Верёвка из жил, костей и крови

Бездны океана глубоки и прохладны. Водоросли черными змеями обвивали гигантские цепи, натянутые, как упругая сбруя. Железные звенья терлись друг о друга, не издавая ни звука. Только песни и стоны аванка могли пронзить водяную массу, но даже они, достигнув поверхности, казались не громче шёпота. Cтон застрял в глотке, хриплый звук, который никак не мог вырваться на волю. Чайки смеялись над ним. Бруколак с трудом приоткрыл слипшиеся веки, чтобы посмотреть на солнце. Даже мягкий свет заката обжигал сетчатку, и секундой позже он опять закрыл глаза. Через час наступит ночь. Безжалостное солнце отложило свою казнь ещё на один день. По утрам, после целительной прохладной ночи, у Бруколака заново появлялись силы кричать. К полудню его кожа покрывалась язвами, которые одна за одной лопались кровью и гноем, и он снова бредил в лихорадке. Ему казалось, что его мучения передавались аванку и что их стоны вместе превращались в симфонию, что их боль пульсировала в одном ритме. Но аванк умирал в холодных мокрых чертогах, в то время как Бруколак горел заживо. Он отдал бы что угодно, лишь бы поменяться местами. Он вздрогнул всем телом, когда боль наконец потухла. Не до конца, нет, но агония сменилась усталой жалобой тела. Милосердная ночь укрыла вампира, скоро темнота начнет зализывать его раны. С каждым днём Бруколак становился слабее, и ему требовалось больше и больше времени на регенерацию. Однажды его раны превратятся в глубокие шрамы, и даже гной и кровь перестанут течь по коже. Хотелось верить, что эта смерть будет похожей на сон. Бруколак опасался обратного. Бесконечные невообразимые муки... ровно до того дня, когда план Любовников придет в исполнение, и весь город умрёт вместе с ним. За попытку предотвратить это безумие Бруколак был награждён пыткой и мучительной смертью. Солнце исчерпало его запасы милосердия, полностью заменив на ослепляющий гнев. Бруколак молился, чтобы аванк достиг Шрама как можно быстрее. Тогда смерть оборвет его страдания, и глупцы наконец увидят, за что они сражались на самом деле. Бруколак знал, что, когда этот день наступит, он не будет ликовать или злорадствовать. Если в его теле ещё останется капля жидкости, то он будет плакать от облегчения. Перед ликом агонии каждый потерял бы свою гордость. Бруколак не был исключением. Мачта, на которой он был распят, качалась вместе с кораблём на мягких волнах. Штиль последних дней был ничем иным, как последним предупреждением океана о предстоящей гибели реcпублики. Но какое дело Бруколаку? Он слушал нежный шепот ночи, колыбель океана, и наслаждался обещанием смерти. Металл лязгнул о металл. Открыв глаза, Бруколак увидел перед собой Утера Доула, бесстрастного, как камень. Конечно, палуба не скрипнула под его шагами, и конечно, он не сказал и слова. Зачем подавать голос, когда можно просто ударить мечом о ножны, чтобы вырвать умирающего вампира из оцепенения. Это даже не было презрением. Это было равнодушием машины. Тысяча проклятий горели у Бруколака на языке. Это был Доул, который распял его под ярким солнцем. Это был Доул, который, подобно фанатику, исполнял все приказы Любовников, несмотря на то, что знал — знал! — каковы будут последствия его поступков. Но что-то сдержало Бруколака. Прислушавшись к себе, он с отвращением понял, что это был страх. — Чего... ты... — выплюнул Бруколак и зашелся сухим кашлем в середине вопроса. Утер Доул смотрел, не моргая, ожидал, когда пройдёт приступ. Истощенная грудь поднималась вверх и вниз, пока Бруколак старался успокоить дыхание. Слюна капнула из его безвольно открытого рта и с шипением начала разъедать деревянную палубу. — Лучше не говори, — сказал Доул и