сорваться, Антон вынуждает себя вспоминать прошлое. Когда-то во взгляде Завулона легко угадывались ненависть и ярость, каждый его жест таил угрозу. Когда-то Темный маг Завулон, превосходящий Антона силой и хитростью, смотрел именно так, и это было хорошо. Правильно. Это пугало и заставляло осторожничать. Воспоминания о былой ненависти немного успокаивают, они как спасательный круг, помогающий оставаться на плаву. Антон постоянно что-то себе запрещает. Например, думать о том, что готов смириться. Это неправильно. Опасно. Ведь стоит лишь зазеваться — и Завулон раздавит его, поглотит целиком. Они с Завулоном как были врагами с самого начала, так и умереть должны — врагами. Любое другое отношение к Завулону — неоправданный риск и практически гарантированная гибель. А жить Антону пока еще хочется, и потому сдаваться он не намерен. Антон раз за разом искусственно растравливает в себе страх, старается ничего не забыть, ничем не выдать себя. Но быть настороже двадцать четыре часа в сутки слишком утомительно, и мозг не справляется. Приходят моменты полного опустошения и блаженного равнодушия. В такие минуты Антон предпочитает держаться от Завулона подальше. Когда-то взгляд, обращенный на него, не пылал обжигающей страстью, как сейчас, и Завулон не сглатывал жадно, стоило лишь Антону облизать губы. Не сбивалось дыхание, и не стучала бешено кровь в висках от низкого голоса, нашептывающего непристойности на ухо. Было время, когда Антон умел бороться с искушением подойти ближе, прижаться, жадно подставляясь под грубые ласки. Это в прошлом. Теперь все по-другому. Последние два месяца пронеслись как в дурмане: на них вдруг обрушилась страсть, опустошающая и выжигающая все внутри, плавящая мысли и заставляющая отчаянно желать невозможного. Неизвестно, чего в Антоне сейчас больше: страха или жадности. Ему хочется всего и сразу: ночей, принадлежащих только им двоим, разговоров ни о чем, стонов и ласк. Днем им с Завулоном еще удается создавать какую-то видимость безразличия. Коллеги пока ни о чем вроде не подозревают, и Антона это радует. Ночами же словно сметает разом все барьеры, и тогда не хочется ни в чем отказывать ни ему, ни себе. Сложнее всего по утрам, когда приходится расставаться. Заставлять себя выпутываться из объятий, одеваться и не смотреть на недовольно щурящегося со сна Завулона. Но больнее всего — каждый раз с деланным безразличием перешагивать порог его квартиры. Упрямо доказывать, что здесь его ничто не держит, что все это — лишь игры от скуки. На самом же деле это даже не любовь, а какая-то изощренная пытка. Антон не рад ей и в то же время уже не мыслит своего существования без нее. Ему не надоедает до бесконечности проматывать в уме слова, выдыхаемые Завулоном в момент сладостной расслабленности, вспоминать прикосновения и дразнящие поглаживания. Любовь-проклятие, любовь-болезнь, любовь-обреченность. От нее не сбежать и не скрыться. Вечерами Антон допоздна засиживается на работе в надежде, что сможет пересилить себя и не позвонить. Потом в потемках и в мрачном настроении долго добирается до дома, и лишь для того, чтобы через полчаса все-таки сорваться через весь город туда, куда его могут и не пустить. Тихо стучит в дверь и напряженно слушает удары собственного сердца, зашедшегося от страха, что опоздал, что напрасно оттягивал неизбежное. Но Завулон всегда открывает дверь. И все начинается заново. Недели безумств и бешеной гонки, отчаянья, горечи и бессмысленных сомнений. И каждую ночь — как по раскаленным углям. Сперва Антон надеялся, что быстро наступит пресыщенность, и Завулону все надоест. И они сделают вид, что ничего не было. Потом опасался, что собственное помешательство сделает его слишком навязчивым. И Завулон оборвет их связь в свойственной ему манере: тонкий расчет, якобы случайное стечение обстоятельств, и Антон сгинет в Сумраке. Поэтому Антон не строит на этот счет никаких иллюзий: он не первый и не последний в жизни Завулона. Но теперь… Теперь Антон вообще не понимает, что происходит. Да и сам Завулон вряд ли сможет что-нибудь объяснить. Каждое утро Антону хочется неторопливости. Не срываться, не бежать, делая вид, что при свете дня присутствие Завулона обременительно. Но страх — он сильнее. Антон уходит, пока Завулон бреется или варит кофе. Антон никогда не завтракает, хотя Завулон не раз демонстрировал, что надеется на это: горячий кофе на двоих, бутерброды на столе. Но оставаться нельзя. Уступка будет означать, что Антон сдался. — Однажды, — говорит каждое утро Завулон и многозначительно замолкает. Он знает, что одного этого слова достаточно, чтобы выразить всё. «Однажды ты убьешь меня, вместо того чтобы просто вышвырнуть из своей жизни, — думает Антон. Ему уже почти не страшно. — Ты привык избавляться от балласта. И от воспоминаний». «Однажды, — размышляет Завулон, — я смогу придумать нечто такое, что поможет окончательно приручить тебя. И ты решишь остаться». Завулон старается запомнить выражение лица Антона. Каждый раз Антон реагирует на это слово по-разному. Сегодня в его взгляде мелькает что-то отчаянное и мрачное, на грани обиды. — Однажды, — кратко соглашается вслух Антон. Кивает и идет к двери, намеренно не оборачиваясь. Впереди трудный день, и надо придумать очередной повод избежать контакта с Завулоном во время совместных рейдов. Завулон провожает тоскливым взглядом его неестественно прямую спину. Лениво размышляет, в чем же допустил ошибку. Неторопливо цедит остывающий кофе, когда хлопает дверь. Изучает несколько мгновений пустую чашку напротив — Антон никогда не прикасается к ней, — затем оборачивается к окну, чтобы проследить, как Антон пересечет небольшой двор и свернет за угол, в спешке ловя такси. «Однажды, — думает Завулон, — я пойму, чего ты боишься. И тогда игра пойдет по моим правилам. Однажды…»