Божество

Ночь погружает сад в бархатную мглу. Приглушает краски, смягчает звуки. Снаружи слышны лишь тихий щебет ночных птиц да журчание фонтанов у бассейна. Душный зной сменяется прохладой, и мы, разомлевшие от дневной жары, с благодарностью наслаждаемся принесённой вечерним часом свежестью и ароматом распустившихся ночных цветов. Он струится в комнаты сквозь распахнутые настежь окна и двери, и кажется, будто спишь прямо в саду. Дом тоже затихает, готовясь ко сну. Разговоры плавно перетекают в шёпот, смолкают шаги, не слышно смеха. Лишь один голос нарушает благословенную вечернюю тишину. Это Эфи. Он снова требует себе альфу. Капризно кривя полные влажные губы, отчитывает молодого служителя-бету: - Я просил зрелого, понимаешь? Зрелого взрослого самца за тридцать, большого и сильного, чтобы без труда мог меня на одной руке удержать! Чтобы мускулы были как камень, и волосы подлиннее и погуще! И чтобы непременно борода! Что тут непонятного? А ты опять подсовываешь мне едва оперившихся юнцов! - Всего месяц назад ты хотел именно таких, - тихо отвечает ему служитель. - А сегодня хочу взрослого! - Эфи топает ногой и хватает с блюда крупную спелую сливу. Он перекатывает её в руках, и, кажется, ещё чуть-чуть, и он запустит её несчастному бете прямо в голову. Но тот не теряет самообладания, и не такое видывал на своём веку. - Такого непросто сыскать, разве что среди офицеров городской стражи, да у них учения сегодня, не найти мне свободного. - И не найдёшь, если будешь тут со мной препираться, вместо того чтобы немедленно бежать в город! Бета горько вздыхает и качает головой, но безропотно отправляется исполнять приказ. Как он может отказать Эфи? Для того они здесь и поставлены, чтобы исполнять все наши прихоти. Слива всё-таки летит ему вслед, но от злости Эфи промахивается, и сочное синее пятно расползается рядом с дверью, прямо на золочёном шёлке стены. Нам смешно, и мы, не скрываясь, хохочем над ненасытным братом, а он обижается ещё больше, теперь уже на нас, заворачивается в прозрачное покрывало и убегает в сад, бросая нам на ходу: - Чего смеётесь? Сами не лучше! Можете друг друга тискать, да к служителям по ночам бегать, а мне альфы нужны, и я в своём праве! Мы и не думаем спорить. Никто из нас не лучше. Просто каждый по-своему. Рэми, например, требует каждое утро козьего сыра, да непростого, а из долины Тхор, что в нескольких часах пути от города! И непременно с малиновым джемом! И беда всем, если сыр окажется недостаточно свежим, тогда такое начинается... Или вот, скажем, Саен, которого мы проводили в прошлом году. Тот, пожалуй, всех превзошёл в причудах. Ему нравилась боль. Бывало, сам пускал себе кровь – резал руки, бёдра, живот серебряными ножами для фруктов. Уж служители устали его бранить и уговаривать — ничего не помогало. Только лекарь заживит раны, как он опять за своё. Иногда порезы были так глубоки, что приходилось накладывать швы. Как ни старались лекари, на теле его оставались некрасивые шрамы. Он любил трогать их и подолгу любоваться, стоя у зеркала. А случалось, уговаривал служителей связывать себя и стегать прутом. И они выполняли. Морщились, кривились, но брали всю волю в кулак и делали, что он просил. А что им оставалось? Мы, бывало, наслушавшись его криков, тихонько отодвигали полог и подглядывали тайком... Помню, лежит он на спине, ноги высоко вздёрнуты вверх и привязаны к деревянной потолочной балке. Это была его любимая поза для порки. Обычно к тому времени его зад уже бугрился красно-синими полосами. А сам он яростно терзал свой член и сипло выстанывал: «Ещё, ещё...», и служитель продолжал экзекуцию, а сам дрожал, будто это его секут, и мертвенно-бледное лицо его блестело от пота... Вот и Эфи волен требовать себе альфу хоть каждую ночь. Он так и делает, только в течку ему приходится довольствоваться служителями-бетами. Раньше он приходил к кому-то из нас, а потом сказал, что омеги вовсе не способны унять его жажды, даже если