Знак Венеры

Как можно растянуть на полчаса три слова: «Дайте мне денег»? Никогда этого не понимал, да и не стремился понять, и всю свою сознательную жизнь считал данный навык скорее вредным, чем полезным. Но мои министры – причем все, поголовно – считали, по-видимому, иначе, и каждый раз усердствовали, соревнуясь друг с другом в витиеватости и запутанности своих речей. Утомляло это невероятно. Хотя кому как не Вам знать об этом лучше? Ведь именно Вы вынуждены были общаться с этими «слугами народа» всякий раз, когда кому-либо из них начинало не хватать финансов на третий особняк или сотую лошадь. Раздражало еще и то, что все они считали, будто я открыт для их болтовни всегда, в любое время дня и ночи – эдакий тренажер для оттачивания ораторского искусства. Даже сейчас, когда слово «неуместно» не описывает и сотой доли нынешней ситуации, один из них вертится вокруг меня и все втирает что-то насчет общественных конюшен. И на кой черт, спрашивается, если в городе их и так уже пять?.. Исчерпав свое терпение, резким жестом прерываю речь просителя и отсылаю его прочь. Боги свидетели, сейчас у меня нет никакого желания продираться сквозь колючие заросли его нудной, заумной речи – все мои мысли занимаете Вы: Вы, Вы, сто раз Вы… и немного он. Совсем чуть-чуть. Наверное, в этот раз я думаю о Вас даже больше, чем обычно, и это могло бы послужить поводом для некоторого беспокойства, если бы не причина, на мой взгляд, весьма значительная. Все же не каждый день моих личных секретарей вешают за шпионаж, да еще и в пользу вампиров Эффы. Далеко не каждый день… Со стороны Чайной улицы доносится шум, нарастая с каждой секундой, и мое сердце слегка замирает – как замирает каждый раз в предвкушении нашей с Вами встречи. Но я усилием воли не поворачиваю головы и сохраняю на лице скучающую мину. Помните, Вы как-то сказали, что она выходит у меня убедительнее всего? Так вот, теперь я дарю ее Вам, только Вам, всю без остатка. Но ведь она Вам не нужна, верно? У Вас есть гораздо более мастерски выполненная маска – маска безразличия, которая, к сожалению, так глубоко вросла в Ваше лицо, что я уже и не надеюсь на то, что ее удастся когда-нибудь снять. Когда шум доносится совсем близко, не удерживаюсь и скашиваю глаза. Так и есть, маска во всем своем великолепии уже надета на Вас. Чувствую, как начинаю улыбаться – незаметно для других, едва заметно для самого себя – забавно видеть в этом изменчивом мире что-либо настолько непоколебимое. Но потом мой взгляд соскальзывает с Вашего лица вниз, и мои губы снова сводит судорогой, превращая их в презрительную нитку. Я всегда восхищался тем, с каким невероятным достоинством Вы всегда держитесь – ровный шаг, прямая осанка, словно игрушечный солдатик на параде. И это достоинство, отмечаю я, не оставило Вас и на пороге смерти. Но… Как уместно оно смотрелось, когда Вы проходили по лестницам и коридорам дворца, восседали за своим дубовым столом, работая с документами, держались в обществе высшего света. Вы выглядели тогда… внушительно? Величественно? Теперь же, со всех сторон окруженный стражей, в оковах, в запачканной и местами порванной одежде, Вы со своим достоинством смотритесь уязвимым и беззащитным. Слишком слабым для той роли, которую я Вам уготовал. И меня начинают одолевать дурные предчувствия. Чтобы от них отвлечься, я скольжу по Вам взглядом, ища, за что можно уцепиться. А, вот, например – Ваша некогда белоснежная рубашка порвана у воротничка, отчего рукав сполз вниз, и в нем то и дело мелькает молочно-белое плечо. Я впиваюсь в него взглядом. Мне почему-то кажется, что на ощупь оно твердое и холодное. Как кость, или мрамор, или алебастр… и так далее, в том же духе. Толпа шумит и волнуется. От нее исходит неумолчный шум, как от растревоженного улья. Огромного, колоссального улья – и гудение от него соответствующее, громкое, оглушительное. Но даже сквозь него я предельно ясно слышу стук каблуков Ваших ботинок по брусчатке – за те годы, что Вы были моим личным секретарем, я успел наизусть выучить его и теперь узнаю из миллиона, если понадобится. Ровный, как часы, чистый, как сухой щелчок пальцев – стук, стук, стук. А когда под Ваш каблук попадает