Историческая точность в произведениях Сальгари

В романе «Капитан Темпеста» Эмилио Сальгари, известный любитель экзотики и дальних стран, обратился к родной итальянской истории. Начало романа застает главных героев в разгар осады Фамагусты, города на Кипре, бывшего в прошлом, как и весь Кипр, венецианским владением. Сальгари не дает никаких исторических справок (возможно, подразумевая, что читатели и так знают исторический контекст). В первой же главе он рассказывает нам историю главной героини, неаполитанской аристократки Элеоноры д`Эболи, отправившейся на войну, переодевшись мужчиной, чтобы узнать о судьбе своего жениха, захваченного турками в плен. Капитан Темпеста — имя, которым называется Элеонора, выдавая себя за мужчину в осажденном городе. Почти вся первая половина романа вертится вокруг осады и дальнейшей передачи города туркам. На фоне этих мрачных событий начинается главная романтическая линия книги — отношения Элеоноры с мусульманином Мулей-Эль-Кадель. Как видим, Сальгари не ищет легких путей, выбрав для романтической линии между христианкой и мусульманином весьма напряженную историческую обстановку. Но во всем ли он следует историческим фактам? Сальгари — автор-«приключенец», не историк. Его насыщенные событиями и страстью романы призваны в первую очередь развлечь читателя. В 1571 году Фамагуста после продолжавшейся почти год осады перешла к Турции. Википедия информирует об этом весьма кратко: «1 августа 1571 года, когда все средства к защите и все запасы продовольствия были истощены, комендант вступил в переговоры с Мустафой, который обещал горсти оставшихся защитников крепости свободное отступление. Едва лишь, однако, они вышли из-за стен, турки напали на них, многих убили, а остальных приковали к скамьям своих галер; с коменданта содрали кожу и повесили его тело на мачте корабля». Британский историк Джон Норвич описывает эти события более подробно. После того как утром 1 августа осажденные подняли белый флаг (это был единственный способ избежать резни и разграбления города), начались мирные переговоры. Условия мира были на удивление щадящими, а к документу, в котором они излагались, Мустафа-паша, возглавлявший осаду, приложил письмо, в котором восхвалялась храбрость защитников города. 5 августа Маркантонио Брагадин, комендант города, написал Мустафе, что готов лично явиться и вручить ему ключи от Фамагусты, в ответ турецкий военачальник заверил Брагадина, что будет счастлив принять его. Тем же вечером Брагадин в сопровождении Бальони и отряда солдат отправился к Мустафе. Тот поначалу встретил их любезно, но затем поведение его резко переменилось. Он все более выходил из себя и бросал одно за другим обвинения в адрес христиан — они убили пленных турок, утаили военное имущество вопреки условиям сдачи. «Внезапно он (Мустафа) взмахнул ножом и отсек Брагадину правое ухо, приказав слуге отрезать ему другое ухо и нос. Затем, повернувшись к страже, велел немедленно казнить всю делегацию. Бальони отрубили голову; так же поступили с командующим артиллерией Луиджи Мартиненго. Один-два человека сумели бежать, но большинство перебили вместе с другими христианами, оказавшимися в пределах досягаемости. Кончилось это тем, что головы убитых свалили перед палаткой Лала Мустафы. Сообщают, что их было 350». После этого Маркантонио Брагадина держали в тюрьме еще две недели. Раны его загноились, и он был в тяжелом состоянии. «Однако лишь тогда начались для него настоящие муки. Вначале его протащили вокруг стен Фамагусты с мешками земли и камней за спиной; затем его, привязанного к стулу, водрузили на нок-рею турецкого флагманского судна, меж тем как моряки осыпали его насмешками. Наконец его привели к месту казни на главной площади, привязали обнаженным к колонне и заживо содрали с него кожу. Согласно описаниям, даже эту пытки он переносил в молчании, пока не умер в тот момент, когда палач добрался до его талии». Затем, уже мертвому, Брагадину отрубили голову, тело четвертовали, а кожу набили соломой и хлопком. Чучело посадили на корову и провезли по городским улицам. Обратимся же теперь к тексту романа и увидим, что от исторических фактов Сальгари отошел. Вместо мирной сдачи города — последний кровавый штурм. Шестая и