будут по трое над ним трудиться. Он ещё очень молод, но созревает быстро, и уже скоро лекари решат, что он готов для вязки. Он чувствует это, и пламя желания разгорается в нём день ото дня всё неистовей, будто он хочет испить всю чашу плотских наслаждений Нижнего Мира, что отмерена омеге, и ещё немного сверх того. Мы подшучиваем над ним только лишь из скуки. Да чтобы прогнать печаль, что навевает на нас сумеречный час, когда уже темно для прогулок, вода в бассейне остыла и купаться холодно, а спать ещё никому не хочется. Мы поздно ложимся, потому что поздно встаём. А бывает, и вовсе не встаём, особенно когда погода портится и целыми днями моросит дождь. Тогда мы нежимся в постелях, прерываясь лишь на изысканные угощения, что подносят нам служители-беты, да на ласки, если придёт охота... Один лишь Лано не смеётся сегодня вместе со всеми. Он сидит в плетёном кресле у окна и держит ладони на своём огромном животе. В его глазах отражена тихая светлая грусть, он смотрит на нас, как человек, постигший что-то, что остальным ещё не ведомо. Лано уже почти тридцать, лекари отчего-то очень долго ждали с его вязкой, но не нам сомневаться в их решениях. Сам он считает себя стариком, зажившимся на этом свете, и давно томится по Верхнему Миру. В его глазах совсем нет страха. Я иногда завидую его спокойствию и мудрости и знаю, что не только я один. Мики, юный омега, с которым Лано был близок в последнее время, притулился на полу у его ног, положив голову на колени. Лано совсем скоро рожать, и всё оставшееся им время они стараются проводить вместе. Даже спят в одной постели. - Не грусти, Мики, - шепчет беременный Лано, перебирая тонкие золотистые волосы брата. – Мы скоро встретимся. - Не скоро, - возражает тот, и глаза его блестят от непролитых слёз. – Мне ещё так мало лет, и до моей вязки так далеко. - Не так далеко, как тебе кажется, малыш. Время идёт очень быстро, ты и оглянуться не успеешь, как созреешь. Тебе приведут лучших альф, которых смогут найти, ты зачнёшь и приведёшь в Нижний Мир чудесных младенцев. И тогда мы встретимся и уже не расстанемся никогда. А пока я хочу, чтобы ты наслаждался каждым мгновением своей жизни. Ты только посмотри, как она прекрасна, никогда не забывай об этом. - Без тебя она не будет такой, Лано... В ту же ночь у Лано начинаются роды. Два служителя приходят за ним, он прощается с каждым из нас, целуя в щёку, а мы трогаем его живот, передавая частицы своей силы, чтобы роды его прошли быстрее и легче. Мики плачет навзрыд, повиснув на его шее, и только юный возраст извиняет его несдержанность. Лано мягко расцепляет его руки и что-то шепчет ему на ухо, никто из нас не может расслышать, что. Тогда Мики кивает и отпускает его. И Лано уходит в сопровождении служителей, а мы до самого утра поём ему провожальные песни, усевшись вкруг и держась за руки. Мы верим, что он слышит нас, что его путь в Верхний Мир лёгок, а дети, что пришли вместо него, крепки и полны сил. Утром приходит старший лекарь Тагир и говорит, что Лано привёл в Нижний Мир троих здоровых младенцев и ушёл от нас со спокойным сердцем. Мы улыбаемся и поздравляем друг друга, и Мики улыбается тоже, хотя слёзы всё ещё текут из его глаз. Потом мы празднуем, сдвинув столы и потребовав самых вкусных и редких яств, каких только можем измыслить, и даже позволяем себе немного разбавленного вина. И служители до темноты суетятся, угождая нам... А ночью мне снится Лано. На нём тонкие белые одежды, а на месте некогда большого живота зияет огромная кровавая рана. Он смотрит на меня и говорит что-то, но я вижу только шевеление бледных губ, и не могу разобрать ни слова... Я просыпаюсь с криком и чудом не бужу остальных. Меня мутит, голова тяжела и кружится. Похоже, мы плохо разбавляли вино, и как только служители не уследили за нами? Моё сердце гулко стучит в ушах, а в груди тесно, будто от невыплаканных слёз. Что означает мой сон? Я тоскую по Лано? Но он никогда не был мне ближе любого