песок, то раздается хруст, словно Вы наступаете не на песок, а на стекло, или скрип, будто Вы идете по снегу. Как у Вас это выходит – ума не приложу… Поймав себя на таких мыслях, нервически усмехаюсь. Вас ведут на смерть, а я думаю о Ваших ботинках. Но лучше уж о них, чем о том, что случится здесь через несколько минут – о том, что может здесь случиться. Знаете, а ведь до некоторых пор я был уверен, что знаю Вас – что читаю Вас, как открытую книгу… Нет. Мне просто хотелось так думать. На самом деле, я никогда не мог понять Вас до конца. Не знал Вас. Ведь тот образ королевского секретаря, в котором Вы находились последние пять лет – он, этот образ, ведь тоже маска? Одна из многих? А Вы настоящий – какой Вы? Я не знаю. Я никогда этого не знал. Хотя нет, стойте, я соврал Вам – один раз я сумел увидеть мелькнувшую тень того человека, которым Вы на самом деле были. Помните, я однажды пришел к Вам домой? В Ваш старинный, двухэтажный дом, спрятавшийся в переплетении крошечных улочек, узких, как талия модницы... Так вот, в тот миг, когда дверь передо мной распахнулась, и я заглянул в Ваши глаза, я успел ухватить взглядом то немногое, что можно разглядеть за доли секунды. Это можно было бы сравнить с тем, как если бы я заглядывал в темное окно чьей-то комнаты, годами не видя в нем ничего, кроме отражения, и вдруг в этой комнате загорелась бы свеча. И с предельной четкостью вдруг возникли бы из мрака мебель, картины, книги – все то, что находится обычно в комнатах… Но свет почти мгновенно погас – был задут Вашим испуганным дыханием, если быть точным – и окно вновь стало темно и непроницаемо, а в Ваших глазах я снова увидел лишь свое неверное отражение. Вот и все. Больше никогда – ни до, ни после – свеч в этих метафорических окнах не зажигалось. И кроме этой поистине волнующей секунды у меня нет ни одного воспоминания о настоящем Вас. Задумавшись, я слегка выпал из реальности. Вернули меня к жизни Ваши шаги по деревянным ступеням, громкие, как ружейные выстрелы – бах, бах, бах. Еще одно «бах», и Вы застываете на помосте, равнодушно глядя на покачивающуюся перед Вами петлю виселицы. Я сижу не очень близко, но мое зрение сейчас необычайно обострено, и я хорошо вижу, что Ваши губы крепко сжаты, а веки полуопущены. Я вспоминаю, что подобное выражение возникало на Вашем лице всякий раз, когда Вы размышляли над особо трудными поручениями. Размышляли – и неизменно выдавали наилучший результат. А теперь? Найдете ли Вы правильный ответ теперь? Неожиданно я чувствую боль в пальцах. Взглянув на них, я с удивлением замечаю, что они впились в ручку кресла так, будто она – последняя ниточка, связывающая меня с миром. Я торопливо разжимаю хватку и вздыхаю. Я слишком волнуюсь. К чему бы – Вы еще не давали мне повода в Вас разочароваться, так почему же это должно произойти сейчас? Судья встает и, прокашлявшись, начинает зачитывать приговор. Я не прислушиваюсь – знаю его наизусть – и смотрю на Вас. А в голове вертится только по-детски наивное – пожалуйста. Пожалуйста. Пожалуйста. Я знаю, что мой план ужасен. Он на грани фола. Полное фиаско… …но, возможно, потому он и может сработать. Простите меня за него. Не держите на меня зла. Вы же знаете, что я обязан думать о стране и подданных – хотя Бог свидетель, я хотел бы думать исключительно о Вас. Хотя к черту это оправдание – оно никуда не годится. Послушайте лучше такое: «Потому что виновник того, что произошло в городе, занимает чересчур много моих мыслей и совершенно невыносимо притесняет в этом плане Вас». Так гораздо лучше, верно? А, главное, так гораздо честнее. Судья оканчивает чтение и предоставляет Вам последнее слово, но Вы отрицательно качаете головой. Жаль – я очень хотел послушать, что Вы скажете. Но, значит, не судьба. Палачу дают отмашку. Он подходит к Вам походкой человека, уверенного в себе – хотя, между нами, он Вам в этом и в подметки не годится. Пенька змеей обвивается вокруг Вашей шеи, и заплечных дел мастер поворачивается ко мне. Его рука с расслабленным видом лежит на рычаге, но я знаю, что это лишь иллюзия – стоит мне только кивнуть, и… Я не тороплюсь. Я ожидаю. Он должен себя проявить. Секунды утекают сквозь пальцы, как