седьмая главы «Капитана Темпесты» называются «Последний штурм Фамагусты» и «Кровавая ночь», но прелюдия к штурму начинается еще в пятой главе. Сальгари всячески романтизирует события, приведшие к сдаче Фамагусты, приписывая Мустафе любовное увлечение молодой христианкой из Никосии, заставившее его забыть о военных действиях. Разгневанные турецкие солдаты требуют смерти девушки, и Мустафа убивает её на глазах у своего многочисленного войска. Сальгари превращает это в целое зрелище, бесспорно, эффектно смотревшееся бы, захоти кто-нибудь в наши дни экранизировать книгу. Для начала Мустафа просит краткого перемирия, «в течение которого в стане войск Сулеймана II совершится событие, долженствующее иметь решительное влияние на исход войны». Когда осажденные неохотно соглашаются, на равнине перед городом выстраиваются рядами все турецкие войска. Далее следует длинное красочное описание турецкого войска и почти столь же длинное и не менее красочное — турецкого военачальника. Вздумай мы процитировать здесь эту сцену, она заняла бы изрядную часть статьи. Завершается сцена тем, что визирь на глазах у войска убивает свою любовницу, ту самую христианку их Никосии: «Вслед за тем он круто повернул коня и, выхватив саблю, подлетел к женщине, с движением ужаса откинувшей назад покрывало, под ним женское оказалось лицо чудной красоты, большие темные глаза которого с мольбой глядели на турка. Остановившись перед красавицей, визирь сделал над ней сильный взмах саблей и одним ударом снес с её плеч голову, которая тут же упала на землю. <…> Великий визирь обтер окровавленное лезвие сабли о попону своего коня и дрожащей рукой вложил саблю в ножны. Затем, протянув руку с крепко сжатым кулаком по направлению к Фамагусте, он громко крикнул голосом, полным страшной злобы и угрозы: — За эту пролитую мной кровь расплатитесь вы, проклятые гяуры! Увидимся в эту же ночь!» Как видим, у романтика Сальгари толчком к передаче города туркам служит отнюдь не голод и изнеможение защитников Фамагусты, а драматичная любовная история. Для определенной категории читателей (а возможно, и для самого Сальгари) это куда более волнующе, чем малоаппетитные подробности из жизни осажденного города, и к тому же, если вдуматься, удачно перекликается с главной любовной линией романа. Впрочем, нельзя сказать, что Сальгари излишне щадил нервы своих читателей. Он романтизировал события, но при этом, похоже, ему нравилось описывать жестокие сцены. Последующие картины штурма тому подтверждение. Хотя для нагнетания напряжения Сальгари и не так часто прибегает к описанию непосредственно «крови и кишок», мрачная атмосфера впечатляет. Современному читателю эти описания могут показаться затянутыми, но не стоит забывать, что в то время, когда Сальгари писал свои романы, кинематограф еще не был так развит, как сейчас, а начало писательской карьеры и вовсе прошло в период, когда кинематографа не существовало. И писатель, вызвавшийся погрузить читателя в гущу невероятных приключений, в полной мере отвечал за визуальную картину, возникавшую в голове публики при чтении книги. Поэтому неудивительно, что описание столь значительного события, как штурм города, занимает целых две главы (лишь ненадолго Сальгари отвлекается на злоключения Элеоноры). Это, если можно так выразиться, «словесный кинематограф». «Янычары, хотя и потерпели уже значительный урон, усеяв равнину грудами трупов, с непоколебимой твердостью продолжали путь к назначенной цели, мгновенно смыкая свои ряды над выбывшими из строя. <…> Фанатики бросались на приступ с бешенством голодных тигров, взбираясь наверх с цепкостью кошек, умело пользуясь каждой, даже малейшей, выбоиной, держа в зубах кривую саблю, а в руках — ятаган и прикрываясь стальными щитами, украшенными серебряными полумесяцами и конскими хвостами. И чем больше вырывалось из их рядов жертв христианскими пулями, ядрами и другими смертоносными орудиями, тем яростнее наседали остальные, без милосердия топча своих раненых товарищей и своим ревом покрывая грохот и треск стрельбы». Сальгари, с его любовью к экзотике, верен себе и здесь, увлеченно описывая штурмующих крепость турок. Личная оценка писателем исторических событий (и возможно ли сделать выводы о ней из