другого брата-омеги из нашего Дома. К тому же он уже в Верхнем Мире, и ему хорошо. Или это просто страх закрался в мой сон? Но ведь я не боюсь родов... Почти не боюсь... Это не больно, во всяком случае, так говорят нам служители и лекари. В этой жизни я боюсь только одного. Боюсь так, что когда начинаю об этом думать или слышу разговоры моих братьев, мне не хватает воздуха, лицо словно колют тысячи мелких игл, а кончики пальцев холодеют. Я боюсь оказаться бесплодным. Когда лекари решают, что мы созрели, нам приводят альф для вязки. Обычно двоих или троих, ведь совершенно необходимо, чтобы уходя, мы привели в мир не менее двоих детей. Если первая вязка оказывается неудачной, в следующий раз альф будет больше. И это длится ровно год. Если в течение года омега не смог зачать, его объявляют бесплодным. И тогда его судьба незавидна. Работа от зари до зари под палящим солнцем загородных плантаций или в душном, пропитанном каменной пылью подземелье рудников, вместе с альфами и бетами – ворами, мошенниками и насильниками, осуждёнными на каторжный труд. Ведь по закону бесплодный омега – преступник, и из божества мгновенно превращается в изгоя. Плантации и рудники – это быстрая, но мучительная смерть. Там и альфы-то с бетами не живут долго, не то, что мы – изнеженные и непривычные к какому-либо труду. Этот путь наши несчастные бесплодные братья выбирают редко. Гораздо чаще они идут служить в Дома для альф, куда те время от времени приходят для утоления плотских желаний, когда им становится мало скромных бет или просто хочется доступного омегу. Ведь бесплодных можно брать и в течку, а для альф это такое удовольствие, за которое они готовы дорого платить. Так эти несчастные и живут, пока не состарятся и не перестанут привлекать альф, а это происходит очень быстро, ведь их там совсем не щадят. И тогда их просто выгоняют на улицу, потому что никто не будет кормить бесполезного омегу. Там они влачат жалкое существование до конца своих дней, перебиваясь милостыней, а её им дают неохотно. Есть и ещё один путь, но о нём почти не говорят. Потому что мало кто его выбирает, на моей памяти лишь один омега выбрал его. Его звали Дахи. И он был самым странным из всех, кого я знал. Он говорил непонятные, пугающие вещи и вечно смущал нас своими речами. Например, однажды он сказал, что хотел бы перед уходом хоть раз взглянуть на своих детей. Мы тогда лишь недоумённо посмотрели на него. Зачем ему это? Мы оставляем своих детей в надёжных руках наших братьев-бет, которые растят и воспитывают их, и никто лучше них не справится с этой миссией. Зачем в Верхнем Мире нам память о тех, кого мы не знали, даже не держали на руках? Если уж так хочется посмотреть на младенцев, можно сходить в Младенческий Дом, по первому требованию нас всегда готовы проводить туда, а местные служители всё покажут и даже позволят поиграть с подросшими малышами. Но мало кто из нас делал это больше одного раза за свою жизнь. Они очень забавны и трогательно милы, и где-то среди них есть дети наших братьев – тех, с кем вместе мы жили бок о бок долгие годы. Но узнать их среди других невозможно, и от этого почему-то становится тревожно и очень тоскливо. Ещё этот Дахи говорил, что жалеет, что родился омегой! Что тяготится поклонением альф и бет и легко отказался бы от него, не задумываясь, променял бы на спокойную жизнь ремесленника или воспитателя, а главное, на возможность дожить до старости. Настоящий безумец! Да, наша жизнь коротка, но она наполнена радостями и удовольствиями до краёв. Нам поклоняются, словно божествам. Каждый, кто проходит мимо Дома Омег, встаёт на колени и гнётся в поклоне, касаясь лбом земли. Служители на лету ловят каждое наше желание, для нас готовят самую изысканную еду, нас развлекают лучшие артисты и музыканты города, мы ни в чём не знаем отказа. А потом мы уходим в Верхний Мир, приводя вместо себя двоих, а то и троих детей. И путь наш усыпан цветами и устлан звёздной пылью, а вечная