вода. Пять, шесть, семь… почему он ничего не делает? Толпа начинает волноваться. Но я спокоен и тверд, как скала. Мне хватит выдержки. Я не сорвусь. Мой план может сработать – и сработает, даже если сейчас посреди площади разверзнется геенна огненная. И вдруг Вы поворачиваете ко мне голову. Наши взгляды пересекаются – и адская бездна распахивается под одним мной. Не свеча горит в комнате – настоящий пожар пожирает ее заживо! Отвернуться, не смотреть… поздно. Как подбитая птица, я с размаха пикирую в ревущий ад Ваших глаз, и мой хриплый крик проносится над площадью одновременно с одиноким выстрелом. Боль. Боль. Боль. Я поворачиваю голову – из моего плеча растет огромный алый цветок. Я перевожу взгляд на толпу – но тут же закрываю глаза: слишком страшно выглядит колышущаяся из стороны в сторону масса, состоящая из сотен слепленных друг с другом тел, рук, голов. Мой мир поглощает тьма. Мне кажется, что я падаю, но вот куда? Там, где я нахожусь, нет ни верха, ни низа, и я могу лететь, куда захочу. Сколько это падение длится, мне тоже неизвестно. Но я даже не пытаюсь сосчитать время – мне неожиданно хорошо и спокойно, все проблемы ушли куда-то далеко и кажутся лишь какой-то ирреальной абстракцией. Проходит около нескольких секунд – или, возможно, пары-тройки вечностей – и вдалеке возникает крошечная белая точка. Я начинаю в нее вглядываться – и тут мир с ревом устремляется на меня, и я проваливаюсь в свет. Несколько секунд я не могу понять, где я – место кажется знакомым и незнакомым одновременно. Но постепенно я узнаю потолок своего рабочего кабинета. Там есть одна очень характерная трещинка, похожая чем-то на вампирскую ухмылку, и я гляжу на нее, пока глаза не начинает жечь. Я чувствую, что рядом со мной кто-то есть, но не хочу смотреть, кто. Ведь тот единственный, кто мне сейчас действительно нужен, болтается сейчас, наверное, посреди площади с посиневшим лицом – исключительно по моей вине, ведь кто мог разобрать и, тем более, правильно интерпретировать то карканье, что вырвалось тогда из моего горла?.. Я слегка утешаю себя лишь тем, что стража смогла схватить стрелявшего. Иначе ничего на этом свете не имеет больше значения. Человек рядом чуть слышно вздыхает, и я с обреченностью понимаю, что повернуться к нему мне все-таки придется. Я нехотя скашиваю глаза. Знаете, как бывает – голова в один миг становится пустой-пустой, в ушах даже звенеть от этого начинает, и ни единой мысли не проскальзывает в этой пустоте? Если знаете, то Вам несложно представить, что я тогда чувствовал. Рядом со мной сидели Вы. Живой и совершенно здоровый, разве что в тех же лохмотьях, которые были на Вас во время казни. Наверное, у меня что-то делается с лицом. Вы слегка приподнимаете кончики губ в подобии улыбки – Вы, подумать только! – и негромко произносите: – У Вас такое лицо, будто Вы увидели бабушку, поднявшуюся из гроба. Другой бы ни за что не заметил, но мое ухо слышит, как слегка подрагивает Ваш голос. Восхитительно. Как будто я снова попал в тот сон, где мы с Вами вместе. – Я ведь сплю, верно? – хриплю я. Вы неуловимо пожимаете плечами. – Если хотите. – Я хочу никогда не проснуться. – Я прикрываю глаза, но, испугавшись, что Вы исчезнете, вновь распахиваю их. Потом стараюсь сесть. От резкого рывка мое плечо буквально взрывается болью. Меня перекашивает. Кажется, это выглядит не очень хорошо, иначе чем объяснить, что Вы так резко подаетесь мне навстречу, да еще и с таким испугом в глазах? Хотя что это я – во сне возможно и не такое. – Вам нельзя вставать, Ваше величество. Пожалуйста. Ваши руки касаются моей спины, и когда задевают обнаженные участки кожи – там, где нет бинтов – я чуть вздрагиваю от удовольствия. Я смотрю на Вас – Вы совсем близко, и мне кажется, еще чуть-чуть – и я смогу почувствовать Ваше дыхание на своем лице. Но что-то мешает мне поглядеть Вам в глаза, и я утыкаюсь взглядом в Ваше обнаженное плечо, совсем как тогда на площади. Но теперь я делаю то, что хотел – я осторожно провожу по нему кончиками пальцев. – Ваше величество? – тянете Вы, добавив в свой голос ровно столько удивления, сколько того требуют приличия. Если бы это был не сон, я немедленно убрал бы руку и