Запах неба

Я лежу и вспоминаю. Под рукой у меня два свитка – один по астрономии, другой посвящён помогарям, читать позавчера разрешили. Но не хочется. Хочется вспоминать и улыбаться – впервые за три недели. Нога почти не болит: тупая, сверлящая боль унялась, зато голень теперь нестерпимо чешется под лубком. Наша преподавательница по выживанию в Дремучих Лесах, а по совместительству лекарь всей Академии Гамбора Чернолист утверждает, что это кость срастается. Правда, перелом у меня тяжёлый, и скорее всего нога не будет служить так, как прежде. Ведь я рухнул с приличной высоты и очень неудачно кувыркнулся вместе с «Птицекрысом» по жёстким доскам причала. Мы оба вдребезги разнесли себе по конечности – он мачту, я ногу. Но мачту можно заменить… А кости? Ещё в первую неделю, когда открытый перелом воспалился, и меня вытаскивали буквально с того света, я слышал разговор Гамборы и Варис Лодд. По их словам, у меня мало шансов ещё раз подняться в воздух. Ещё сегодня с утра я скрежетал зубами в стену, пока снаружи доносились голоса моих однокурсников: Лодд каждый день муштрует их над озером. Команды, хохот, периодическое «ПЛЮХ!»… Каждое утро я засовываю голову под подушку, стараясь этого не слышать. И завтра будет то же самое. Но сейчас мне хорошо, впервые за три недели. Началась эта история вчера. Вообще, ребята стараются меня без присмотра не оставлять. Я знаю, что пока мне было совсем худо, они тут сидели даже по ночам, чаще всего Магда. Я помню её светлые косички, склонившиеся надо мной, золотистый пушок чёлки, ореолом стоящий вокруг высокого лба, и холодную кружку с целебным отваром («Холодно…» - «Пей, пей, это горячее.» - «Холодно…») Иногда в углу шуршал свитками наш ворчун и комментатор Стоб, которому вечно хочется засветить в рот пирожком или дубояблоком – чтоб и молчал, и не так обидно было. Но сейчас ко мне зачастил почему-то именно Плут. Состояние у меня ужасное. Не физическое, конечно – моральное. Чуть что, так сразу глаза на мокром месте. Сейчас хоть сдерживаться могу, а ещё дней десять назад мне было настолько всё равно, что даже однокурсники меня в соплях видели. Может, поэтому наш главный сострадалец и рыба-липучка и старается не оставлять меня одного – испугался. Каждый день, сразу после занятий, он прибегает сюда и выгружает на мои бедные сотрясённые мозги все свежие новости и сплетни Академии. Так вот, вчера Плут брякнул, что Варис позволила им подниматься выше деревьев (обычно темы полётов он старается избегать – я как-то не выдержал и выревелся в них с Магдой, что летать, скорее всего, не смогу). Наверное, у меня стало ужасное лицо, потому что он вдруг осёкся. И ладно бы замять разговор – так нет же, начал извиняться, отчего стало только горше. И тут, на самом дне этой горечи, я вдруг нашёл вопрос, который мне очень захотелось задать. «А как там, в Высоком Небе? - спросил я. – Расскажи.» Он молчал, словно бы сомневаясь. Но мне так нужно было об этом услышать! Удар о пристань выбил из меня всю память о полёте. А мне так хотелось помнить, всё, целиком! Ведь если я никогда больше не смогу летать, то я хочу хотя бы помнить свой единственный в жизни полёт, своего трепещущего весельем «Птицекрыса», шорох его парусов и свист тросов, перламутровую голубизну рассвета, и тот запах – ни с чем несравнимый запах озера, хвои железных сосен, встающего солнца и свободы. Да! Я хотел вспомнить запах свободы, которой до того не знал. Вспомнить цвет и вкус безграничного счастья, которое она мне подарила на несколько минут. И поэтому я начал расспрашивать о небе. «Какого оно цвета? – спросил я. – Какое оно было, когда вы поднялись туда?» Плут подумал и сказал: «Не знаю. Разного. Оно было то синее, то голубое, то золотое – там, где солнце. А потом мы залетели в облако, и оно стало серебристое.» «А какое оно, облако?» – продолжил расспрашивать я. «Оно мягкое, как пух серебристой ивы. И даже ещё мягче, - ответил Плут. – Как будто ты почти коснулся самого нежного меха, но всё-таки ещё не коснулся. Только преддверие ощущения мягкости. А ещё оно влажное. Но пахнет совсем не так, как туман. Скорее как дождевая пыль вперемешку с накрахмаленной наволочкой – оно очень свежее, и в нём нет запаха трав и цветов. Наверное, это запах неба.» «А как оно ощущается, небо?» - и небо знает, как я ждал ответа. «Оно такое, словно бы его можно зачерпнуть, но только черпаешь, а ладонь пустая, - сказал Плут. - И всё-таки каждый раз это делаешь, и каждый раз очень странно, что в руках не остаётся его синевы. Оно неуловимое, как весна. Наверное, в них много общего.» «А у него есть вкус?» - спросил я. «Да, - отозвался Плут. – Но я не