жизнь наша в Верхнем Мире ещё более прекрасна, чем в Нижнем. Мы гуляем в цветущих зарослях, купаемся в хрустальных водах озёр, поём и танцуем, пируем за необъятными столами, а оставленные нами братья рано или поздно присоединяются к нам... Но Дахи не прельщали даже блага Верхнего Мира. И когда в первую вязку он не смог зачать, он был так рад, что мы испугались, не повредился ли он рассудком. Не зачал он и во второй раз, и в третий. Он возненавидел альф, ведь с каждым разом к нему приводили их всё больше. В последнюю вязку их было семеро. Утром беты принесли его в спальню на руках, и мы поначалу даже подумали, что он умер и страшно перепугались. Он лежал двое суток, отвернувшись к стене, ничего не ел и не проронил ни слова. А через неделю за ним пришли служители закона, хмурые беты в длинных серых плащах. И в ответ на вопрос, что он выбрал, мы услышали: - Не буду ублажать альф за еду и кров, этого вы не дождётесь. И на рудниках гнить не собираюсь. Выбираю изгнание. Мы хором ахнули, отпрянув от безумца. - Ты хорошо подумал, брат мой? – серьёзно спросил его законник. - Да. Он встал и направился к выходу, даже не подумав проститься с нами. Лишь уже у самой двери обернулся и сказал: - Это неправда, что все изгнанники умирают в первые же дни, оказавшись за пределами города. Что их травят собаками и бьют камнями. Там можно выжить, и не везде в этом мире действуют такие жестокие законы, как здесь. А даже если мне и суждено погибнуть, я с радостью предпочту смерть наказаниям, на которые меня хотят обречь за то, в чём нет моей вины! Братья, не отдавайте своё тело на потеху похотливым альфам, не позволяйте уморить вас на плантации или руднике, словно преступника!.. Он хотел сказать что-то ещё, но ему не дали договорить, грубо вытолкнув вон. А мы долго молчали, а потом, не сговариваясь, ни разу не упомянули о нём, будто его никогда и не было среди нас. ...Я не знаю, почему вдруг он вспомнился мне, этот странный Дахи и его безумные речи. Наверняка его уже давно нет в живых. Но если вдруг, на один крошечный миг, представить, что изгнанники на самом деле не всегда обречены на гибель, то что бы могло с ним стать? С ним и с теми немногими, кто, так же как и он, предпочли этот страшный путь? Я не могу представить себе жизнь омеги-изгнанника, как бы ни старался. Вероятно, потому, что её просто не может быть. Или потому что боюсь поверить в то, что она возможна. С этими мыслями я снова погружаюсь в дрёму и сплю до самого утра с тяжёлым сердцем, но уже без кошмарных видений. ...Лекаря зовут Айтен. У него добродушное лицо, курчавая борода и большие тёплые руки. Я иногда прихожу к нему ночами. А во время течек чаще, чем к другим, хотя мои братья и не понимают, что я нахожу в нём. Он не красив и не юн, но он прекрасный любовник, неторопливый, ласковый и опытный, и я всегда остаюсь доволен временем, проведённым с ним. Но сейчас он звал меня сам, и я знаю, зачем. Мне отчего-то хочется потянуть время, и вместо приветствия я сходу прижимаюсь к нему, обнимаю и целую в губы. Они у него сухие и плотно сжаты, но под моим напором он быстро сдаётся, и вскоре сам тянет меня на постель. Он раздевает меня так медленно, что я начинаю ёрзать по шёлковому покрывалу от нетерпения. На мне не так много одежды, но он умудряется превратить процесс моего раздевания в долгий ритуал. Потом он ласкает меня своими большими умелыми руками с длинными гибкими пальцами, какие бывают только у лекарей и музыкантов. Я выгибаюсь в его объятиях, охватываю его ногами, сцепляя ступни на его пояснице, прижимаю крепко, чтобы почувствовать его желание, и чтобы он почувствовал моё. - Отпусти, - шепчет он, и я слышу улыбку в его голосе и чувствую её губами, когда снова целую его. – Ведь я так не смогу войти. Я послушно отпускаю его, и он входит в меня, как всегда медленно, как всегда чуть дразня... Потом я долго лежу щекой на его груди, вдыхаю еле слышный запах его пота и слушаю, как на удивление размеренно стучит