принес Вам свои извинения. Но это мой сон, я волен делать, что захочу – и я продолжаю водить рукой по Вашей коже. Как я и думал, она холодная и твердая. Но это не мрамор – скорее, отполированное до блеска белоснежное дерево. А это значит, что оно живое, и его можно согреть. Провожу по Вашему плечу всей ладонью, обнажая его еще больше. А потом прижимаюсь к нему щекой. Мне становится слышно, как ниже и чуть правее торопливо стучит Ваше сердце. Неужели я напугал Вас? Но рука, внезапно коснувшаяся моих волос, говорит об обратном. Вы касаетесь неуверенно – что же Вы, где же Ваша смелость, позволявшая Вам стоять выше всех этих надутых аристократов и продажных министров? Неужели я страшнее их? Я запечатлеваю на Вашем плече поцелуй. Как клеймо, видное только мне. Вот и все. Вот Вы и попались. От этой мысли мне становится смешно, и я поворачиваю голову, чтобы посмотреть Вам в лицо. И при одном лишь взгляде я осознаю свою ошибку. Нет, смелость Вас не оставила. Вы даже смеете не краснеть. Внезапно Вы издаете короткий хмык. Я вскидываю бровь: – Я сказал все это вслух? – Да, Ваше величество. Надо же. Я был почти уверен, что все это существует лишь в моей голове. Хотя это же сон. Тут и не такое бывает, верно? Впрочем, я повторяюсь. Вы смотрите на меня сквозь веера ресниц. А потом вдруг спрашиваете: – Почему Вы не рассказали мне Ваш план? Вы спрашиваете это так бесстрастно, что я теряюсь. А и правда – почему? – Вы шпион Эффы. – Я перестал работать на вампиров в первый же год службы у Вас. И Вам это известно. Ну разумеется, мне это известно. – Все-то Вы знаете. – Не все, – будто в воздухе свистнул клинок. – Я не знаю, почему Вы не посвятили меня в свой план. Я снова поглаживаю Ваше плечо. Медленно, круговыми движениями. Потом неторопливо веду руку выше – по ключице, на шею, по кадыку и под самый подбородок. Мои пальцы обхватывают Ваше горло, словно та так и не затянувшаяся петля. – Почему? Почему. Почему… – повторяю я на разные лады. Мой голос наконец-то не хрипит, и мне нравится слушать его звучание. – Потому что я хотел увидеть в Ваших глазах мольбу о помощи – вот почему. Чувствую, как под моей ладонью остро дергается кадык. – Зачем? – почему Вы шепчете? Я не настолько сильно сжимаю Ваше горло. Но я все же отвожу руку. А потом ложусь и снова начинаю вглядываться в вампирьи клыки на потолке. – Потому что я хотел убедиться, что Вы все еще живы. Что Вы не превратились в кусок бездушного камня. А потом зачем-то добавляю: – Потому что я хотел убедиться в том, что влюблен в человека, а не в фарфоровую статуэтку. Потрясенное молчание служит мне ответом. – Я не вполне… Мне хотелось бы знать… Что Вы имели… Боже, откуда у Вас это косноязычие? Оно Вам совсем не к лицу. Хотя, признаться, в этом есть что-то милое – сделайте так еще раз, и я привыкну. – Вы хотите, чтобы я повторил? – Я… – Вы хотите, чтобы я повторил? – Да. Ну наконец-то. Я послушно бубню: – Я хотел убедиться в том, что влюблен в человека, а не в фарфоровую статуэтку. – Повторите. – Я хотел убедиться в том, что влюблен в человека… – Повторите. – Я хотел убедиться в том, что влюблен в Вас. – Повторите. – Я хотел… Вы знаете, что перебивать монарха невежливо? Тем более таким вопиюще бесстыдным способом, как тот, каким Вы сейчас пользуетесь. Что Вы говорите? Что это всего лишь поцелуй? Возможно. Но он слишком… слишком. Просто слишком. Вам должно быть стыдно за него. Что? Вам стыдно? Я Вам не верю. Вы мучили меня пять лет, но я даже не вижу Вашего раскаяния. Покажите мне его. Да, это приказ. О, да. Так гораздо лучше. Намного лучше. Превосходно… Ну вот, опять Вы затыкаете мне рот. А ведь я всего лишь хотел выразить Вам свое восхищение. Говорите, что я и так его выражаю? На мой взгляд, недостаточно. Пожалуй, я все же воспользуюсь своим языком. Здесь? Или здесь? Вот тут, определенно. Я угадал? Ну, разумеется, я угадал, можете ничего не говорить. Я сказал «можете не говорить», а вовсе не «можете перестать столь восхитительно стонать». И уберите руки от своего лица. А лучше сделайте ими что-нибудь. Что что-нибудь, спрашиваете Вы? Боги мои, ну Вы же не малое дитя. Придумайте. О, господи. Я уже говорил, что у Вас потрясающая фантазия?..