романа) — отдельный разговор. Но его интерес к туркам как минимум на уровне возможности создать яркий обобщенный художественный образ противника (именно противника, не врага) очевиден даже без проведения параллелей с другими его произведениями, где Сальгари также с завидной регулярностью демонстрирует интерес к другим странам и нациям, как правило, неевропейским. Сальгари всячески подчеркивает жестокость турок, и в то же время откровенно наслаждается, описывая их, и в его описаниях совсем не чувствуется стремления принизить, скорее наоборот, то и дело проскальзывает чуть ли не восхищение. Впрочем, защитникам крепости Сальгари также отдает должное: «Тесно сплотившись на платформе бастиона, они образовали железную стену, которую нелегко было разрушить штурмующим, несмотря на все их упорство. Одни из осажденных саблями и мечами отрубали головы и руки наползавшим янычарам, подобно муравьям, другие разбивали их щиты и шишаки тяжелыми дубинами, третьи кололи их пиками и алебардами, четвертые осыпали их дождем мушкетных пуль, в то время как снаряды колубрин продолжали сеять смерть в задних рядах неприятельских орд, еще находившихся в зоне обстрела». Обе стороны, и итальянцы и турки, предстают в сцене штурма одинаково храбрыми и достойными противниками, а сама эта часть романа, получи она кинематографическое воплощение со всеми упомянутыми автором подробностями, пожалуй, могла бы шокировать и современного зрителя: «В некоторых пунктах шла такая ужасная битва, что кровь широкими потоками лилась со стен, словно наверху происходила бойня сразу целого стада быков. Турки валились целыми рядами, поражаемые прикладами мушкетов, саблями, мечами, пиками, дубинами и другим первобытным оружием, но ни на шаг не подавались назад…» «…горсть христиан <…> начала медленно отступать от края стен. Тела убитых образовали перед ними новый оплот, за которым они и укрылись». Тут надо отметить, что Сальгари все же достаточно политкорректен, как вообще, так и в данном конкретном романе. Исторический контекст событий «Капитана Темпесты» настраивает скорее на негативное изображение противника, но таки писателя нельзя обвинить в откровенном разжигании «национальной розни». В романе хватает описаний жестокостей турок, но с учетом истории итальянско-турецких (и христианско-мусульманских) отношений, негативных выпадов в адрес турок и мусульман вообще могло быть куда больше. Здесь же, несмотря на то, что пятая глава, в которой описана казнь несчастной христианки, называется «Турецкое жестокосердие», в целом расстановка акцентов в плане негативного или позитивного изображения турок сбалансирована. Хотя можно предположить, что в данном случае Сальгари просто вынужден был это сделать, чтобы не чинить лишних препятствий на пути главных героев, которые принадлежат к враждующим лагерям. Замена добровольной сдачи города на штурм не только добавляет роману «зрелищности» (если уместно говорить такое о книге), но, в определенном смысле, парадоксальным образом работает на более положительный имидж турок в романе. Трудно поверить? В реальности мирные переговоры обернулись кровавой резней. Представьте, как выглядело бы это в глазах главной героини, Элеоноры, с которой, видимо, должны были отождествлять себя читатели большую часть книги. Жестокое убийство мирной делегации в глазах благородной героини — отвратительный и достойный всяческого порицания поступок, тут и обсуждать нечего, такой ответ даст любой, кто имеет представление о законах жанра. Многочисленные жертвы военных действий же — вещь печальная, но неизбежная во время войны, дочь военачальника, сама не чуждая воинских искусств, должна это понимать и относиться к этому соответственно. Кроме того, в романе кровавый штурм, в описании которого Сальгари не скупится на мрачные подробности и подчеркивает мужество как защитников города, так и штурмующих его турок, завершается благородным жестом со стороны турецкого военачальника. А финальная точка всегда очень важна для восприятия, это один из законов, по которым строятся истории. «…великий визирь заставил своего коня взобраться по ступеням паперти, въехал в ярко освещенный первыми лучами солнца собор… При виде этого страшного всадника жавшиеся вокруг алтаря женщины с