его сердце, в то время как моё никак не может выровнять ритм. - Пришло моё время, да? – тихо спрашиваю я его. - Да, мой мальчик. Пришло. - Правда, что это не больно, Айтен? Я знаю, что не должен спрашивать, но не могу удержаться. Но он не удивлён вопросу, а будто бы даже ждал его. - Правда. Вы не чувствуете никакой боли. Ваши силы просто утекают из вас, переходя к вашим детям. И вы засыпаете, чтобы начать свой путь в лучший мир... Да, да, всё это я знаю, наизусть, слово в слово, нам говорят об этом с рождения. Но впервые в жизни я чувствую, что не могу верить в это до конца. И острый шип сомнения прочно засел в моём сердце, причиняя боль и рождая страх. Ведь на самом деле мы знаем о родах только со слов лекарей-бет. Наши братья-омеги не могут нам рассказать, каково это на самом деле. Почему мы уверены, что беты не ошибаются или не лгут нам? И, возможно, мы рожаем, крича от нестерпимой боли и истекая кровью, зовём на помощь и молим об избавлении, но помочь нам никто не в силах... Что сегодня со мной?.. Во всём виноват сегодняшний сон, глупый, страшный, такой неправильный и такой ненужный. Ах, Лано, Лано, зачем ты приходил ко мне сегодня, зачем растревожил меня, разбудил, разворошил страхи, словно затухшие угли в печи? И ещё воспоминания о безумном Дахи, они только питают мои сомнения, недостойные омеги – омеги-дарителя жизни, стоящего на одной ступени с богами!.. Больше всего сейчас я хочу разделить свои горькие думы с Айтеном. Хочу снова услышать его рассказ о родах, пусть в сотый, в тысячный раз! Хочу поверить ему и избавиться от страха, что поселился во мне и теперь наверняка помешает наслаждаться последними неделями моей жизни. Но я не могу. Не могу... Я встаю, одеваюсь в полной тишине и, не прощаясь, иду к выходу. - Я найду для тебя самых лучших альф, которые только есть в городе, – слышу я голос Айтена за спиной. – Твоя вязка будет сплошным наслаждением, лучшей ночью в твоей жизни, а твои дети будут самыми здоровыми и красивыми из всех рождённых в стенах этого Дома. На мгновение я замираю у двери, но потом, так и не обернувшись, ухожу... ...Ночь укрывает сад синим бархатным сумраком. Снаружи слышны лишь переливчатые трели ночных птах и едва различимое журчание фонтанов. Одуряюще благоухают ночные цветы, их аромат дрожит в прохладном воздухе, и, кажется, в нём можно плавать, как в душистой от масел воде купальни... Я иду по тропе в дальнюю часть сада, где для меня и моих альф приготовлено ложе, прямо на траве, под сенью остролистых ив, на берегу маленького заросшего лилиями пруда. Кто-то из нас требует комнаты с сотней ароматных свечей, простынями из заморского шёлка, грудами вышитых лучшими городскими умельцами подушек. Я же всю жизнь мечтал о вязке на лоне природы, чтобы прохладный воздух овевал пылающее тело, в ноздри бил запах подстриженной травы и цветущего шиповника, а над головой на фоне тёмного, усыпанного звёздами летнего неба мерно покачивались ивовые ветви... Мои альфы ждут меня. Они уже чуют моё приближение, как я чую их – три разных и в то же время очень похожих запаха, струящихся в потоке ароматов летней ночи. Они проникают в меня, вызывая такое томление во всём теле, какого я не испытывал раньше. Моя плоть твердеет, а вход сочится горячей влагой. Мне хочется бежать к ним, лететь со всех ног, но я усилием воли заставляю себя не ускорять шаг, ведь проявлять нетерпение недостойно божества. Я хочу к ним, стремлюсь всей своей сутью, и не только жар течки и лишающие рассудка запахи ведут меня по их следу. Я – омега. Даритель жизни. Отдающий свою жизнь за потомство. Я – избранный, я почти божество. Я рождён таким и готов исполнить своё предназначение, без сомнений и сожалений. Я готов уйти, приведя в мир своих детей. Я готов даже терпеть при этом невыносимую боль. Я не готов только к одному – умирать на каторге или в борделе, расплачиваясь за то, в чём нет моей вины... Но теперь я точно знаю, что такого со мной не случится никогда.