подошел ближе. — Ты привлекаешь внимание. Он ухватил ближайший канат и легко поднялся, перескочил на связку такелажа, оказавшись на одном уровне с Бруколаком. С неизменным спокойствием Доул закатал левый рукав до локтя и поднял руку. Отупевшему Бруколаку потребовалось несколько секунд, чтобы понять, зачем Доул поднёс руку к его лицу. Когда же он понял, то сразу впился зубами в запястье, дрожа как наркоман. Первый укус вышел неудачным, и ему пришлось сделать вторую попытку, чтобы добраться до артерии. Доул даже не вздрогнул, будто не замечая боли. Если не зубы, то хотя бы кислая слюна должна была вызвать хоть какую-то реакцию. Сладкая кровь текла в горло и капала с подбородка, пока Бруколак со стонами облизывал руку. За время на плавающем городе Бруколак забыл, каков настоящий голод и какова эйфория после долгожданного пиршества. Пусть желудок пронзали спазмы боли, это было малой ценой за вкус эликсира жизни. Бруколак ел неаккуратно, и кровь стекала вниз по руке Доула, который отстраненно остановил поток тряпкой. Не хочет, чтобы одежда стала грязной. «Ты привлекаешь внимание», — говорил Доул. Значит, он хочет держать это в секрете? Бруколак теперь смотрел ему прямо в глаза, стараясь понять. Зачем, бессловесно спрашивал Бруколак. Зачем ты позволил мне собрать силы, напасть на Любовников, если ты не желал моей победы? Зачем ты пригвоздил меня сюда, если не желаешь моей смерти? Откуда этот внезапный порыв милосердия? В какую игру ты играешь? Взгляд Доула был непроницаем. Может быть, в нём, наоборот, было слишком много всего. Доул смотрел, как мать смотрит на колыбель, как умирающий рыбак смотрит на море, как палач на жертву и жертва на топор. Доул был будто создан для своего эфемерного меча. Совсем как его орудие, он менялся с легкостью мысли. Было невозможно понять его полностью. Бруколак закрыл глаза, внезапно ощущая себя опустошенным, несмотря на горячий поток крови, текший внутрь него. Некогда они были соратниками. Доул никогда не был ему другом, но был чем-то чертовски близким к этому. Теперь у Бруколака закрадывалось подозрение, что сукин сын даже не существовал в том же мире, что и остальные. Иногда он замедлялся, чтобы идти шаг в шаг с тобой, но потом внезапно пропадал, и ты больше никогда не мог влиться в его поток. Когда Доул аккуратно освободил руку, Бруколак заскулил и попытался снова ухватить её зубами. Жалкое зрелище, это он понимал сам. Хрипло дыша, Бруколак с вожделением смотрел на окровавленное запястье, пока Доул забинтовывал рану тканью. Затем Доул опустил рукав, чтобы скрыть следы укуса, и, ухватившись за канат, соскользнул вниз. Доул приземлился на палубу и, не произнеся ни слова, покинул корабль. Его фигура ещё некоторое время мелькала среди леса мачт и деревянных пристроек, пока окончательно не пропала. Откинувшись назад, Бруколак поднял голову, чтобы посмотреть на звездное небо. Бруколак переживёт следующий день, и, если Доул вновь не оставит его в беде, то вампир доживет до самого конца, каким бы он ни был. Бруколак не знал, рад он этому или нет. Нахлынула волна боли, затем вторая. Бруколак согнулся настолько, насколько позволяли его пригвожденные конечности. Желудок горел и сжимался в спазмах. Предсказуемо. Затем его начало тошнить кровью и кислотой на палубу, пока его желудок не опорожнился почти полностью. Всё равно, устало подумал Бруколак. Всё равно. Жертва Доула была не напрасной. Даже этого хватит, чтобы спасти Бруколаку жизнь. В холодных безднах океана аванк пел свою арию боли, покорно двигаясь вперёд. Его многочисленные раны оставляли шлейфы крови, его рукопись и наследство. Аванк умирал медленно, он умирал мучительно, и, в отличие от Бруколака, он умирал один.