грудными младенцами на руках и со множеством цеплявшихся за них детей старших возрастов испустили раздирающий душу вопль ужаса. <…> Вдруг все эти матери, точно на них снизошло вдохновение свыше, одновременно простерли к великому визирю своих невинных младенцев и завопили в один голос: — Пощади хоть наших детей, ведь они ни в чем не повинны! Смилуйся хоть над ними! Именем Всевышнего умоляем тебя об этом! Главнокомандующий войсками султана Селима опустил саблю, которой хотел было подать знак к новой резне, и, обернувшись к янычарам, повелительно крикнул: — Все здесь находящиеся принадлежат падишаху! Горе тому, кто тронет хоть волос на их головах!» Обращение писателя к фактам родной истории многое говорит о его художественном методе. История других стран априори вызывает у большинства куда меньше трепета, её чаще плохо знают в силу разных обстоятельств (например, доступности, вернее, недоступности нужных источников). Вполне возможно, что Сальгари интересовался родной историей действительно меньше, чем зарубежной. То, как часто он переносил действие своих книг в дальние страны, наводит на такие мысли. И тем не менее, мысль, что, начав писать «Капитана Темпесту», он не произвел хотя бы минимальные изыскания на тему исторических событий того периода, абсурдна. Возможность же, что, сделав это, он не нашел нужных источников — и вовсе фантастична. Но, как мы видели выше, это не помешало Сальгари допустить немало вольностей в описании исторических событий, фактически, заменив одни события другими и по-иному расставив акценты (если уместно говорить об акцентах применительно к историческим фактам). «Версия» Сальгари куда более зрелищна, мелодраматична и, при всей жестокости (впрочем, не будем забывать, реальность в данном случае также весьма жестока), полна мрачной романтики. Кроме того, такая «перестановка» фактов играет на главную романтическую линию книги, хотя, быть может, это и не очевидно с первого взгляда. И сопоставление реальных фактов и событий романа в данном случае немало говорит о писателе. Выражаясь кратко и грубо, творческий метод Сальгари можно описать словами «зрелища, пафос, пафос и еще раз пафос» — и не сильно погрешить против истины. У современного читателя это, скорее всего, вызовет немалую иронию, но в то время, когда Сальгари писал свои полные страстей и приключений романы, это работало, его книги имели большой спрос. И не стоит забывать, что по такому же примерно рецепту слеплены многие популярные костюмно-исторические фильмы, вполне востребованные у современного зрителя. Следовательно, рецепт этот востребован и по сей день, дело лишь в том, что воплощение должно соответствовать времени. За свою жизнь Сальгари написал более двухсот романов и рассказов (в нашей стране переведены не все из них), и на родине его иногда называют «итальянским Жюлем Верном». Очень лестное сравнение, но все же творчество этих авторов лежало в несколько разных областях, хотя их и издают ныне в одних и тех же сериях. Уместней вспомнить Сабатини, Густава Эмара и других «приключенцев», не имевших дела с фантастикой. Кого-то из них и сейчас много читают, кто-то постепенно становится лишь воспоминанием старшего поколения. Увы, некоторые из этих авторов ныне могут предложить современному читателю лишь любопытный срез жанра, наполненный своеобразной (для кого-то притягательной, но для большинства — устаревшей) эстетикой, картинными (нередко — картонными) страстями и малоправдоподобными персонажами, которые все реже отражают проблемы, волнующие людей сейчас. Романы Сальгари со своей выспренностью и ненатуральностью — такой же срез читательских настроений своего времени, как, к примеру, подростковая девичья фантастика в наши дни. Со своей эстетикой и целевой аудиторией, они отражают потребности определенной части публики, выраженные максимально грубо и примитивно, без прикрас, не отвлекаясь на изящные реверансы в сторону интеллектуальности, за которыми не всегда можно рассмотреть самые главные механизмы читательского интереса. И, кроме того, остается та самая эстетика, эстетика пафоса, если можно так выразиться, которая кому-то покажется отжившей свой век, но отзвуки которой и по сей день можно найти в популярных произведениях нашего времени.