знаю, с чем его сравнить. Наверное, так, как будто ты на рассвете, на болоте, взял в рот самую свежую и чуть-чуть незрелую ягоду тученики, и катаешь её на языке – прохладную и несладкую, со всеми осевшими на ней за ночь туманами и дрёмами.» И тогда я признался. «Я не помню, - сказал я Плуту. – Я не могу вспомнить. Я знаю, что всё это чувствовал, но вспомнить – не могу.» Он помолчал, катая из ладони в ладонь свиток, который принёс с собой. Так, словно что-то обдумывал. Потом положил его на кровать, рядом со мной. «Я принесу тебе небо, - пообещал он. – Я достану кусочек неба и принесу тебе. И тогда ты вспомнишь.» Я только горько улыбнулся. Разве можно взять в руку то, чего нет? Разве можно ухватить то, чему нет даже определений в нашем языке и в нашей системе понятий? Небо выше нашего разумения. Его не принесёшь в кармане. Но Плут выглядел уверенным. «Не горюй, - серьёзно произнёс он. – Ты пока почитай до завтра. Я специально попросил в библиотеке свиток про помогарей, это тебя приободрит. А завтра я принесу сюда небо.» Он ушёл, а я продолжал горько улыбаться. Глупенький маленький Плут, подумалось мне. Ты ведь даже не подозреваешь, что я не собираюсь изучать помогарей, а тему диссертации сочинил буквально на ходу, припомнив рассказы Каулквейпа о Дремучих Лесах и о капитане Прутике. И какой же ты фантазёр, продолжал думать я. Принести небо на землю – это невозможно. А сегодня Кородёр прискакал сразу после утренних полётов: сосредоточенный, серьёзный и непоседливый. Чёрный вихор торчал у него над бровью задорней обычного. «Вот, - торжественно сказал он и протянул мне стеклянную колбу, накрепко заткнутую пробкой. – Ты не думай, я всё по науке сделал. Зашёл вчера в химическую лабораторию к профессору Органиксу, попросил колбу из самого толстого стекла и с самой подогнанной пробкой, потом выжег из неё воздух и плотно закрыл. А сегодня, когда мы поднялись, я открыл её и дал небу попасть внутрь. По идее, всё должно было получиться. Только когда пробку откроешь, сразу нюхай, а то запах может улетучиться.» Мне стало смешно. Но не горько-смешно, а радостно. И не потому, что Плут попытался воплотить очередную невероятную фантазию, а потому, что он сделал это для меня. Наверное, он не один раз пытался выжечь воздух из колбы – сквозь стеклянное горлышко я видел, что край пробки сильно опалён. А наверху Кородёру надо было выпустить из рук рычаги управления, с которыми он ещё не очень-то уверенно себя чувствует, достать из кармана и открыть колбу, а потом снова её заткнуть и убрать. Варис сурова: ему наверняка досталось за эти фортели. Я поднёс колбу к лицу, закрыл глаза и вытащил затычку. Ну конечно, ничего там не было, кроме запаха палёной пробки, стекла и какой-то тонкой химии, впитавшейся насмерть. Но… Но там было другое: желание Плута помочь, совершенно мне непонятное, но сейчас такое необходимое. Даже с закрытыми глазами я знал, с каким напряжением он на меня смотрит, с какой тревогой ждёт моих слов. Нельзя, ну просто нельзя было сказать ему: «Тут ничего нет.» И поэтому я тихо-тихо заговорил: «Я чувствую… Словно у меня в ладонях хрустит первый снежок – такой чистый и свежий. А ещё пахнет подснежниками – такой ясный запах, помнишь, как-то весной Магда притащила из леса целую корзинку? И ещё что-то синее-синее и приятное, как леденец за щекой. – я медленно открыл глаза. На секунду мне показалось, что я всё это действительно чувствую. И я улыбнулся. – Да, Плут. Это небо.» «Неужели получилось?!» - радостно вскрикнул он, тут же отобрал колбу и пробку, сунул в них нос и деловито сообщил. – «А по-моему, палёным пахнет.» «Это просто уже выдохлось всё,» - ответил я. «Это просто у кого-то нос большой и всё в себя вынюхал, - буркнул он, но я-то видел, что на самом деле он страшно доволен. – Пойду, верну колбу в лабораторию.» Он ушёл. А я откинулся на подушку и, снова закрыв глаза, начал думать про первый снежок. Хрусткий и вкусный. Про подснежник, который мне заткнули за ухо в первую неделю весны. Про леденец за щекой. Про небо. И вы не поверите, но я вспомнил. Я вспомнил запах неба – снежков и крахмальных наволочек, подснежников и незрелых ягод тученики, чистоты и фантазии, веселья и свободы. Запах дружбы и жизни. И мне стало так легко! Даже если мне придётся вернуться в Башню Ночи. Даже если меня заставят забыть Вольную Пустошь. Даже если я никогда больше не полечу. Никто и никогда не отнимет у меня памяти о небе, даже если его закроют от меня навеки – ясное или грозное, синее или серое, звёздное или затянутое облаками. Потому что мне его принёс в кармане маленький фантазёр с непоседливым нравом. Мой друг. Плут Кородёр.